20 апреля 1917 года состоялось собрание духовенства и мирян города Минска под председательством ректора семинарии протоиерея Иоанна Язвицкого[i], который обратился к собравшимся со следующим словом: «Всем вам, явившимся в настоящее собрание, известны обстоятельства, при которых возможны стали подобного рода собрания. <…> Правда, Православной Церкви принадлежала и прежде огромная роль в жизни России, но это ее значение обесценивалось тем общим бюрократическим строем, который царил во всех отношениях жизни русского государства и везде давал свои ужасные плоды. Сковывая свободу личного почина, этот строй вносил леденящую струю и в отношения церковные, и дело дошло до того, что Церковь — этот духовный союз людей, в основе которого положено великое начало — единение в духе любви и братства, утратила этот дух единения и в ней образовалась пропасть, и на дне ее уже таился ужасный призрак вражды и ненависти. Бог знает, до чего бы могло дойти? Недоверие к нам росло и росло. Нашим словам уже давали мало веры, считая нас прислужниками старой власти и всех ее темных принципов.
Нет, господа, мы были не прислужниками старой власти, а ее рабами и даже мучениками и страдальцами. Нигде так глубоко не пустил своих корней прежний бюрократический порядок и нигде он не расцвел в такой пышный цветок, как в ведомстве Православной Церкви. Во главе ведомства православного исповедания, по духовному регламенту Петра I, стояло „око государя“ — господин обер-прокурор. Что это был за тип власти, думаю, всем известно! Действуя под эмблемой охранения интересов православия, он не допускал за ограду Церкви ничего нового и свежего, видя во всем, даже в прогрессе жизни, врагов православия. <...> Он затыкал рот тем смелым иерархам и священнослужителям, которые дерзали иметь самостоятельность мысли. Перемещение архиереев с кафедры на кафедру стало подобно шахматной игре, которую вел господин обер-прокурор с лицами из сфер. Сами наши епископы, возглавляющие наши поместные церкви, стонали под такой тяжелой рукой. Они боялись свободы мысли и слова даже во взаимообщении и не дерзали иметь какого-либо почина в управлении епархиями, а во всем руководились предписаниями сверху от господина обер-прокурора, прятавшегося за спину Святейшего Синода, в действительности составлявшего его вотчину, собранную из людей покорных и послушных.
Впрочем, епископы находили себе утешение и облегчение в том, что сами старались быть князьями в своих епархиях и весь тот гнет, который испытывали сами, усугубляли на подчиненных им клириках. <...> Всюду, где бы не выступал епископ со словом ли учительства или с личным мнением, — его слова не могли быть ни опровергаемы, ни оспариваемы. Особенно тяжело это сказывалось в одной из областей их деятельности, в области административной. Убрать с дороги лицо неугодное и неприятное — для них ничего не стоило. Одним росчерком пера они возвышали смиренных и низводили и смиряли гордых. Господа! До вас не долетали раскаты громов самовластия и властолюбия владык. Многосемейность, малообеспеченность и отсутствие запаса средств заставляли большинство из нас нести иго власти и покоряться. Только в кругу самых близких, а больше в кругу своей семьи, а всего чаще наедине, в сердечной молитве, под покровом темной ночи находили мы облегчение своей тяготы. Да, тяжело нам временами бывало!
Тяжелее же всего было то, что мы не могли иметь взаимной поддержки друг в друге. И в область взаимоотношений членов клира вошел тот же дух бюрократизма с его исчадиями — делением на высших и низших, влиятельных и ничтожных, с подслуживанием друг другу, самоуничижением, недоверием и предательством. Наши собрания не имели в себе духа единения, а были отбыванием казенной повинности; оттого они и были так бесплодны. Жизнь со своим настоящим лицом редко заглядывала в них. Церковная власть нам предписывала поговорить о чем-либо, что имело бы вид дела, и мы отписывались, придавая этим отпискам вид подлинного дела. Оттого и заглохла наша церковная жизнь. Была ли какая самодеятельность в приходах? Были ли у нас действительные братства взаимопомощи, были ли учреждения для проявления подлинной христианской любви и милосердия и вообще христианской жизни? Напротив, за попытки ввести в церковную жизнь начала истинного православия, если эти попытки предпринимались без благословения начальства, нас, духовенство, брали под подозрение.
Этот же дух бюрократизма господствовал и в жизни приходской. По духу бюрократизма мирянам не дозволялось широкого участия в устроении своей приходской жизни. Два-три уполномоченных от прихода для месячного подсчета церковных сумм — вот почти все, что позволялось мирянам — телу церковному — в делах приходских. Не будем таить, что и отношения некоторых из нас к своим пасомым отражали в себе дух бюрократизма. Не все из нас были „батюшками“, как издавна привык называть русский человек своих пастырей, выражая в этом названии тот идеал, который он желал видеть в своих священниках. Нет, простой мирянин рассматривался нами не как возлюбленное чадо Божие, за которого пролита бесценная кровь Сына Божия, а как член бюрократического государства, в котором каждому дано свое имя и каждому указано свое место. Этот дух гражданских отношений в лоне Церкви Христовой не способствовал, конечно, тому, чтобы все были едины, но наоборот, отрывал нас друг от друга, воспитывая веками нерасположение паствы к своему пастырю, недоверие к нему и даже некую враждебность.
Вот какой атмосферой была окружена церковная жизнь в бюрократической России. Неудивительно, что церковной жизни и не было. Была только внешняя принадлежность к ней. Мы только числились православными, но не жили обычаями и по духу православия. <…>.
Отныне жизнь Церкви должна быть устрояема на новых началах. В основу церковной жизни должно быть положено тесное духовное единение между собою всех членов ее — пастырей и пасомых. Церковь Христова есть тело, в котором все члены имеют каждый свое необходимое значение. Как в теле не может сказать рука или нога голове: не нужна ты нам, или голова рукам: не нужны вы мне, так и в жизни Церкви каждый член ее, выполняя свое назначение, служит к общей пользе Церкви».
Из книги: Архимандрит Дамаскин (Орловский). «Будущее в прошлом. Житие священномученика Димитрия Павского».
[i] Протоиерей Иоанн Алексеевич Язвицкий (1868 – после 1933). Окончил Вифанскую духовную семинарию и Московскую духовную академию и около года был надзирателем сначала в Суздальском духовном училище, а затем во Владимирской духовной семинарии, после чего в 1894 году был назначен помощником инспектора Калужской духовной семинарии. С 1900 года — преподаватель литургики, гомилетики и практического руководства для пастырей в Минской духовной семинарии. В 1912 году он был назначен ректором Минской духовной семинарии, пробыл на этой должности до конца 1917 года. Редактировал «Минские епархиальные ведомости». С начала 1917-го по 1919 год занимал должность начальника Пастырской школы в городе Минске и возглавлял 1-ю Советскую школу. Во время польской оккупации в 1920 году был ректором восьмиклассной Христианской Православной гимназии с двухгодичными пастырскими курсами при ней. Тогда же он был назначен настоятелем Переспенской кладбищенской церкви святой равноапостольной Марии Магдалины в Минске. В 1928 году он был приговорен к административной высылке из Белорусского военного округа сроком на три месяца. По приглашению епископа Вязниковского Николая (Никольского) отец Иоанн переехал в город Владимир и служил в Николо-Златовратской и Вознесенской кладбищенской церквях до 1930 года. С 1930 года служил в селе Спас-Чамереве Судогодского благочиния. В 1933 году он был арестован и приговорен к пяти годам заключения в концлагерь.