Семен Михайлович Буденный, расправив пышные, выдающиеся усы, решил зарубить Исаака Бабеля вострой своей саблей, после того, как был опубликован цикл рассказов "Конармия". Бабелю помог Алексей Максимович Горький, и до конца своих дней, глашатай революции - еще не раз спасет от непременной расправы отца Бени Крика.
Горький сказал: "Семен, ну что ты так раскочегарился? Остынь. Читай внимательно, Семен, никакой клеветы в рассказах и в помине нет, правда и только правда. Ну, написал и написал человек хороший, можно сказать мой преданный ученик. Что написано пером, не вырубить топором". Этого движения - вполне хватило, чтобы спасти жизнь талантливому писателю - Исааку Бабелю.
А что? Разве не было - в тонко сплетенной паутине Первой Конной - сюрреалистичного командира эскадрона Трунова, - "голова его была обмотана тряпкой, кровь стекала с нее, как дождь со скирды"? Истекающий кровью Трунов, решил прикрыть эскадрон, вступив в неравный бой с бомбардировщиками майора американской службы: Редженальдом Фаунтом Ле - Ро. Павел Трунов - символ гражданской войны, порождение этой войны и ее логическое завершение. А конец любой войны - победа или поражение. Плен или смерть.
Вот что написал Трунов в последнем своем донесении комбригу Пугачеву, крупными мужицкими буквами, на косо выдранном листе бумаги:"Имею погибнуть сего числа. Нахожу долгом приставить двух номеров к возможному сбитию неприятеля и в тоже время отдаю командование Семену Голову, взводному..."
Геройский, без кавычек, поступок, если не учесть то, что предшествовало бою Трунова с аэропланами поляков.
А предварял апофеоз войны, очередной боевой эпизод: "Сегодняшних пленных, мы взяли на рассвете у станции Заводы. Их было десять человек. Они были в нижнем белье, когда мы их брали. Куча одежды валялась возле поляков, это была их уловка для того, чтобы мы не отличили по обмундированию офицеров от рядовых. Они сами бросали свою одежду, но на этот раз Трунов решил добыть истину".
Вот эта самая пронзительная истина, и есть апофеоз войны. Слетевший с катушек конвейер, по доставке Мировой революции в Европу, а затем, поспешная прописка перманентной революции, предстоит и всему миру. Надо ли это ему, черному и белому, желтому и красному миру - или не надо, не важно, "даешь пожар коммунизма, на штыках красного кавалериста".
Трунов вытащил револьвер и скомандовал:
- Офицера, выходи!
- Офицера, сознавайся!
Тогда из толпы выступил худой и старый человек, с большими голыми костями на спине, с желтыми скулами и висячими усами.
-...Край той войне, - сказал старик с непонятным восторгом, - вси офицер утик. Край той войне...
И поляк протянул эскадронному синие руки.
- Пять пальцев, - сказал он, рыдая и вертя вялой, громадной рукой, - цими пятью пальцами я выховал мою семейству...
Старик задохся, закачался, истек восторженными слезами и упал перед Труновым на колени, но Трунов отвел его саблей.
- Офицера ваши, гады, - сказал эскадронный, - офицера ваши побросали здесь одежду... На кого придется, тому крышка. Я пробу сделаю...
И тут же эскадронный выбрал из кучи тряпья фуражку с кантом и надвинул ее на старого.
- Впору, - пробормотал Трунов, придвигаясь и пришептывая, - впору...- и сунул пленному саблю в глотку.
Старик упал, повел ногами, из горла его вылился пенистый коралловый ручей.
И в этот момент на конармейскую сцену выходит казак - барахольщик Андрюшка Восьмилетов.
"Он подхватил старика, ловко расстегнул пуговицы и стащил с умирающего поляка штаны. Блестя серьгой и круглой деревенской шеей, Андрюшка перебросил портки к себе на седло, взял еще два мундира из кучи, потом отъехал от нас и заиграл плетью. Солнце в это мгновенье вышло из туч. Оно стремительно окружало Андрюшкину лошадь, веселый ее бег, беспечные качания куцего хвоста. Андрюшка ехал по тропинке в лесу, в лесу стоял наш обоз, кучера из обоза бесновались, свистели и делали Восьмилетову знаки, как немому.
Казак доехал уже до середины пути, но тут Трунов упавший вдруг на колени прохрипел ему вслед:
-Андрей, - сказал эскадронный глядя в землю, - Андрей, - повторил он не поднимая глаз от земли, - республика наша Советская живая еще, рано дележку ей делать, скидай барахло, Андрей.
Но Восьмилетов не обернулся даже, он ехал казацкой удивительной своей рысью, лошаденка его бойко выкидывала из-под себя хвост, точно отмахиваясь от нас.
-Измена, - пробормотал тогда Трунов и удивился, - Измена! - сказал он, торопливо вскинул карабин на плечо, выстрелил и промахнулся второпях. Но Андрей остановился на этот раз.
-Слышь, земляк, - закричал он, подъезжая и тут же успокоился от звука глубокого и сильного своего голоса, - как бы я не стукнул тебя, земляк, к такой - то свет матери...Тебе десяток шляхты прибрать - ты вона какую панику делаешь, мы по сотне прибирали - тебя не звали...Рабочий ты если, так сполняй свое дело...
И выбросив из седла штаны и два мундира, Андрюшка засопел носом и отвернувшись от эскадронного взялся помогать мне составлять список на оставшихся пленных.
Когда Исаак Лютов, истощил все проклятия и кое как записал восемь человек, номера их частей, род оружия и перешел к девятому. Девятым оказался юноша, похожий на немецкого гимнаста из хорошего цирка, юноша с белой немецкой грудью и с бачками в триковой фуфайки и в егеревских кальсонах. Он повернул к Лютову два соска нак высокой груди, откинул вспотевшие белые волосы и назвал свою часть. Тогда Андрюшка схватил его за кальсоны и спросил строго:
-Откуда сподники достал?
-Матка вязала, - ответил пленный.
-Фабричная у тебя матка, - сказал Андрюшка все приглядываясь, и подушечками пальцев, потрогал у поляка холеные ногти, - фабричная у тебя матка, наш брат таких не нашивал...
Он еще раз пощупал егеревские кальсоны, и взял за руку девятого, для того чтобы отвести к остальным пленным уже записанным. Но в этот момент Лютов - Бабель увидел Трунова, вылезающего из-за бугра. Кровь стекала с эскадронного, как дождь со скирды, грязная тряпка его размоталась и повисла, он полз на животе и держал карабин в руках. С двадцати шагов Пашка разнес юноше череп, и мозги поляка посыпались Лютову на руки. Тогда Трунов выбросил гильзы из ружья и подошел ко мне:
-Вымарай одного, - сказал он указывая на список.
Лютов отказался вымарывать на отрез: "Что, Павел, не для тебя приказы пишут в штабе? Было десять, стало восемь. В штабе не посмотрят на тебя, Пашка..."
-В штабе на несчастную нашу жизнь посмотрят, - ответил Трунов и стал подвигаться к Лютову, весь разодранный, охрипший и в дыму, но потом остановился, поднял к небесам окровавленную голову и сказал с горьким упреком: - Гуди, гуди... Звон еще и другой гудит.
И эскадронный показал на четыре точки в небе. Это были бомбардировщики майора американской службы Редженальда Фаунта Ле-Ро.
-По коням, - закричали взводные и быстро отвели эскадрон к лесу.
-Нарезай винты, ребята, - это Трунов отправил двух молоденьких пулеметчиков в лес.
События развиваются с немыслимой скоростью. Тогда-то Трунов и пишет свое знаменитое донесение Пугачеву.
Снимает с себя сапоги, передает юношам, как знак отрешения от всего земного и встает к пулемету, на свой последний бой. Бой с ветряными мельницами неведомого великана майора. На бой с небом и солнцем.
-Счастливо вам, командир, - пробормотали пулеметчики, переступая с ноги на ногу и мешкая уходить.
-И вам счастливо, - сказал Трунов, - как - нибудь, ребята...
У пулемета ждал эскадронного Андрюшка Восьмилетов.
-Как-нибудь, сказал ему Трунов и взялся наводить пулемет. - Ты со мной, чтоль побудешь, Андрей?
-Господа, Иисуса, - испуганно ответил Андрюшка, всхлипнул, побелел и засмеялся, - Господа Иисуса, хоругву мать!..
И стал наводить на аэроплан второй пулемет.
Майор и три бомбометчика, выказали умение в этом бою. Они снизились на триста метров и расстреляли из пулеметов сначала Андрюшку, потом Трунова.
Тело Андрюшки забрали его родичи, служившие в нашем эскадроне, а Трунова, покойного нашего командира, отвезли в готический Сокаль и похоронили его там, на торжественном месте, - в общественном саду, в цветнике, посреди города.
Прав был Семен Михайлович Буденный, не союзник ему Бабель - Лютов, ой не союзник в революционных делах. Бабеля достали после подозрительной смерти Горького. Конармия - приговор писателю Бабелю и человеку. Но, сознательно взбираясь на Голгофу, выбирая путь мученика, Бабель с гибельным восторгом, вбирает в себя всю нашу непутевую жизнь, выплевывая ее, под копыта красной конницы.
и продолжение его следует.