Пелагее Тимофеевне Кротковой, моей бабушке, посвящается.
Трамвай скрежетал колёсами и кренился на поворотах. В салоне было много свободных мест, но Пелагея, стесняясь своей бедной, деревенской одежды, не решалась присесть. Трамвай резко остановился, и женщина сделала несколько неуклюжих шагов вперёд, балансируя корзиной, которую держала в руках. Пропустив всех пассажиров, она последняя вышла на улицу. В глубине старого парка, у ворот которого остановился трамвай, виднелись старинные, красного кирпича, здания больницы. Пелагея поправила белый платок, завязанный узлом под подбородком, одёрнула серую длинную юбку, и, повесив корзину на руку, неуверенно вошла в приоткрытые ворота. Каждый день она приходит сюда, а ночи напролёт молиться, пластаясь на полу, и заливаясь слезами. В одном из этих больничных корпусов лежит при смерти её сын.
Сынов - то у Пелагеи Тимофеевны было три, да старших вместе с мужем арестовали девять лет назад, и сгинули они на каторжных работах от голода и непосильного труда. Раскулаченные они. Носила Пелагея это позорное клеймо, не понимая, за что его получила, ведь работала тяжело всю свою жизнь, растила детей, Богу молилась и мужа слушалась. Одна осталась радость и надежда в жизни - младший сын, теперь вот студент, богатырь и красавец Васенька, да и тот между жизнью и смертью мается почитай уже месяц. Как узнала Пелагея, что сын захворал, кинулась из деревни в Москву, чтобы быть рядом. А давеча, остановил её в больничном коридоре строгий господин с холёной бородкой и велел непременно прийти сегодня в кабинет профессора.
Пелагея, крестьянка, вся жизнь которой прошла в глухомани среди Мещерских болот, трепетала перед образованными, благородными, как говорили в их деревне, людьми. Она была неграмотной, по-русски читать не умела, а вместо подписи ставила аккуратный крестик. Учиться ей не пришлось, да и не нужна крестьянке грамота, а вот на церковнославянском языке читала хорошо. Псалтирь да Евангелие за всю–то долгую жизнь назубок выучила, да и что этим бахвалиться, каждый христианин их знает. А то!
Она пришла к назначенному часу и стала ждать. Наболевшее материнское сердце чуяло, что за этой тяжёлой дверью решится судьба её сына. Прошмыгнули в дверь весёлые студенты. Прижимая к груди папку с бумагами, прошёл в кабинет доктор, который лечит Васеньку. Вон и знакомый деревянный рожок, которым он каждый день прослушивает сына, торчит из кармана. Николаем Алексеевичем доктора величают. Пелагея поклонилась ему в пояс. Доктор, не останавливаясь, почтительно склонил голову в ответ. Затем проследовали солидные господа в белоснежных халатах. Наконец её пригласили в кабинет, и усадили на стул рядом с резным профессорским столом. В большом помещении было светло от белых халатов. Множество людей сидело вдоль стен, на которых в богатых рамах висели портреты важных господ в жилетах с золотыми цепочками, на полу стояли кадки с диковинными растениями, и Пелагея ещё больше оробела от этой роскоши и присутствия незнакомых людей. Она сидела, не поднимая головы, и от волнения теребила край голубой ситцевой кофты.
- Больной, девятнадцати лет, госпитализирован каретой скорой помощи с жалобами на высокую температуру, боли в левой половине грудной клетки, - услышала она голос Николая Алексеевича. - В анамнезе травма. Полгода назад, во время игры в футбол получил удар в грудную клетку, но за медицинской помощью не обращался.
- Ох уж этот футбол, - вздохнула Пелагея. - Все деревенские парни как с ума сошли, играют в него. Первое место заняли в районе. Даже награда была – ездили всей командой в город Плёс, на Волгу, - вспоминала Пелагея Тимофеевна. - А всё–таки, нехорошо это. Игра до добра не доводит. Был бы муж жив, не допустил бы, чтобы Василий как малое дитя за мячом бегал. Парень ведь уже!
- При обследовании у больного выявлен перелом и остеомиелит заднего отрезка седьмого ребра, осложнённый гнойным плевритом. Больной оперирован профессором Спасокукотским. Произведена резекция ребра, дренирована плевральная полость…
Пелагея слушала непонятные и, наверное, поэтому такие страшные слова и не верила, что это говорят о её сыне.
- Состояние больного тяжёлое, прогноз в отношении жизни весьма пессимистический, - заключил доктор.
Пелагея вопросительно посмотрела на Николая Алексеевича, не поняв смысла его заключительной фразы, но доктор поспешно отвёл глаза. Пелагею Тимофеевну попросили выйти, и она из коридора слышала, как все эти люди говорили между собой на непонятном языке, спорили, шумели, и, наконец, её вновь пригласили в кабинет. Все молчали, обратив свои взоры на профессора, задумчиво сидящего за столом. Он встал, привычным движением погладил бороду, долго говорил, то обращаясь к коллегам, то поворачиваясь к Пелагее. Она, убаюканная его ровным голосом, вдруг стала думать, что всё образуется. Она подняла голову и ловила глазами взгляд профессора, ловила каждое его слово. И вдруг, будто хлыстом полоснуло по груди, и зацепило живое трепетное сердце.
- Мужайся, мать, медицина бессильна, твой сын обречён…, - услышала она где–то вдали голос профессора. Она рванулась со стула, пытаясь встать, но ноги стали дряблыми, неспособными поднять её худощавое тело, руки похолодели. Она закрыла ими лицо, пытаясь отгородиться от ужасной реальности, но слова: «твой сын обречён…» - просочились через сжатые узловатые пальцы.
Подсознательно Пелагея Тимофеевна ждала «этого» и каждый день, прощаясь с сыном, не знала, увидит ли завтра родные зелёные глаза. Почему же так страшно именно сейчас? «Неужели Господь отвернулся от меня?» - метнулась в голове мысль. Эти минуты богооставленности она не раз переживала с Христом, когда читала в Евангелии возглас Христа, терпящего невыносимые страдания: «Боже мой! Боже мой, зачем Ты оставил меня?»
- Зачем Ты оставил меня? - сквозь слёзы прошептала Пелагея. И вдруг какая-то сила, о которой она раньше не подозревала, подняла её со стула, выпрямила больную, сгорбленную спину, высушила глаза. Перед профессором стояла величавая русская женщина. Глаза смотрели решительно, строго. - Ты, батюшка, - обратилась она к профессору спокойным, уверенным голосом. - Ты не Господь-Бог, ты не знаешь, что будет. Не знаешь ты силы Божьей. Я ещё пуще стану молиться…
Она поклонилась профессору, аудитории и вышла из кабинета. За ней поспешил Николай Алексеевич. В коридоре он взял Пелагею Тимофеевну за руку, сжал её своими крепкими пальцами, словно желая вернуть женщину к жизни. Она наклонилась, поцеловала руку врача и побрела по коридору. Потом остановилась, будто вспомнив о чём-то.
- Там, в корзине, - она показала рукой на кабинет. - Мёд гречишный, сушёные грибы… Ты уж батюшка, Николай Алексеич, передай профессору. Я человек тёмный сказать путём не умею, ты уж сам передай, не сочти за труд. А я пойду, Васенька меня заждался.
Николай Алексеевич молча смотрел ей в след. Он не переставал удивляться этим простым русским женщинам, их доброте и безграничной вере в чудо. И чудеса случались…
Василий поправился, и через год после выздоровления в первые дни войны попал на фронт. Материнская молитва пронесла его сквозь этот ад до самой победы, и ни одна пуля не коснулась сына.
После войны Николай Алексеевич преподавал в медицинском институте. Он часто задавал молодым врачам вопрос: «А что коллеги, возможно ли излечить гнойный плеврит без антибиотиков?» В ответ звучали негодующие возгласы, а Николай Алексеевич спокойно выждав, когда воцарится тишина, говорил, не скрывая гордости: «А в моей практике, знаете ли, был интересный случай излечения. Это было до войны, и антибиотики, как вы понимаете, ещё не были открыты, а молодой человек с совершено запущенным процессом, знаете ли, исцелился. Нет, нет, молодость здесь не причём. Мать за него молилась, а когда консилиум объявил смертный приговор её сыну, она стала «ещё пуще молиться»! Такая, знаете ли, величавая крестьянка. Да, есть женщины в русских селеньях…» - обычно заканчивал доктор свой рассказ.
© Елена Шилова
2008 год, октябрь
