Что-то странное было в зайце, вышагивающем по могильной плите. Подёргивая правым ухом и морща нос от колкого холода капель срывающегося дождя, он делал несколько шагов вперёд, разворачивался в прыжке, с трудом отрывая лапы от земли, и семенил обратно. В зубах он держал не менее странного вида, чем он сам, стебелёк. Походивший на виноградный ус, он заворачивался к концу пурпурным бутоном. Прыжок, разворот, шажок…Еще шажок, разворот, прыжок…Вдруг земля под зайцем затряслась. Со скрежетом поехала в сторону плита, сдирая под собой траву. Зверек, не ожидая подобного, нервно ударил лапой по тому месту, где стоял, и сиганул в кусты. Он думал, что спрятался, но трясущиеся уши выдавали его.
Над ямой показался чумазый лоб, следом за ним блеснули очки. За толстыми стёклами угадывались большие, чуть на выкате, глаза. Из могилы наполовину высунулась, тряхнув редкими волосинками, голова. Помаячив над ямой, будто оценивая обстановку, она выставила наружу нос, принюхиваясь. Он съежился от попавшей в него земли, зашёлся в приступе щекотки, взвизгнул, уткнулся ноздрями в землю и чихнул так, что колыхнулась могильная трава.
– Ой, – вытянулись тонкие, высохшие губы, в довершение портрета всплывшие на лице. – Всегда так. Пропади этот чёх пропадом. Из ямы пыталось вылезти кряхтящее тело. Но у него не получалось сделать этого. То ноги путались в длинном платье, то руки соскальзывали с липкого глиняного края ямы, то съезжала на место гранитная плита, отодвинутая на какой-то непонятно откуда взявшийся пригорок.
– Ох, старость совсем не радость, – прошамкали губы. – Видать, Михалне намедни самой придётся загорать.
Тело уже собиралось ложиться обратно, как досужие его глаза разглядели нервно дёргающиеся заячьи уши, торчащие над голыми ветками шиповника.
– Эй, ушастый, иди-ка сюда, - причмокнули губы. Заяц робко высунулся одним глазом из своего убежища. Потом – и вторым. Его нижняя челюсть поплыла в изумлении вниз, обнажив широкие резцы. Странного вида стебелёк упал в могильный бурьян, затерявшись в волосинах густой травы.. – Да не бойся ты. Дай мне ухо. – Прежде дымчато-серьй, заяц от услышанного пошел лунными пятнами. – Ну, пожалуйста, – поплыли влагой выпученные глаза.
Заяц был глубоко болен. Его диагноз звался "чувством зашкаливающего альтруизма". Именно он заставил ушастого выгнуть колесом грудь и деловито, всем размером не маленькой лапки приминая погостную пыль, подойти к могиле. Этот же недуг скрючил зайца в позе, создающей впечатление любезного порыва помощи – заяц стоял у края ямы с протянутым ухом. Ну, хоть не у паперти в аналогичной позе над котомкой для милостыни. Впрочем...Санитары быстро бы прибрали или мохнатого побирушку, или чурающихся на невидаль прихожан. А того, глядишь, и всех сразу. И себя – добровольно.
Крепко ухватившись за ухо зомбированного душевной хворью зайца, престарелого вида барышня перевалилась через край могильных покоев. Поправив выдающиеся места своего тела и, кокетливо дёрнув плечом, она, потрепав животину по голове, направилась к соседней могиле. Заяц истерически икнул. У него дёргались теперь не только уши, но и глаза, усы и каждая волосинка шерсти.
– Михална, вылазь! Кончай хорониться, – проскрипела бабуля, отбивая чечётку на граните. Вдруг тот пошатнулся и она, не удержавшись, упала в траву.
– А? Что? Где немцы?! – выскочила из могилы патлатая голова.
– Какие немцы, старая?! Отвоевались давно, – задребезжала старушка, пытаясь встать с земли.
– Чего пришла тогда, Семённа? – недовольно буркнула, отряхиваясь, вторая бабуля.
– Да скучно мне, чего сидеть там, если тут такая луна. Вон совсем стали чёрные, хоть побелеем под ней, – глядя на свои руки, прошамкала Семёновна.
– Всё тебе не сидится на месте. Всю жизнь вертихвосткой была так ею и померла. Уж если могила горб не справила – то на веки вечные тебе натура твоя досталася, – пробурчала Михайловна. – Ну, давай посидим, у меня тут что сад – и скамейка, и стол, и цветы. А вот и наливочку кто-то принёс из моих. Конфеты, яблоки. Долго помнят, ишь ты, – улыбнулась, причмокнув, она, глядя на могилу. Семёновна посмотрела с тоской на свою. Заросшая, она утопила в зарослях плюща и без того перекошенную оградку. Могилы было почти не видно, ее еле заметный холмик сравнялся с землёй. Михайловна перехватила её потухший взгляд.
– Да ладно, ещё придут. Может, уехали куда-нибудь, может быть, дела срочные, – протянула задумчиво она, похлопав подружку по костлявому плечу.
– Уже не придут, – грустно улыбнулась Семеновна. Десять лет как схоронили, а хоть бы раз кто над головой прошёлся.
– А как ты умерла, Семённа? Ты ж позже меня, да?
– Да если бы я помнила, как. Жила,жила…и бац – как пустым мешком по голове. Я к тому времени уже и памятки последние потеряла. А вот что помню – так это то что сыночков Кирюша и Вадюша моих звать.
– А живая когда была, в гости часто твои захаживали? – шурша обёрткой конфеты, спросила Михайловна.
– Да нет, заскочат раз в год, и поминай, как звали. А чего им у меня задерживаться? Денег-то никогда не было…а оно ж все нуждаются, – пожала костлявостью плеч Семеновна.
– Надо же. А ведь и не скажешь, что впроголодь жили – протянула Михайловна. – всегда как не загляну к тебе – и полы чистые, и скатерти накрахмаленные, и на столе самовар знай все – пыхтит…А на блюдце – баранки, в пиалке – мед. Помнишь, Семена, как кутили мы с тобой под «самовар»? – скрипуче захихикала старушка.
- Да уж, а ноги-то какие прыткие были, как у кенгуру, - засмеявшись, толкнула в бок ее костлявым локтем Семеновна. – От души раз мы с тобой так «насамоварились», что улепетывали пол ночи от милиции по парку аттракционов – забудешь тут, как же!
Тот «насамоваренный» день был в их селе праздником, похлеще Нового года и дня рождения Владимира –небезызвестного-Ульянова. Звалась знаменная дата Днём основания колхоза «Пчелка». В честь такого дела председатель дал всем выходной : «Товарищи, бросайте лопаты да вилы – айда гулять», и организовал для сельчан бесплатный автобус до райцентра – Костёлкино. Там же – цивилизация! Кафешки со всяко-разными вкусностями, дорожки асфальтированные, дома – всё высокие да кирпичные – не ровень Бехтеевским (откуда подружки усопшие родом) мазанкам…Но главное – в Костелкино был парк развлечений. Три карусели – лошадки, бегущие по кругу, «инквизиционная» пытка для вестибулярного аппарата – «Ромашка» и высоченная вертушка с качелями на цепочках. И – музыка, музыка, музыка!
- Ну что, Семенна, рванем кататься? – стукнула в кухонное окно Михайловна своей закадычной, звякнув о подоконник авоськой с чем-то, что в почтовых отделениях при переводе посылкой отправляется под штампом «Осторожно! Хрупкое!»
- Мама, мама! – запищало в сенях. – Мама, меня Васька за нос цааааапнул, - в кухну забежал мальчуган лет 7, утирая ревущее лицо рукавами растянутой водолазки.
- Пс, спрячь бутыль! – цыкнула в окно Семеновна, поспешив к чаду. – Кирюша, я же тебе говорила – не тягай Ваську за хвост, - присела перед ним на коленки мать. – Пс, в самовар слей, - махнула она замешкавшейся Михайловне рукой на пузатого, пускающего пар на столе под окном, другой гладя по спине безутешного сынишку.
- Кирка! Киркааааа! – донеслось с околицы. – Кирка, погнали мяч пинать, - кричали мальчишки.
- Кирюша, ну всё, беги, во двор, - чмокнула Семеновна сына в нос.
- А петушка? – насупился он.
- На тебе петушка, - достала женщина с раздутого гудящего «Урала» алюминиевую кастрюлю – она прятала в ней сладости от сорванцов. Когда покупала на получку леденцы, а когда и сама делала – жгла сахар, накручивая его на лозяные палочки. Забыв об укушенном носе, мальчишка выхватил из ее руки лакомство, крикнул уже в дверях «Спасибо!» и унесся на луг играть в футбол.
Ну, чего ты там застыла, Михайловна, - вытирая передником взмокший лоб, позвала Семеновна. Иди, «чаёвничать будем».
- Ох, и разбалуешь ты ребят своих, Семенна, - примостила свои пышные «душки» за столом Михайловна.
- Да пусть будет хоть им сладко, - протянула женщина, уперевшись взглядом куда-то в заоконную даль. Размытый двор, корыто под плетнем, Тишкина конура, подбоченившийся рогатиной каштан, прохудившийся плетень…А дальше – перепаханное воронками поле. А по периметру - колючая проволока с трепыхающимися на ней красно-белыми табличками «Achtung! Minen!»…
- Да, пусть хоть им, - перехватила ее взгляд Михайловна. Давай, не чокаясь. За мужей. За вдовью нашу долю, - поднесла она алюминиевую кружку к кранику самовара.
Знатную самогонку гнала Михайловна. Знай,все село у нее отоваривалось. - Натурпродукт, на пчелином помете, - приговаривала она, разливая хмельную водицу по бутылям. Так ее в селе за глаза и прозвали – «Натурпродукт».
Ох и наклюкались тогда бабы! То ли напиток сам по себе крепкий был, то ли чай луговой, в который долила его Михайловна свой эффект дал – но решили они на ночь глядючи отправиться в Костелкино на каруселях кататься.
- А то что ж это, все, начить, на тракционах катаются да на бесплатном транспорту, а мы с тобой – тут сидим? Не годится, - подначивала подругу Михайловна. Времени был уже 10 час вечера, но кутежниц это не смутило – автобус ходил туда-обратно до 12. Чай, ехать всего километров 30. - А поехали! – икнула Семеновна, облизывая липкий от потекшего с леденца сахарного сиропа.
Приехали – а парк аттракционов закрыт. И ни души кругом. Ни собаки, ни людины. Ни даже сторожа.
- А полезли через забор! – сиганула на кованую ограду Михайловна. – То же самое, что в детстве, помнишь – в сад деда Коли лазали через штакетник, - призывно махала она рукой Семеновне. Правда, штакетник-то был от земли высотой в пол метра. А ограда – знай, верхушку рядом скорячившегося тополя подпирала.
Перелезли.
- Ну, кудымсь пойдём? На чем кататься будем? – отряхивая шлепнувшуюся таки с забора Семеновну, всматривалась в темноту Михайловна. Только над мостиком, перекинутом через Везелку, шутливо перемигивались новогодние, еще не снятые с зимы, фонарики…
- А кто нам их включит-то? Они ж, того, электрические, – огляделась кругом Михайловна.
- Да сами, с ветерком полетим! – потянула ее за руку неугомонная подружка к вертушке.
- А ну стоять! – донеслось до них грубое, а следом – свисток.
- Милиция, батюшки! – завизжала Михайловна и они с Семеновной сиганули в кусты под оградой, в которой, на их счастье – или нет? – оказался лаз. Семеновна-то проскочила, благо, была худая как балалайка, а вот Михайловна застряла в тесных прутьях своими «натур»формами.
- Бззз. Бззз, - загудела Семеновна сквозь смех. – Мы пчелки, мы из колхоза «Пчелка» - в хмельном хохоте пыталась она ответить на вопрос милиционера, что взрослые женщины делают на закрытой площадке аттракционов в полночь.
Ночь провели нарушительницы в Костелкинском отделении милиции, а наутро их, помятых, грязных и сонных забрал Корней Михайлович. Председатель колхоза. Молча…
- Ох и позору тогда натерпелися! – запищала Михайловна, заходясь в приступе смеха. – Ох, тыж, чуть не вывалился, - потерла она глазницу кулаком, поправляя еще сохранивший бледно-зеленый цвет, глаз.
– Да, подруга, кутили мы с тобой справно. Душевно. Да ведь не пьянствовали – так, по праздникам, - протянула Семеновна, тоже что-то припоминая остатками мозга. - Только где теперь все – и не знаю. Вон, тишь да гладь нам с тобой осталась, - махнула она рукой, выпавшей в локте из сустава. – Тьфу ты, - плюнула она на погост, - вишь, разваливаемся, - погрустнела она. – Да и где сыночки мои – уж и придумать что не знаю.Чай, привиделись мне, что ли…
Старушка замолчала, подняв глаза к небу. Там блестели, застряв в тучах, звёзды. Михайловна с Семёновной любили такие ночи. Сиживали они часто, разгоняя могильную тоску.
На кладбище было тихо. Впрочем, тут редко бывает шумно. Разве что на Пасху, когда обезумевшие от радости выходному родственники тащат на погост, явно путая сие место с всё содержимое холодильника и с аппетитом поглощают его.
« Надо бы оградку покрасить, - подумала Семёновна. – Только где бы краску взять. Оставил бы кто, что ли».
Молчала и Михайловна, вспоминая свою жизнь. И жизнь Семеновны. Ей казалось, что она знала о ней больше, чем сама Семёновна. И чудно ей было то, как так могло получиться – баба она была хорошая, а не везло ей ни тогда, ни сейчас. Была травинкой в скошенном поле всю жизнь, травинкой и померла. Молчал и заяц. Ну и что, что он не умел говорить. Он делал вид, что говорить умеет, но сейчас просто не хочет. Он где-то раздобыл другой, не менее странного вида стебелёк и с важным видом жевал его. Он слушал разговор подружек и, постепенно отходя от недавнего шока, мелкими шажками приближался к ним. Теперь, в конец осмелев, он сел рядом с Семёновной.
- Вот кто ко мне приходит, - заметив зайца, улыбнулась старушка. – Не бойся, ушастый, я никого не ем, - погладила она его по голове. Зайцу понравилось, что его жалеют, и он заурчал, как кот.
На востоке уже занималась заря, и первые лучи солнца путались паутиной в голых верхушках елей.
- Гляди, Семёновна, какой нынче туман. Даже креста моего не видать, - кивнула Михайловна на свою могилу.
- А у меня его и нет, - понуро посмотрела туда же Семёноввна. – Ладно, старая, пора нам, а то увидит, не ровен час, кто. Завтра вылазь, - подмигнула она ей и посмотрела на зайца. Тот явно не желал уходить, он сидел, прижавшись к ней всем своим пушистым тельцем. Куда-то вдруг подевалась вся его деловитость, пропал страх, а вместе с ними и странного вида стебелёк. Солнечный свет коснулся его носа и он, фыркнув, отвернулся от него.
- Пойдём, ушастый, - тронула за ухо его Семёновна. Поднявшись со скамейки, она, кряхтя, пошаркала к своей могиле. Заяц поскакал следом, провожая её. Он снова где-то раздобыл очередной странный стебелёк и, затаившись за деревом у могилы старушки, внимательно смотрел на неё. Семёновна махнул ему рукой и задвинула плиту. Она лежала и думала о том, как снова будет смотреть на звёзды, разговаривать с Михайловной, надеялась, что всё-таки кто-то к ней придёт. Она ждала ночи, которая ей была единственным спасением от вечной тоски.
Но сегодняшняя её прогулка оказалась последней. Кладбище, которое стало им с Михайловной последним пристанищем, было не далеко от дороги, которую какие-то не очень умные люди задумали расширять. Новую её ветку решено было пустить через кладбище, по его окраине. Могила Семёновны была в отдалении от других могил, к тому же, слабо на неё походила. Нерадивые дорожники, конечно, заметили оградку, скрывшуюся в бурьяне, но их это мало смутило. Кому нужен человек, который оказался не нужным никому?
А заяц, нервно теребя в лапах на этот раз самого обычного вида стебелёк, с тоской наблюдал за тем, как могилу Семёновны равняют с землёй. Кинув на неё прощальный взгляд, он скрылся в густых зарослях шиповника. Закачавшиеся листья на тронутых им колючих ветках разноцветными фонариками упали на мёрзлую землю.