I. Прощаніе.
Двинулись. Пошли. Живо собрались. Вышелъ приказъ — и собрались...
Музыка гремѣла. Штыки блестѣли. Пыль взбивалась ногами. Поклубится, поклубится, плавно такъ, и опять ляжетъ, пока новыми шагами ея не поднимутъ. Лица — у кого улыбались, у кого хмурились, у кого ничего не выражали. Но это нисколько никому не мѣшало: всѣ шли впередъ и впередъ, также мѣрно, также дружно, подъ тѣ-же веселые, бодрящіе звуки трубъ. А трубы-то заливались перекатистымъ маршемъ...
Многихъ горожанъ разбудилъ этотъ маршъ. Было утро. Власти еще почивали, но, встревоженные громкими звуками музыки, нѣкоторые нетерпѣливо поворачивались въ постеляхъ, а нѣкоторые бойко вскакивали съ кроватей и подходили къ окнамъ. Вотъ почему въ окнахъ домовъ виднѣлось больше лицъ, чѣмъ обыкновенно. Кто зѣвалъ и потягивался, кто набожно крестился, сердобольно поглядывая на колыхавшуюся по улицѣ массу, на ранцы за спинами, на блестѣвшіе штыки,— крестился и шепталъ что-то, и съ надеждой глядѣлъ вслѣдъ уходившимъ...
47
А музыка все отдалялась и отдалялась. Вотъ уже доносились только отрывистыя трубныя оханья... Вотъ ужъ и ихъ не слышно... Удаляется и послѣдній рядъ солдатъ. Видны только ихъ спины. Пыль, поднятая ихъ ногами, плавно поклубившись, снова ложится на мостовую...
Ряды шли, а по сторонамъ, наравнѣ съ военными колоннами, замѣтны были другіе люди, другіе лица и платья...
Эти люди, въ сермягахъ, въ цвѣтныхъ платкахъ, рваныхъ картузахъ и отрепанныхъ онучахъ, шли, хоть и уныло, съ понуренными головами, печальными лицами, заплаканными, опухшими, красными глазами, — но поспѣвали за шедшими солдатами, не отставали отъ нихъ и по временамъ посматривали на своихъ „милыхъ", „желанныхъ", „болѣзныхъ".
Они провожали.
Они провожали своихъ „болѣзныхъ", а куда — и сами не знали... Знали только, что „съ туркой биться" они идутъ и что „турка" этотъ — („нехристь поганый,— прости, Господи!") — въ „туретчинѣ" живетъ, и что „Ванька ему безпремѣнно скулу своротитъ на заднюю сторону: потому —- гдѣ ему, шелудивому, устоять супротивъ его, супротивъ Ваньки-то".
Въ это они твердо вѣрили. А все-таки были печальны, плакали и какъ-то робко посматривали на лица шедшихъ солдатиковъ.
48
И не мудрено: вѣдь эти люди въ сермягахъ, цвѣтныхъ платкахъ и рваныхъ картузахъ, вѣдь это — ихъ жены, матери, отцы.
Были тутъ и дѣти. Вонъ Сенька тащится за матерью. Еле ноги волочитъ — а тащится. Не въ моготу-ли ему станетъ поспѣвать — онъ гонится въ припрыжку а какъ ужъ совсѣмъ изъ силъ начнетъ выбиваться — попроситъ ее:
— Мамка...
— Ась?
— Усталъ я...
— Вотъ тѣ усталъ! Что-жъ мнѣ съ тобой дѣлать?
— Возьми-кось маленько...
— Вотъ тѣ возьми! Нешто ты махонькій?
— Усталъ я...
— А пошелъ — такъ иди... Тебѣ, чать, четыре года пятый... поди-кось... не махонькій...
— Чего онъ, Аленка?— спрашиваетъ дѣдъ Анфимъ.
— На руки, вишь, просится!.. страмникъ...
— На руки? Усталъ, знать? Подь-ко сюды, Сенька! Я тебя возьму. Да что, имъ ужъ, чать, и становиться пора.
Дождались стоянки. Ружья поставлены въ козлы. Идетъ хлопотня у котловъ. Готовится обѣдъ.
А пока, пользуясь свободнымъ часомъ, тѣ, кому есть съ кѣмъ прощаться, отошли къ роднымъ и перекидываются послѣдними словами привѣта.
49
Въ сторонкѣ, на лужайкѣ, виднѣется сѣдая, какъ лунь, голова дѣда Анфима и бѣлая, какъ ленъ, голова Сеньки. Дѣдъ сидитъ, угрюмо, потупившись, а Сенька, выпучивъ больше голубые глаза, смотритъ на отца — коренастаго солдатика, стоящаго тутъ-же. Смотритъ и прислушивается, какъ голосятъ двѣ бабы, заливаясь горькими слезами,— и не понять ему никакъ, съ чего это онѣ голосятъ.
— Будетъ вамъ, бабы!— заговорилъ дѣдъ Анфимъ, не то съ укоризной, не то съ утѣшеніемъ въ голосѣ.
— Какъ-же будетъ? Нешто легко? Вѣдь бо-знать, что тамъ-то... Чужая сторона.
— Эхъ, матушка, — обратился солдатикъ къ старшей бабѣ:— воемъ-то пуще душу мутишь.
— Оно словно какъ полегче, когда...
— Да чего? Двумъ смертямъ не бывать, одной не миновать... Такъ-ли, матушка?
— Такъ-то такъ...
— Ну, и толковать нечего...
— Что-жъ, бабы, пойдемте что-ли,— торопитъ дѣдъ Анфимъ:— дальніе проводы — лишнія слезы.
Стали прощаться. Слезы еще горьче. Рыданія еще громче...
Дѣдъ Анфимъ благословилъ сына образкомъ. Сынъ повалился ему въ ноги. И у него, какъ онъ ни бодрился, слезы выступили. Обѣ бабы — и мать, и жена — съ раздирающимъ воемъ повисли у него на шеѣ. И
50
онъ ихъ не уговаривалъ. Но не забылъ онъ тутъ сдѣлать наставленіе сыну:
— А ты, Сенька, съ ребятишками на улицѣ не больно-то занимайся: потому — баловство одно.
— Ладно, тятька.
— То-то!— подтвердилъ отецъ.
Разстались. Словно что-то порвалось вдругъ и замолкло...
Долго еще были видны солдатику бѣлыя головы отца и Сеньки, и цвѣтные платки матери и жены, облитые яркими лучами солнца. А тамъ — и ихъ не видать.. Точно четыре сѣрыя полоски отодвигались отъ него, становились все уже и короче и, наконецъ, совсѣмъ слились съ придорожными кустами...
II. Вѣсть.
Солнце свѣтило, какъ и въ то утро. Но ужъ не грѣло, какъ тогда, а пекло. Было лѣто, конецъ іюля. На поляхъ работа кипѣла, серпы рѣзали солому, снопы клались въ бабки, потъ катился по загорѣлымъ лицамъ. Весь народъ тамъ, на поляхъ, а по деревнямъ пусто, ни души. Останутся только ребятишки, да и тѣ смотрятъ, какъ-бы уйти подальше отъ этихъ сѣренькихъ избенокъ; за зиму эти душныя хаты сильно имъ надоѣли. А теперь лучше: теперь на рѣчку можно убѣ-
51
жать, полоскаться въ водѣ, камешки самоцвѣтные въ ней отъискивать, на тотъ берегъ ихъ перекидывать. Тутъ и веселье, тутъ и хохотъ, а то, коли въ воду кого толкнуть да ушибется онъ о камень — тутъ и слезы...
Пестрою гурьбой собрались ребятишки у рѣки, копошатся въ пескѣ, бродятъ по колѣна въ водѣ, задравъ рубашенки по горло, перекидываются камешками, заливаются раскатистымъ смѣхомъ, который нѣтъ-нѣтъ, и заглушитъ на мгновеніе доносящуюся откуда-то издалека пѣсню. Кто ее поетъ и гдѣ — Богъ вѣсть: можетъ быть, на полѣ, гдѣ жнутъ; можетъ статься, у овиновъ, куда мужики пошли гумна расчищать для молотьбы, а можетъ — гдѣ и въ другомъ мѣстѣ... Да и къ чему знать, гдѣ она поется? Вездѣ, куда ни пойди, куда ни взгляни — вездѣ поется такая-же пѣсня, и вездѣ и всегда она звучитъ также грустно... также... Но дѣтскому, беззавѣтному смѣху всегда суждено хоть на мгновеніе заглушать ее, благо на свѣтѣ есть еще кому радоваться и смѣяться...
— Ребята!— раздался мужской голосъ на берегу.
Дѣти оглянулись. На тропинкѣ, круто сбѣгавшей къ рѣчкѣ между густыми ракитами, стоялъ высокій,
52
худощавый мужикъ. Онъ искалъ глазами кого-то въ ихъ гурьбѣ.
— Кого тебѣ, дядя Максимъ? — спросили его дѣти.
— Ивана солдата Анфимова Сенька тутъ что-ли, ай нѣтъ его?
— Тута. Энъ онъ въ рѣчкѣ камушки ищетъ.
— Сенька, подь-ка сюды!
— Что тебѣ, дядя Максимъ?
Мужикъ взялъ мальчика на руки и понесъ по тропинкѣ въ гору къ деревнѣ, съ грустнымъ сожалѣніемъ глядя въ его удивленные голубые глаза.
53
— Куды ты меня, дядя Максимъ? Я тамъ, на рѣчкѣ-то, съ камушками...
— Съ камушками,— повторилъ мужикъ угрюмо и вмѣстѣ съ тѣмъ снисходительно, причемъ взглянулъ на мальчика такъ, какъ смотрятъ на безнадежно-больныхъ, которые сами себя утѣшаютъ надеждами, не подозрѣвая, что ихъ ожидаетъ.— Съ камушками!.. Эхъ, ты, дите неразумное... Все-бы тебѣ съ ребятишками баловаться... А горя-то своего, знать, и не чуешь...
— Мы, дядя Максимъ, цѣлую горищу склали... большенную-пребольшенную!..
— Ты послухай-ка меня-то... Что ты все съ камушками да съ камушками? Успѣешь набаловаться. А тутъ горе есть горькое... Сейчасъ вотъ мужики сказывали въ конторѣ: вѣсти плохія пришли. Матка твоя, Аленка-то, овдовѣла, а ты, вишь, сиротинкой сталъ. Вонъ оно како дѣло... Царствіе небесное батькѣ твому...
Сенька не понялъ дяди Максима и удивленно смотрѣлъ на него. Мужикъ молча вошелъ въ околицу и внесъ его въ свою избу.
— На-кось, похлебай, родимый,— сказалъ онъ, сердобольно поставивъ передъ нимъ чашку съ молокомъ.
Но мальчикъ не прикасался къ ней. Онъ смотрѣлъ въ раздумьи на мужика, словно собирался спросить его о чемъ-то, и наконецъ проговорилъ:
— Дядя Максимъ, что ты давеча сказывалъ?
— Что сказывалъ-то? Не понялъ, знать, сердеш-
54
ный? Ау, братъ, ничего не подѣлаешь: видно, воля ужъ Божья такая... Съ нимъ, братъ, не поспоришь, съ Батюшкой-то небеснымъ: захочетъ — и возьметъ. А все милостью не оставитъ. Пока вотъ дѣдко твой, Анфимъ, живъ — у него поживете. А тамъ, глядишь, міръ, поможетъ, не пуститъ вдову съ малымъ робенкомъ у добрыхъ людей побираться. Міръ — золота гора... Слыхалъ ты это? ась?
Сенька и тутъ ничего не понялъ. Также тупо, съ тѣмъ-же недоумѣніемъ посматривалъ онъ то на дядю Максима, то на чашку съ молокомъ, то на окно, и вдругъ, сорвавшись съ мѣста, опрометью кинулся вонъ изъ избы.
— Мамка! мамка!— кричалъ онъ на улицѣ, радостно догоняя мать, шедшую съ поля домой.
Заслышавъ, что ее зоветъ Сенька, она остановилась.
— Мамка, слышь-ка, что мнѣ дядя Максимъ сказалъ... Міръ-то, говоритъ, золота гора... Онъ поможетъ... А я, говоритъ, сиротинкой сталъ... А ты-то, говоритъ овдовѣла... Слышь-ка, мамка, онъ мнѣ молока давалъ похлебать, да я не хлебалъ...
Но она ничего ужъ болѣе не слышала. Пораженная, ошеломленная, убитая прилетѣвшею вѣстью, стояла она посреди улицы. Блѣдно было ея лицо, ротъ полураскрытъ, глаза неподвижны... Серпъ выпалъ изъ ея руки и, звякнувъ, откатился въ сторону... Кажется, крикнуть-бы — и легче-бы стало, но и крик-
55
нуть-то нельзя: дыханье захватило, въ горлѣ сдавило...
И, пошатнувшись, она тяжело, какъ брошенный снопъ, повалилась на-земь... А Сенька, выпучивъ глаза, съ тупымъ недоумѣніемъ смотрѣлъ на обезумѣвшую мать: онъ все еще не понималъ своего горя...
III. Рѣшеніе.
Небо смотрѣло на міръ своими безчисленными звѣздными глазками. Не укрылась отъ этихъ пристальныхъ глазъ и деревенька Крутинка, какъ она ни мала. Всю ее видѣли звѣздочки, подмѣчали все, что въ ней происходило. Казалось, онѣ весело подмигивали... Нѣтъ, не до смѣха имъ было: тамъ, надъ Крутинкой, разразилось тяжелое горе... И разразилось оно не надъ одной только Крутинкой: много было еще деревень, селъ, городовъ, много хатъ курныхъ и палатъ золоченыхъ, гдѣ раздавались такіе-же стоны, и вопли, и причитанія, — гдѣ также ломались руки въ отчаяніи, рвались волосы въ изступленіи,— гдѣ старушки-матери кидались на колѣни передъ иконами, освѣщенными блѣднымъ свѣтомъ лампады, и сухими губами беззвучно шептали горячую молитву,— гдѣ молодыя жены, только-что ставшія вдовами, безмолвно, съ застывшею
56
57
на рѣсницѣ слезою, склонялись надъ малютками, а тѣ, не чуя бѣды, спали, разметавшись, въ своихъ кроваткахъ, съ беззаботною невозмутимо-свѣтлою улыбкой на алыхъ губахъ... Все это видѣли звѣздочки — весь міръ видѣли онѣ и, мерцая, словно гуторили промежъ себя о людскомъ горѣ, о женскихъ слезахъ, а потомъ опять пристально смотрѣли на землю — на то мѣсто, откуда шло горе. Кровавыя лужи стояли тамъ, на землѣ, а въ лужахъ тѣхъ валялись люди, истекая кровью, лепеча послѣдній привѣтъ отлетавшей жизни, прислушиваясь слабѣвшимъ ухомъ къ отдаленнымъ крикамъ губившихъ и погибавшихъ... А людямъ съ земли казалось, что звѣздочки смѣются...
— И все-то вы, ребята, мелете, какъ васъ послушаешь... И откуда только это изъ васъ претъ — подивиться надо...
То былъ голосъ стараго унтера. Въ темнотѣ ночи его не было видно; бѣлѣлись только сѣдые усы, да свѣтлѣлась лысина. Мужики замолчали при его словахъ. Дѣдъ Анфимъ, угрюмо сидѣвшій въ сторонѣ на заваленкѣ, медленно поднялся и подошелъ къ говорившимъ. Раньше онъ недовѣрчиво относился къ разнымъ толкамъ о томъ, будто за арміей въ походѣ слѣдуютъ цѣлые обозы съ гробами, и, какъ-только кого-нибудь убьютъ, его тотчасъ кладутъ въ гробъ, отпѣваютъ и хоронятъ,— и еще ко многимъ другимъ роз-
58
сказнямъ. Теперь же онъ услышалъ голосъ человѣка бывалаго и прислушался, почуявъ истину.
— До гробовъ ли ужъ тутъ, когда другой разъ и провіянтъ за отрядомъ не поспѣваетъ! Какіе гробы?.. Убьютъ тебя, повалишься... солнцемъ тебя разваритъ... пойдутъ изъ тебя черви, вонь пойдетъ несусвѣтная... налетятъ сюды вороны, набѣжитъ звѣрье всякое... отъ тебя, можетъ, одни косточки останутся да ранецъ... А тамъ ужъ когда-когда отпоютъ, да всѣхъ, кто тутъ есть,— всѣхъ, какъ есть, въ одну яму и зароютъ...
— Безъ гробовъ?— ахнули мужики.
— Какіе, говорю, гробы!
— Ну-у?
— Экій вы народецъ! Говорю — и провіянту не поспѣть, а не то, что гробамъ... Жирно больно будетъ... Вонъ мы какъ въ Крымскую кампанію въ походъ ходили...
Но дѣдъ Анфимъ не сталъ слушать его разсказа: онъ узналъ истину и, словно рѣшивъ что-то, поспѣшно ушелъ въ свою избу. Тамъ онъ досталъ изъ-подъ лавки топоръ, пилу, рубанокъ, снялъ съ полки стеклянный фонарь, вставилъ въ него сальный огарокъ, засвѣтилъ его и, забравъ все это въ руки, вышелъ на крыльцо.
Въ избѣ остались только бабы да Сенька. Онъ спалъ на лавкѣ въ углу, но бабамъ было не до сна:
59
старуха лежала на печкѣ, то-и-дѣло поворачиваясь съ боку на бокъ, а молодуха сидѣла около сына, безмолвно и мѣрно покачиваясь изъ стороны въ сторону и устремивъ въ стѣну тупой, безсмысленный взглядъ. Что думалось ей, что грезилось?— Богъ вѣсть. Скорѣе ни о чемъ она не думала, ничего не желала: горе налетѣло съ размаху, навалилось на сердце всею тяжестью и придавило его... Такъ грузный камень безжалостно давитъ чистую струю тихаго ручья, а струя пробивается изъ-подъ него, какъ онъ ни грузенъ, какъ ни давитъ... Не такъ-ли пробивалась порою изъ глазъ молодухи чистая, крупная слеза,— пробивалась и скатывалась по щекѣ? И ничего не видѣла передъ собою вдова, ничего она не слышала. Не слышала она и того, какъ изъ сарая, стоявшаго за дорогой, доносились сильные удары топора и рѣзкій хрипъ рубанка, бѣгавшаго по дереву. То — работалъ дѣдъ Анфимъ, поставивъ фонарь на толстый березовый чурбанъ. Лицо его было пасмурно. Длинная борода широко свисла на грудь, брови надвинулись на глаза, по лбу катились крупныя капли пота. Работа кипѣла. Дѣдъ строгалъ, отмѣривалъ и выравнивалъ доски, вбивалъ гвозди... Долго старался дѣдъ. Мало по-малу, черные коньки избъ, которые раньше едва выдвигались на темномъ фонѣ неба, стали обрисовываться яснѣе и яснѣе. Небо забѣлѣлось. Звѣздочки не горѣли уже такъ ярко, начали блѣднѣть, а вотъ и совсѣмъ пропали. Разсвѣло. Дѣдъ Анфимъ вбилъ послѣдній гроздь, выпрямился, отеръ потъ со лба и, тяжело вздохнувъ, перекрестился.
60
— Царствіе небесное... завтра отвеземъ,— сказалъ онъ самъ себѣ, выходя изъ сарая и взглянувъ на свою работу.
Работа это была — длинный сосновый ящикъ. Ящикъ тотъ — былъ гробъ.
ІV. На бѣдность.
Отцу Онуфрію, священнику села Петровскаго, пора обѣдать. Одиннадцать часовъ, двѣнадцатый. Онъ только-что вернулся съ поля, гдѣ у него пять бабъ хлѣбъ жали. Войдя въ горницу, онъ тряхнулъ длинными жиденькими косицами, перекрестился на образъ и сбросилъ съ себя засаленный подрясникъ.
— Такъ, въ одномъ хитонѣ-то лучше: жарко ужъ больно,— пояснилъ онъ самъ себѣ, оставшись въ бѣлой холщевой рубашкѣ по колѣно и въ такихъ же шароварахъ, заправленныхъ за голенища сапогъ.
— Матка, ты обѣдъ скоро что-ли собирешь? — освѣдомился онъ у попадьи, но, не дождавшись отвѣта, уставился въ окно пристальнымъ удивленнымъ взоромъ.
— Что за притча? шепнулъ онъ наконецъ:— почи-
61
тай въ всемъ приходѣ никто не помиралъ... И могилу рыть не заказано...
Замѣтивъ шедшаго по улицѣ церковнаго сторожа, отецъ Онуфрій высунулся въ окно и крикнулъ ему:
— Савельичъ!
— Ась?
— Что за диво такое? погляди-кось...
— Да я и самъ, батюшка, дивлюсь...
— Узнай, поди-ка.
Савельичъ пошелъ къ церковной оградѣ. Тамъ, у святыхъ воротъ, стояла телѣга. На ней былъ поставленъ гробъ. Онъ такъ и блестѣлъ и лоснился на солнцѣ. Около телѣги было нѣсколько человѣкъ: двѣ бабы, старикъ да мальчикъ лѣтъ пяти. Савельичъ скоро вернулся къ отцу Онуфрію.
— Выйдите, батюшка: они вамъ сами скажутъ.
— Чьи они такіе?
— Изъ Крутинки, Анфимъ.
— Чего-жъ ему надо?
— Мнѣ что-то не понять... Да вотъ онъ вамъ самъ скажетъ. Чудно что-то ужъ больно.
Батюшка пожалъ плечами и, какъ былъ въ „хитонѣ", такъ и выскочилъ на улицу, потряхивая косицами и торопливо размахивая руками.
— Что скажешь, свѣтъ? Аль случилось что?
— Да вотъ... къ твоему священству, батька...
— А что?
— На бѣдность, батька, прими,— коротко отвѣтилъ дѣдъ Анфимъ, махнувъ рукою на гробъ.
62
— Что-то я не пойму, свѣтъ... онъ пустой?
— Пустой, батька, пустой... Это, значитъ, жертвіе наше... на бѣдность, значитъ... Потому какъ сына-то моего, Ваньку, порѣшили...
— Какъ порѣшили?
— На чужой сторонкѣ...
— А-а!— догадался отецъ Онуфрій,— вѣдь онъ солдатъ! Эко горе, эко горе! Ну, царствіе небесное...
Бабы всхлипнули. Сенька прижался къ матери и молча смотрѣлъ на батюшку. Дѣдъ Анфимъ снова заговорилъ:
— Такъ ужъ ты, батька, не откажи, прими... Потому какъ, значитъ, его тамъ безъ гроба схоронили, прямо въ полѣ въ яму зарыли,— оно вотъ наше жертвіе-то и есть... на бѣдность, значитъ... Коли-ежели бобыль какой въ приходѣ, али бобылка... ну, значитъ, безъ всякихъ, какъ сказать, средствій... и похоронить ежели не на что... Вотъ оно жертвіе-то и есть... на бѣдность, значитъ... для помину, души ради...
— Ладно, ладно... Что-жъ, это можно. Для чего не дозволить? Доброе дѣло. И Богу угодно...
— А намъ бы теперь, батька, пинафидку.
— И это можно, свѣтъ... Помолитесь — Богъ дастъ, полегчаетъ, отляжетъ отъ сердца. А вамъ за доброе дѣло Богъ пошлетъ... Савельичъ, отворь-ка церковь, да подрясникъ принеси... Вдову міръ поддержитъ, дастъ
63
мальца выростить, матери на подмогу... Вотъ и псаломщикъ идетъ. Сейчасъ отслужимъ.
-— А ты, батька, вели гробъ-отъ въ церковь внесть-оно, знаешь, быдто какъ словно...
Они молились. Гробъ стоялъ въ церкви. Задушевно звучало незатѣйливое пѣніе дьячка. Дымъ клубился изъ кадила и облаками разстилался надъ головами молившихся. И чудилось имъ, что ихъ „болѣзный" тутъ, близко, около нихъ... И знали они, что совершили доброе дѣло...
[Н. И. Позняковъ. Блесточки. Воспоминанія и разсказы для дѣтей. Съ рисунками Литвиненко и др. Допущ. Учен. Ком. М. Н. Просв. въ учен. биб. низш. и среди. учеб. зав., и въ безпл. народ. чит. и биб. Москва. Изданіе 2-е книгопродавца М. В. Клюкина, Моховая, д. Бенкендорфъ. 1904.]
См.
Рождество 1914. 1915-1, 1915-2, 1915-3, 1915-4, 1915-5
С Рождеством Христовым 1914, 1915-1, 1915-2, 1915-3, 1915-4, 1915-5
Позняков Н. И. Весной запахло... (рассказ бабушки) 1897
Позняков Н. И. Из милого далека (воспоминания детства) 1897
Позняков Н. И. Паук Магомета (легенда) 1897
Позняков Н. И. Малыш (рассказ) 1897
Позняков Н. И. Без елки (святочный рассказ) 1897
Позняков Н. И. Кичливая и счастливая (рождественская сказка) 1897
Позняков Н. И. Первое горе (рассказ) 1897
Позняков Н. И. С того света (святочный рассказ) 1897
Позняков Н. И. В чем сила? (рассказ) 1897
Позняков Н. И. Кока-Коле (рассказ) 1897
Позняков Н. И. На бедность (рассказ) 1904
Позняков Н. И. Дети золотой глуши (рассказ) 1904
Позняков Н. И. Трофим Болящий (Из воспоминаний) 1904
Позняков Н. И. Киця (с натуры) 1904
Святочные рассказы Н. И. Познякова. Первый визит. 1889
Святочные рассказы Н. И. Познякова. Револьвер. 1901
Подписаться на канал Новости из царской России
Оглавление статей канала "Новости из царской России"
YouTube "Новости из царской России"