Эти заметки изначально предназначались для литературного альманаха, посвящённого Васильевскому острову. Проект этот, однако, не осуществился по ряду малопонятных причин. Ну а самой статье пришлось надолго залечь в нутре компьютера, где она и была недавно мною обнаружена. Оказался этот текст во многом весьма занятным, а в чём-то и познавательным; после лёгких чисток у автора возник резон и людям его показать.
В АКАДЕМИИ И ОКОЛО
Почему-то разные петербургские районы вызывают у меня различные цветовые и образные ассоциации. Васильевский остров, к примеру, - бледно-сероватый, с лёгкой охрой. Ультрамарина буквально капля, а зелёного и того меньше. Или же это, может быть, здешний паренёк такой - немногим за 30 ему, плотненький, росточка среднего, с лёгкого бодуна вроде бы. Стоит он, покуривает, мягко щуря глаз, где-то на углу Среднего проспекта и одной из линий, зябко поёживается, время от времени заодно к пивку прикладываясь — родному жигулёвскому... Гуляет настырно по этим улицам сырой холодноватый ветерок, и оттого, наверное, слегка неуютно на них и чуть невесомо. Знай летай себе, парень, пока не шибко штормит.
Вот и Славка, тощий очкастый абитуриент Академии художеств, ходит-бродит, обнюхивает, глазами жадно обшаривает этот город, меняет каждый день набойки железные на своих импортных, по блату купленных ботинках. Нет здесь (почти) шумливого базарного люда на улицах, вокруг светло, спокойно, прохладно, по-столичному чисто. «Люблю твой строгий, стройный вид»… Среди первых василеостровских впечатлений - местные собачники, как бы вне времени и житейской суетности, прогуливающие своих воспитанных чад по верхотуре гранитных парапетов Университетской набережной; сухое вино производства Грузии и соцстран (Болгарии, Венгрии, Румынии) в полуподвальных кафе-мороженых. В маленьких тесноватых булочных - булки «Городские» по 7 копеек, смахивающие формою своей на домашние пирожки-переростки, или на расхлябанные солдатские пилотки (а заодно и на некий интимный объект в определённом увеличении; так, по-простому, их порой и называли). Хорошо шли такие булки под водопроводную воду – подходящий перекусон для безденежной абитуры.
Тогда, на рубеже 1960 – 70-х годов, одёжкой модной мало кто мог выставиться. Одевались питерские люди без особых претензий, и, похоже, не очень-то тужили по этому поводу. Плащ «болонья», лёгонький дождевик из синтетики, считался весьма респектабельным предметом гардероба, настоящие фирменные джинсы были в редкость (довольствовались скверными их подобиями – мешковатыми и тонковатыми индийскими штанцами «Милтонс» со слоном на лэйбле); что же касается обуви, то продукции здешней топорной «скороходовской» выделки всё же предпочитали польские или чешские шузы. Особенно сложно обстояло дело с летней обувкой – тут уж, не жалуясь, брали то, что было. Женские ноги василеостровского ареала, почти сплошь стройные, слегка прихваченные загаром, как правило, пребывали в нехитрого рисунка ерундовых босоножках из кожезаменителя. Не слишком выигрышно, признаться, смотрелось это, особенно в душноватую, докучливую морось, перемежавшуюся долгими дождями. Зато самому Васильевскому дождливая погода была определённо к лицу. Мокрые линяло-ржавые крыши, чёрный неровный глянец асфальта по всем его линиям, набережным и проспектам, ровный шум мутноватых небесных вод за окном недорогой кафешки, что у самой Академии. Тут на хроменьких пластиковых столиках – кофе в потёртых чашках (встречался кофеёк по иным адресам и повкуснее, и покрепче), мало-мало еды, кисловатый болгарский «Рислинг», обильная россыпь сигарет, его землячек: «Варна», «Феникс», «Родопи», «Ту-134», «Опал», «Стюардесса» (из расхожего молодёжного юмора тогдашнего: «Хочешь ”Стюардессу”? – Да нет, у меня “Опал”…»), а то и вовсе редкий зверь – солидные «ВТ», упакованные в белый картон. Сидят ребятки-искусствоведы за этими столиками, балдеют от лёгкого винца, приятных сигарет с фильтром (фильтр не так уж и давно вошёл в моду) и тёпленького питерского дождя, толкуют об искусстве. И чего ещё надо?
-----------------------------
Академия громоздкая, благородно-запылённая, квадратная какая-то, как каменные плиты коридоров первого её этажа. Плотно приросли к мощным этим стенам гипсовые, тонированные под старый мрамор рельефы и декоративные панно-сграффито «а-ля антик» – учебные работы незнамо когда обретавшегося здесь студенчества. Профессура, всё полулегендарные персоны, воздушно, даже если и при массе порядочной, скользит по коридорам, едва касаясь камня ногами. Доктор (или, может быть, уже академик?) Игорь Бартенев в светло-сером клетчатом пиджачке, не сходящемся на мягоньком животике, и мягких же бежевых замшевых мокасинах; Алексей Савинов – быстрый в движениях, сутуловатый, при матово сияющем черепе и с цепкими ясными глазами за толстыми стёклами старомодных очков; внешне сухой, изысканно-графичный Абрам Каганович; невесомая, вприпрыжку, слегка растрёпанный воробышек – Анна Чубова; округло домашняя, седая, медлительная Цецилия Нессельштраус. Чуть помоложе – постоянно чем-то озабоченный, предельно осторожный в словах Иосиф Анатольич Бродский (вроде бы племянник прославленного Исаака Израилевича, автора «Ленина в Смольном»); вежливо-энергичный, без понта подтянутый Николай Никулин; ещё моложе – всехний любимец, душа-человек «Карлыч» - Юрий Бойтман. Молодняк торчит у окон, курит беспрестанно (москвичи для фасону смолят смердячий «Беломор»), окурки запихивая под стенку, за батареи парового отопления. А за бог знает когда мытыми окнами этими – угловые академические дворики, сплошь застроенные по периметру кривыми сараюшками, заваленные досками, ржавой арматурой и прочей строительной хурдой. Центральный круглый двор Академии от всего этого добра свободен – только древний булыжник, да хиловатая зелёная травка, да коты, почти сплошь пятнисто-полосатые, тонкохвостые, с тяжёлым циничным всевидящим взглядом из-под полуопущенных мохнатых век.
Поподробнее немного – моральный долг требует – о Николае Николаевиче Никулине. Очень значимая фигура! Будучи одним из ведущих эрмитажных специалистов по Северному Возрождению, он всегда умел каким-то образом обходиться без спесиво-скудоумного наукообразия, так часто вредящего нормальному восприятию материала. Что, конечно же, не могло не привлекать, - как, собственно, и стиль его работы со студентами: полное доверие и разговор на равных. На одном из старших курсов мне довелось с ним пообщаться достаточно плотно – он курировал мою курсовую работу о творчестве Лукаса Кранаха. По ходу дела Николай Николаевич (хотя, как я теперь понимаю, его к этому ничто не обязывало) водил меня в фонды живописи Эрмитажа, показывал вещи редкостные, никогда не выставлявшиеся. Там, в частности, довелось увидеть мне и неожиданно представительную подборку картин Кандинского, пополнившуюся незадолго до того (начало 1970-х гг.) недурным холстом, случайно найденным чуть ли не на помойке какой-то василеостровской. Он помогал мне с изобразительным материалом, подбрасывал нужную литературу, жёстко шерстил текст, - в общем, вёл себя скорее не как казённый преподаватель с докучливым учеником, а как настоящий батя, сердечный и требовательный одновременно.
И как не сказать о защите этой работы в Академии! По молодой своей дурости я начал тогда въедливо спорить с Н. Н. на какие-то абсолютно пустяковые побочные темы, мелко пыжиться, бестолково острить... Маясь затем в коридоре у деканата в ожидании отметки, мысленно я колотился головой об стену, о родной матёрый кирпич XVIII века, не жалея подходящих выражений в свой адрес: сейчас-то, жлоб, мудила, козлик местечковый, ….., тебе покажут кузькину мать! После чего вышел ко мне Николай Николаевич, поздравил, улыбаясь, с пятёркой (как он сказал – с настоящей, заслуженной), руку крепко пожал и ещё много добрых слов произнёс по части моей персоны. Ну разве подобное посмеешь когда-нибудь забыть?
-------------------------
От высокого — к сугубо земному: тамошним туалетам. Приписаны были тогда к Академии сэхэшатники (учащиеся Средней художественной школы им. Иогансона), и для дитячьего их самоутверждения места лучше, чем эти несчастные гальюны, не существовало. Стены здесь были густо изукрашены разноцветными граффити, где по давней сортирной традиции явное предпочтение отдавалось теме взаимоотношения полов в различных вариантах. При общей незатейливости текстов (иной раз, впрочем, встречалось и нечто вполне литературное - цитаты из Баркова и «Луки Мудищева», к примеру) дополнявшая их настенная графика зачастую отличалась определённой мастеровитостью и неплохим знанием анатомии. Стильным изыском некоторое время было использование коллажей из заголовков центральной и местной прессы. В столь специфической среде эта намозолившая всем глаза идейная сермяга неожиданно приобретала новый, неведомый доселе смысл. Так, помнится, весьма выразительно смотрелись прилепленные над писсуарами броские газетные лозунги: «Рабочим рукам - достойное дело!», «Не только знать, но и уметь!», «Сталевары Магнитки говорят: наше будущее – в наших руках!», «Выше знамя социалистического соревнования!» (рядом прилагались соответствующие графические вариации на эту тему). Совсем нелишними выглядели близ уделанного донельзя унитаза призывы: «Максимально повысим производительность труда!», «Равняйтесь на передовиков!», «Наполним закрома Родины отборным зерном!» (однажды на этой стенке мелькнул и вовсе уж политизированный лозунг: «Наши подарки арабским братьям»), и т. д. Все эти занятные художества периодически удалялись со стен местными уборщицами (не очень часто и весьма небрежно), что, однако, лишь обостряло творческую фантазию и состязательный пыл отвязанных иогансоновских малолеток.
Упомянуть следует и о столовке академической – хотя и без особой теплоты. Кормили в ней в аккурат по скудным студенческим деньгам: дёшево, но не слишком-то сытно. Да и для зубов водившиеся здесь гарниры – с камешками, шелухой и щепками, пользы имели маловато. Оттого, здоровья ради, обедать многие студенты-заочники, имевшие лишнюю копейку, ходили в столовую на Андреевском рынке, где готовили порционные блюда (наваристую солянку в горшочке, свиные отбивные и т. д.) достаточно прилично; ко всему и холодное пиво в буфете почти всегда было. Поварихи тут не менялись годами, и с сожалением приходилось наблюдать, как всё грузнеют они и из щуплых барышень в завлекательных коротеньких халатиках, шустрых, кокетливых, глазками в зал постреливавших, – постепенно превращаются в толстых красномордых тёток… Позднее, как рассказывали, безнадёжно испортилась эта столовая – видимо, старые кадры извелись, и стала она, как обычно и случалось с такими общепитовскими объектами, зашарканной обжоркой-распивочной. Едоки с чуть более скромными финансами предпочитали столовку на Среднем проспекте, что у известного кондитерского магазина «Белочка», но, правда, народу в этом узком тесном зале всегда было много, - с явным преобладанием университетского студенчества. И, наконец, для лёгкого быстрого «перехвата» идеально подходила пирожковая, располагавшаяся напротив Андреевского собора. Её скрипучая фанерная дверь демократично впускала к себе и чистую публику, и откровенную пьянь.
Немного поодаль, на 6-й линии (через дорогу от не существующего ныне сероватого ампирного портика кинотеатра «Балтика»), зазывала к себе липкими ароматами лука и жареной баранины популярная в округе чебуречная - заведение шумное, при крепких винах (портвейны, вермуты и т. п.) и малозвёздных коньяках. Однако слишком уж часто случались в ней мордобои и прочие выплески горячих мужских эмоций, вследствие чего деликатный брат-студент не очень этот дом жаловал. Если же кого-либо из этих ребят посещало желание промочить горло чем-то горячительным, то предпочитали они идти на угол 1-й линии и Среднего проспекта. Тут организовалось году в 1973-м подходящее тихое местечко – рюмочная (едва ли не первая в городе, кстати, – ранее водку в розлив не продавали), где во вполне пристойных условиях выпивал и закусывал местный средний класс: военно-морское офицерство, университетская профессура, медики, торговые работники, конторское начальство. К каждой 50-граммовой порции водки в этом простенько оформленном полуподвальчике обязательно прилагался бутерброд: с килькой балтийской (уже обезглавленной и полностью очищенной) и зелёным луком, с ветчиной, с колбаской полукопчёной, с добрым свежим сыром, - так что здорово напиться вряд ли представлялось возможным. Ещё и потому, надо думать, что стоило всё это куда дороже, чем в обычном гастрономе. «Долго, что ли, в любой тебе мороженице, пирожковой или где-нибудь в парадняке на троих своего пузыря раздавить?…». Заодно вспомнить следует и о разливном пиве. Ларьков, им торговавших, на Васильевском хватало, и при каждой из таких точек имелся свой круг почитателей. Ребята из Академии по традиции заряжались у ближайшего ларька - на углу Большого пр. и 2-й линии. Первую свою кружку жигулёвского пива я выпил именно там, после успешной сдачи последнего вступительного экзамена, и, признаюсь честно, слегка от неё охмелел.
------------------------------
Учился тогда автор этих заметок, как можно догадаться, на заочном отделении искусствоведческого факультета Академии (или ФТИИ ОЗО) – вечернее отделение было здесь давно упразднено, для дневного же – не имелось ни должного материального обеспечения, ни подходящих анкетных данных. Существо и гильотинную весомость последнего, «национального» пятого пункта в своё время, не скрывая, толково мне объяснили сочувствующие люди из деканата. Вот таким-то образом всё и шло: трудился паренёк на механическом заводе, что на Петроградской стороне, проживал в рабочей общаге в Новой деревне, а свой вуз плотно посещал только в сессию. По ходу дела, конечно, заезжал ещё в этот дом для сдачи текущих письменных работ, получения необходимой литературы и занятий в библиотеке. Исключительным богатством фондов, изобилием редкостных художественных материалов – старинных гравюр (подлинные ксилографии Дюрера, например!), плакатов, коллекционной прикладной графики, - славилась эта библиотека, и персонал в ней всегда трудился замечательный, но вот в пасмурные зимние (осенние, весенние) дни заниматься тут было совсем не в радость – темно очень. В этом отношении и «Публичка», и библиотека эрмитажная выглядели явно предпочтительнее.
Обычно от родного заводика ездил я по учебным делам на Васильевский в трамвае «единице». Неспешно двигался этот вагон от кольца на Петрозаводской улице по Барочной, Большой Зелениной, затем по Чкаловскому проспекту, мимо грязно-серого фасада Разночинных бань, украшенного колоннадой и постоянно бездействовавшим настенным фонтаном - физиономией толстощёкого итальянского путто с дежурным хабариком на нижней губе (а то и не одним), сворачивал на Пионерскую, далее – на проспект Щорса, оттуда выруливал к стадиону Ленина; от стадиона рельсы шли в горку, через новый Тучков мост на 1-ю Васинскую линию – а там уж через десяток минут ты и на месте почти.
Обратная же дорожка на 37-м трамвае, от сфинксов академической пристани до Новой деревни, была куда интересней, живописнее. И народец вечером случался весёлый – особенно в пору сезонных психических обострений. Отчего-то много психов обоего пола водилось тогда в районе проспекта Максима Горького и речки Карповки; некоторые из них – с виду людишки совсем неприметные, потёртые, но в основном всё же опрятные, с белёсыми какими-то лицами, - видимо, считали своей обязанностью занимать и малость попугивать своими речами, ужимками и прыжками позднюю трамвайную публику. Ну а явным фаворитом среди них (и по фактуре, и по манерам своим) выглядел некий субъект совершенно расхристанной наружности - с длинными седыми патлами и огромной нечёсаной бородой, при битом-перебитом аккордеоне, на котором он сочно выдавал всевозможные фокстроты, польки и краковяки. Любил он ко всему исполнять и нашу песенную классику (непременно с авторским вокалом в полный голос): «Три танкиста», «Услышь меня, хорошая», «Я тоскую по Родине», «Взгляни, взгляни в глаза мои суровые», и т. п. Вот только трамвайные вожатые всю эту громкую самодеятельность не очень-то жаловали.
----------------------------
Определённую долю времени занимало хождение по василеостровским магазинам. Особого влечения к этому занятию я никогда не испытывал, однако жизнь, понятно, требовала – и подхарчиться, и приодеться. Если в булочную идти, то проще было это сделать на 2-й линии, недалеко от Академии. Прикупить колбаски или сыру – в угловой гастроном напротив Андреевского рынка. По другую сторону, близ Андреевского собора, был ещё один большой гастроном, но с ассортиментом поскуднее. В этих торговых точках и любимым моим сухим винцом можно было отовариться. Стоила такая бутылка стандартной ёмкостью в 0, 75 л. чуть более двух рублей (всевозможные разновидности «Рислинга» болгарского или венгерского производства, румынская «Фетяска», - что равнялось цене килограмма говядины). Советские сухие вина (грузинские в основном – «Цинандали», «Цоликаури», «Саперави» и проч.) этому импорту по качеству практически не уступали, но вот с дизайном у них было явно плоховато. В последнем же пункте безусловным лидером являлась легчайшая болгарская «Гамза» в литровых (и поболее) плетёных бутылях. Тарой она прежде всего и прельщала, но, говоря откровенно, эта жидкость, пусть и предельно доступная по цене, на вино походила не очень. Ещё хуже, впрочем, было памятное многим «Алжирское» (чуть дороже рубля), на которое редко клевал и последний алкаш – «градус не тот». Но, бывало, кое-кто из них эту бурду всё-таки брал. Эти лихие ребята смешивали её с разливным пивом - один к одному, и полученный таким образом коктейль, по их словам, бил по голове безотказно. Впоследствии, как утверждали, затоваренное «Алжирское» пустили на переработку в «краску», т. е. в дешёвые портвейны.
Среди импортных десертных вин предпочтение отдавалось продукции Румынии – «Рымникскому», удачно сочетавшему очень недурное качество и весьма доступную цену, и более дорогому «Мурфатлару» в узких стильных бутылках, чьё горлышко было эффектно оклеено длинной жёлтой лентой-бандеролькой. Но куда более устойчивым спросом среди основной массы покупателей - фабрично-заводских кадров, а заодно и городской люмпенизированной интеллигенции, - пользовалось винцо покрепче и подешевле. Самыми приличными тут считались портвейны «Агдам», «Хирса» (им посвящены были ловко переиначенные народом строчки известной советской песни: «Я в весеннем лесу пил “Агдам” да “Хирсу”»…) и «Три семёрки» местного розлива, а также привозное украинское «Бiле мiцне». Признаться, достоинств этого товара мне оценить так и не довелось – если вдруг и возникало иногда желание принять с чувством, то брал бутылку хорошего массандровского «Муската», или водку (предпочтительно трёхрублёвую «Столичную»), или простенький, но вкусный болгарский коньяк «Плиска», стоивший всего-то пятёрку.
Говоря о куреве, вновь упомяну болгарские сигареты с фильтром. Продукция «Булгартабака» была у нас тогда вне конкуренции, хотя частенько и доводилось слышать в её адрес ворчание от курильщиков постарше: что, дескать, за ерундовая мода взялась - фильтр! Одни убытки от такого дела и никакой радости – метр куришь, два бросаешь... Из прочих импортных сигарет запомнились довольно посредственный польский «Спорт» (подходящее название для табачного изделия!) и откровенно скверные кубинские «Визант». Иногда баловала приличным табачком Индия - пусть и лёгким очень, но зато в роскошном золочёном «прикиде». Советский же товар («Столичные» и «Ленинград» в картоне, коротенькие сигареты «Лайка», «Нева», «Наша марка») среди ребят из Академии не котировался абсолютно – и табак сырой, и набивка слишком плотная, и вкус неприятный, с гадкой кислинкой. Но многие, как мы уже знаем, вообще предпочитали сигаретам кондовый «Беломорканал» - желательно ленинградской фабрики им. Урицкого. Стоил он совсем недорого - 22 коп. за пачку, вмещавшую 25 папирос. В табачных ларьках и в буфетах продавали его и россыпью - по копейке за штуку, что давало с каждой такой пачки недурной дополнительный доход в алтын (т. е. 3 коп. – стоимость трамвайного билета). Что же касается корифея курильщиков предыдущих десятилетий, знаменитого «Казбека», то увлечение им к этому времени сократилось до минимального уровня.
-----------------------------
Конечно же, всегда занимали меня и книжные магазины. На Васильевском, однако, с этим было не особенно вольготно – помимо двух магазинов Академкниги, что на 9-й линии и на Биржевой, ничего путного не назовёшь. Зато имелся прекрасный букинистический, размещавшийся в полуподвале на 1-й линии (было у него не самое приятное соседство - популярный среди местных аборигенов пункт приёма винно-водочной посуды). В описываемое мною время здесь всякий мог без каких-либо проблем приобрести истинные библиографические редкости – и отечественные издания XVIII века, и огромные тома «Императорских охот» (уходили нечасто в силу дороговизны), а то и роскошную «Историю Царского Села» А. Бенуа, не говоря уж о полных подборках «Старых годов», «Художественных сокровищ России», «Мира искусства» и «Аполлона», - да и много чего ещё. А в застеклённых витринах, вызывая живой интерес знающей публики, рядами лежали книжки русских футуристов с их автографами, изданные на грубой обёрточной бумаге (что придавало им особый шарм). Но и стоили-то эти тоненькие корявенькие брошюрки совсем не дёшево. Так, один из первых поэтических сборников А. Кручёных, помнится, предлагался за 22 рубля – деньги по тем временам весьма серьёзные. А вот приобрести легальными путями Библию, хоть за какую сумму, не представлялось возможным – запрещена была на правительственном уровне купля-продажа подобной идеологически вредной литературы. Дополняли убранство этого довольно тесного сводчатого помещения коллекционные эстампы XIX – начала XXвв., среди которых нередко встречались листы из знаменитой «Панорамы Невского проспекта» В. Садовникова. Как правило, хороша была и советская классика – виртуозные цветные литографии К. Рудакова к «Милому другу» и новеллам Мопассана, пейзажные линогравюры А. Остроумовой-Лебедевой, работы В. Лебедева и А. Самохвалова. Но, увы, было мне тогда всё это (или же почти всё) реально не по карману.
Из крепких зацепок в памяти - неизменно тоскливое, бесхитростно-однообразное обличье василеостровских вывесок и витрин, слегка оживлявшихся только к революционным праздникам и к Новому году: если молочный магазин – то красуются за стеклом сине-белые пирамиды банок сгущёнки, если рыбный – видишь там трёпаный муляж осетра или сома, и т. п. Примерно в том же духе оформлялись и интерьеры этих торговых заведений. Оттого, наверное, столь необычно смотрелись в витрине часовой мастерской, что на 1-й линии (близ упоминавшейся ранее пирожковой), большие старинные бронзовые часы с парой резвых амурчиков. Но утверждать, что никаких положительных подвижек по части дизайнерской на острове не наблюдалось, было бы не совсем верно. Тут имелось своё заметное достижение - декорировка кафе «Фрегат» на Большом проспекте. Попасть туда было весьма проблематично, поскольку забито оно было постоянно ребятнёй из Горного института и другими технарями. Да и что удивительного в том – ведь тогда мало-мальски сносных кафешек, к тому же нормально оформленных, во всём городе Ленинграде и десяток бы не набрался.
Ну а основным средоточием культурной жизни района являлся Дворец культуры (или просто ДК) им. Кирова. Огромное это здание занятной авангардистской конструкции всегда было заполнено народом – отводили люди душу по десяткам творческих кружков и секций. За более чем умеренную плату довелось мне позаниматься здесь некоторое время и в изостудии, и на курсах немецкого языка. И, разумеется, регулярно посещал я находившийся в этих стенах «Кинематограф» - известнейший в городе кинотеатр архивных фильмов. Тут мне впервые представилась возможность посмотреть отборную киноклассику - лучшие вещи А. Куросавы, К. Дрейера, раннего Ф. Феллини и др. Жаль только, что просмотры происходили поздно, и после плотного трудового дня и доброго ужина я, каюсь, иногда засыпал во время сеанса… И так уж получилось, что в этом ДК двадцатью годами позднее у меня появился новый короткий интерес – ненадолго бросившая здесь якорь редакция частной газеты «Меценат». Хорошие это были ребята, но, увы, малые финансы и отсутствие должной поддержки со стороны добрую их идею очень быстро свели на нет. Ведь происходило это уже в совсем другую эпоху, жёсткую, грубую, циничную, но по-своему справедливую, - капиталистическую.
2009 - 2015