Алексей Смоленцев о повести Валентина Распутина «Дочь Ивана, мать Ивана» - (опыт прочтения - половина первая)
Повесть Валентина Григорьевича Распутина «Дочь Ивана, мать Ивана», вышла к читателю, словно, подводя итог 2003 году, в декабре 2003 года вышла. И, действительно, подводя итог, только - не году, а русской жизни последних десятилетий… Важнейший смысл: повесть В.Г. Распутина – это явление русской литературы. Русская литература – это и правда и боль и радость – жизни народа, русской жизни. И Русская литература, в равной мере – и правдива и художественна.
Современных «писателей» (это я сегодня - в 2020 году – чуть правлю, вступление в свою работу 2004 года, но и «сегодня», та же самая ситуация в литературе) - читать не советую, даже и лауреатов «громких» премий, даже и авторов тысяче-страничных томов ЖЗЛ, - не советую читать… но, гляньте для сравнения: ни правды ни художества в современных текстах нет… Вот-вот, – не литература (не Русская литература, тем паче), просто – текст… отсюда и «писатель» современный - в кавычках получается.
Как раз таки свои заметки о художественных особенностях повести Валентина Григорьевича Распутина «Дочь Ивана, мать Ивана» (2003) мне и хотелось бы предложить вниманию заинтересованного (думаю, что таковой в России еще остался) читателя.
Именно оценка и анализ повести через призму художественности и позволяют прочесть и понять Валентина Распутина. Повесть Распутина - произведение художественное, русской литературы произведение. Немудрено, что мы забываем о художественности, ведь именно от литературы, от восприятия и понимания литературы, нас усиленно и отучали, начиная с средины 80-х годов, аж, ХХ века. Убеждали, успешно, судя по всему, что литература – это текст: буквы слова, из которых создается сюжет, и которыми наполняется содержание. Текст и - все. Да, думаю, не отучили. Способны мы еще понимать не только плоскостной текст, но и русскую прозу. А в прозе, текст – лишь часть произведения, значимая – кто спорит. Но само произведение - структура многоуровневая. Сколько было стонов – кончилась де русская литература. Но вот – повесть Распутина. Литература? – Бесспорно! И что? Критика, тоже бы в кавычках писать, не сумела прочесть повесть, разве, что краткая, как «Диагноз», - так и называется - статья В. Курбатова. Сегодня повесть Распутина просто – забыта. А, ведь, Русская литература – не стареет… да и ситуации русской жизни, о которых говорит Распутин, разве, что под пеплом (не заметны) сегодня, но подуй и – вспыхнет…
Повесть Распутина – это именно чтение. С напряженным захватывающим читателя сюжетом, с яркими до мельчайших психологических и портретных деталей выверенных автором и от этого достоверными жизненными, образами, повесть, написанная такой чистой русской речью, что кабы не тема, окунаться в эту прозу, пить ее было бы наслаждением давно забытым и невозможным среди самопального пойла нынешних текстов. Холод такой чистоты родниковой, что зубы ломит. И – больно. Больно от сюжета, и от темы. Так больно, словно события повести происходят лично с тобой. А ведь они именно со мной, и с нами, со всем народом, и происходят ….
Страшная простота
И событие-исток (то есть событие, дающее жизнь сюжету) и сам сюжет новой повести Валентина Распутина «Дочь Ивана, мать Ивана», - страшно просты: русская девочка Света изнасилована рыночным торговцем азербайджанцем. Мать Светланы, Тамара Ивановна, убедившись, что судебная система не в силах осуществить наказание – пасует перед преступником, сама вершит возмездие – убивает насильника из собственноручно изготовленного обреза. Вот собственно и все. Но что такое для русской литературы сюжет? Лишь повод для разговора и не более. Валентину Распутину удается на этом страшно простом материале дать картину жизни современной России, обозначить все болевые точки сегодняшней народной трагедии.
Убийство или Возмездие?
На мой взгляд, очень важна читательская оценка поступка Тамары Ивановны. То, что она совершила, это – убийство или возмездие? Если не вникнуть в содержание повести, то спорить об этом можно до бесконечности. Однако автор художественными средствами совершенно однозначно отвечает – Возмездие. Обратимся к фактам текста повести.
Сущностный смысл поступка Тамары Ивановны Распутин раскрывает через рассказ отца Тамары, Ивана Савельевича, о Ефроиме. Ефроим – человек на Ангаре чужой, пришлый. Человек с темным прошлым, в котором и добыл свое неправедное богатство – живет он гораздо богаче односельчан, которых считает людьми «десятого сорта». И сам Ефроим, и его сын, преследующий маленькую Тамару на мотоцикле и однажды покалечивший ее – «месяц на ногу не приступала», живут по принципу «Все позволено». И здесь, в своем рассказе, Иван Савельевич, произносит, на мой взгляд, ключевые для всей повести слова: «Мы, русские, большой наглости не выдерживаем. Маленькой, гонору всякого, этого и у нас самих в достатке, а большую, которая больше самого человека, то ли боимся, то ли стыдимся. В нас какой-то стопор есть». Так и ходит русский Иван в дураках до решительного столкновения:
«Идем поперек реки, Коля в носу, спиной к ходу, я в корме за мотором. Вижу: с правой стороны, от верхнего острова лодка повдоль реки. Ходко бежит, носом по волне настукивает. Вглядываюсь: Ефроим. Лодка у него хоть и ходкая, на манер шитика, а верткая. Да и легкая. Сближаемся, я гляжу по ходу шитика, что я успеваю проскочить. Но Ефроим поддал газу и прет прямо на нас. На таран идет. Он-то, конечно, рассчитывал, что я струхаю и отверну. «Ах ты, гад! — думаю. — И тут захотел меня в грязь носом». Кричу Кольке: «Падай!» и руками машу, чтоб падал в лодку. И только-только успел нос развернуть под шитик... Шитик отбросило метра за три от нашего карбаза и перевернуло. Мотор оторвало, Ефроим вынырнул еще дальше».
Иван Савельевич спасает Ефроима. Но будь у шитика скорость повыше – Ефроим возможно бы и не вынырнул. И что – Иван Савельевич стал бы убийцей? Любой нормальный человек скажет: «Нет». Ефроим разбивается о собственную наглость. Ведь это он идет на таран. Соответственно и за исход столкновения несет ответственность тот, кто его спровоцировал. Но ведь та же самая ситуация и в столкновении Тамары Ивановны и азербайджанца, изнасиловавшего Свету. Более того, параллельны не только сами ситуации, но и герои: Ефроим из тех кто «нигде не растеряются, повсюду найдут кума и брата», но и азербайджанец-насильник так же; Ефроим – «Ангару за свою собственность стал считать», насильник – Россию; и т.д. Насильник-азербайджанец так же, как Ефроим идет на таран, хорошо понимая последствия своего преступления. Соверши он подобное у себя на родине, в Азербайджане – до суда бы не дожил, там – такое преступление верная смерть. Но ведь сущность преступления от изменения места его совершения не меняется. Насильник уверен – перед ним спасуют, отвернут, но – нет, он нарывается на залп. Это не только не убийство, это даже и не возмездие – это естественный ход вещей. Вспомним Ивана, сына Тамары Ивановны, который вдруг начинает прозревать существо русских слов.
«Сволочь — это такая дрянь, которую надо стащить, сволочь с дороги, где люди ходят. Слово «сво`лочь» — от «своло`чь», убрать с глаз. Переставляешь ударение и все ясно. А «подонки» — осадок по дну посудины, несъедобные, вредные остатки, их только выплеснуть».
Слово «Преступление», в этой логике – это Переступление через нормы общечеловеческой морали (неважно христианской, мусульманской - общечеловеческой) и расплата за это переступление Неизбежна. Есть Высший суд, как в русской жизни, так и в русской литературе:
«Страшная месть» пробудила в моей душе то высокое чувство, которое вложено в каждую душу и будет жить во веки, - чувство... необходимости конечного торжества добра над злом... Это чувство есть несомненная жажда Бога, есть вера в Него» (Иван Бунин «Жизнь Арсеньева»). Валентин Распутин в этом случае верен правде жизни и традиции русской литературы.
Тамара Ивановна не отступает пред насильником, ее противостоянию параллельно в повести противостояние Ивана Савельевича с Ефроимом, но на этом «цепочка» параллелей не заканчивается. Не случайно повесть названа «Дочь Ивана, мать Ивана». Сын Тамары Ивановны, Иван, находит на берегу брошенную рассохшуюся лодку (в центре рассказа Ивана Савельевича – то же лодка! У Распутина случайных деталей нет), восстанавливает ее, переправляется на другой берег, а по возвращении сталкивается с одним из ефроимов (это имя вполне можно считать нарицательным для обозначения наглости):
«На берегу его поджидал мужик — с брюшком, с лысиной, с разгоряченным одутловатым лицом; не часто бывая на даче, Иван не знал его. В руках мужик держал камень, поигрывая им, нервно перебирая, чтобы камень был виден.
— Ты! Подонок! — завопил он, едва лодка заскреблась о берег. — Ты что, подонок, себя позволяешь?! Тебе жить надоело! Насобачился угонять!
Иван растерялся, стал оправдываться:
— Да я прокатиться только… Она же стояла тут никуда не годная… Я проконопатил ее…
— Я тебе счас проконопачу!..
Он шагнул вперед, Иван спрыгнул в воду и, быстро нагнувшись, выхватил из-под ног камень, который был поувесистей, чем у мужика. С минуту они стояли друг против друга в молчании.
— Ты! — в тон мужику, стараясь быть спокойным, сказал потом Иван. — Ты слышал… — он не сомневался, что в их небольшом поселке об этом слышали все. — Слышал ты, что недавно одна женщина прямо в прокуратуре пристрелила… — пришлось поискать слово. — Пристрелила такого же налетчика, как ты! Это моя мать.
— Щенок! — завопил мужик. — Ты еще пугать меня!..
— Этот щенок тоже умеет кусаться больно.
И, отбросив камень, Иван нарочито близко, едва не задевая, прошел мимо мужика и поднялся на яр».
Не случайно Иван здесь упоминает о матери.
Сущность всех трех обозначенных параллелей – одна: предупреждение – с огнем играете, господа хорошие, так и до греха не далеко. В последнем эпизоде еще очень важен момент, когда Иван подбирает эпитет к действиям мужчины на берегу – «налетчик». Он не говорит: «азербайджанца», но – «налетчика». Преступление-переступление, наглость, - вне национальны.
Кто разжигает рознь?
Однако Распутин прав и, когда, в конкретном случае, указывает национальность насильника – азербайджанец. Долг писателя говорить не о частном, а о типическом. Валентин Распутин именно этот долг честно исполняет. Даже такая «прогрессивно-демократическая» газета как «Аргументы и факты» в № 3 за 2004 год (С.12) свидетельствует: «Чаше всего совершают преступления в России граждане Украины – 24,1%; Азербайджана – 13,6…» и т.д. То есть, указывая национальность преступника, Распутин, лишь исходит из данных статистики, тем самым говорит о явлении типичном, типическом. И «разжигание межнациональной розни» здесь совершенно ни причем. Если кто и виновен в разжигании, так это те, кто обеспечивает 13,6 процента преступлений в статистике, но естественно не сама статистика, и, уж тем паче, не писатель. Пенять на зеркало, как известно, признак ума небольшого.
Предвижу ехидный вопрос возможного оппонента: «Что же теперь убивать всех и каждого наглеца-налетчика? К этому, мол, призывает русский писатель?». Отвечу: «нет». Распутин к убийству не призывает. Иван в столкновении с мужчиной на берегу, лишь поднимает камень, показывая, что готов к сопротивлению, что не боится налетчика, и этого оказывается достаточно. Но Распутин дает и более определенный ответ. Ответ, исключающий всякие иные толкования.
Учить таких надо?
Вернемся к истории противостояния отца Тамары с Ефроимом (по существу весь этот эпизод – рассказ Ивана Савельевича, - ключ ко всей повести). Выслушав рассказ Ивана Савельевича, -
«--Учить таких надо, да, дедушка? — как поняла Дуся, так и спросила.
Иван Савельевич подумал.
— Учить надо — осторожно ответил он. — Но сдается мне, что поодиночке не выучить. Всех вместе надо. А как — не знаю. Сейчас вот про Бога вспомнили… Так к Богу-то пошли несчастные люди, которые от злодея терпят. Злодей к Богу не торопится. А власть, она вишь, какая власть, она распояску злодею дала, с ним по совести не поговоришь. Как на фронте было, — обращаясь уже к одному Анатолию, добавил Иван Савельевич. — Кто кого: перекрестимся втихаря да с криком «За Родину за Сталина!» — в атаку. Вот так-то бы и теперь всем оставшимся народом!».
«По одиночке не выучить»! – То есть возмездие – это возмездие, но одиночными выстрелами ситуацию не изменишь. Так утверждает Валентин Распутин.
Потому то и необходим литературоведческий анализ художественной прозы, что литературоведческий подход помогает выявить железную (иначе не скажешь) основанную на фактах текста логику произведения. Так, после обозначенных нами параллелей, вряд ли уместно, и уж точно не умно, обвинять повесть «Дочь Ивана, мать Ивана» в пропаганде убийства, или в разжигании розни. Содержание произведения – свидетельствует об обратном. Свидетельство содержания (текста) подкреплено символическим построением повести (подтекстом).
Познай, где свет – поймешь где тьма
На мой взгляд, Распутин сознательно выбирает для своей героини такое «говорящее» имя – Света.
И весь образ Светланы – это чистота (свет) и беззащитность.
«Светка росла слезливой, мягкой, как воск, любила приласкаться, засыпать у матери на руках, сказки позволяла читать только нестрашные, и не про детей, подвергавшихся колдовской силе, не про братца Иванушку и сестрицу Аленушку, о судьбе которых начинала страдать заранее, прижимаясь к матери, а про козляток да поросяток. Была чистюлей и аккуратисткой, в ее игрушечном уголке каждая тряпочка знала свое место и каждая кукла вела разумный образ жизни, не валяясь где попало с растопыренными руками и ногами. Над вымазанным платьем Светка ревела ручьем, брату, пока он не вышел из ее повиновения, бралась отстирывать с мылом ссадины на руках и лице».
И голос Светы, и вся она как «только что выбившийся из-под земли ключик хрустально-счастливого плеска».
А вот описание насильника-азербайджанца: «Светка стояла по одну сторону стола… стояла в оцепенении, вздрагивая и отшатываясь от совсем уж диких криков, а по другую сторону, напротив нее через стол, извивался, визжал и кричал что-то неразборчивое кавказец в джинсовой куртке, черный, безростый, с бешеным лицом и кипящими большими глазами. Такими и увидела их Тамара Ивановна в милиции».
Первый эпитет, определяющий кавказца – «черный».
Так, Распутин обозначает силы, противостоящие в повести: Свет (Светлана) – Тьма (черный).
Уже первый эпизод повести, - ожидание Тамарой Ивановной дочери, не вернувшейся домой к назначенному сроку, - обозначает существо основного противостояния повести.
«Кухонное окно было над подъездом, над его визгливой дверью, голосившей всякий раз, когда входили и выходили. В том нетерпении, горевшем огнем, в каком находилась Тамара Ивановна… уже несколько часов продолжала стоять у окна, точно вытянувшаяся струна, направленная в улицу и ожидающая прикосновения. Но там было темно и глухо. Световое пятно от лампочки у подъезда едва доставало до низкого штакетника… И никто в него, в этот недвижный и блеклый световой круг, не входил. Тамара Ивановна была так напряжена, и сама пугаясь продолжительности накала внутри, до сих пор не испепелившего ее, что заметила бы любую тень в черном до темна сквере…Самый глухой час ночи, наверное, уже больше трех».
Обратим внимание, что единственное световое пятно – это свет от Дома, где Тамара Ивановна ждет дочь, все остальное – глухая тьма. То есть Светлана должна вернуться из темноты (Тьмы) в круг света от Дома. Сама Тамара Ивановна в Доме, и в ней Свет наивысшей яркости – «огонь» и «накал». «Дверь» и «окно» здесь – символические границы двух пространств: света и тьмы. Дверь – «визгливая и голосившая». Но так же визглив («извивался, визжал и кричал») и кавказец в первой характеристике.
И искать Светлану родители уходят во тьму:
«Возле общежития Тамара Ивановна и из машины выходить не стала, сидела, уставившись в темноту, дышала с подсвистом, как больная, и ничего, кроме затвердевшей, туго спеленавшей ее черноты, не ощущала. Чувствительность и боль нахлынули потом, когда, воротившись домой ни с чем, встала она в одиночестве возле кухонного окна под наплывающие и все жуткие, все обдирающие сердце картины того, что могло быть со Светкой».
Здесь – чернота и темнота – образ боли.
Возникает вопрос. Даже если Распутин и обозначил подобное противостояние, зачем бы нам, читателям, в это во все вникать, пусть-де разбираются специалисты? Но, не вникнув в художественное содержание произведения невозможно понять, что же хочет сказать нам писатель. Изнасилование – страшный, но частный случай. И тогда – залп из ружья: оправданное возмездие. Переступление (преступление) – наказано. Точка. Распутин говорит о более важном. О извечном противостоянии Добра (Свет) и Зла (Тьма). Здесь прочитывается проблематика Достоевского: «дьявол с Богом борется, а поле битвы сердца людей», - говорит писатель в «Братьях Карамазовых». В «Бесах» картина иная. Битва идет уже не только в сердце человека, но на просторах России «вьются бесы», вышедшие из тела Родины, бесятся, перед тем как войти в стадо свиней…
Упоминание Достоевского здесь вполне уместно. Но если говорить о традиции, то, конечно, необходимо вспомнить «Деревню» Бунина. После прочтения «Деревни» каждый нормальный человек понимал: «Так дальше жить нельзя». Возможно, прочтение «Деревни» на государственном уровне могло спасти Россию от революции? Не случилось…
Что же до «проблематики», то, исток ее не Достоевский, но - Святое Благовествование от Иоанна: «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Иоанн. 1:5).
То же и сегодня в России. Тьма не объяла свет, но глумится над светом. В наше время зло имеет такой облик, и такую власть, и такую силу. Почему? И в чем спасение? Не частное спасение, но – общее («по одиночке их не выучить»), то есть – победа Добра?
Место действия - Рынок
Можно ли сказать, что место действия повести Валентина Распутина – сегодняшняя Россия? Да. Это так.
Можно ли сказать, что место действия – город? Да, и это тоже верно. Более того. Городу («широко стояло там, в высоте, как болотная ряска, радужно-гнилое свечение от электрического разлива города») противопоставлена деревня на берегу Ангары. В деревне, у Ивана Савельевича, скрывается Света от возможного преследования сообщников насильника, то есть Свету (от слова «свет») там безопаснее, чем в городе.
Можно ли сказать, что место действия – рынок? Вроде бы рынок дан лишь штрихами, лишь в эпизодах. Однако вглядимся внимательнее в эти штрихи. Именно на рынке Свету высматривает азербайджанец, именно с рынка уводит он ее во тьму, на рынке же находят родители Свету после всего случившегося, на рынке работают Демин, друг родителей Светы, и «боевая подруга» Демина – Егорьевна (Объегорьевна), через рынок проходят Анатолий и Иван – отец и брат Светы, даже прокуратура (!) и та в «ста шагах от рынка». Прокуратура – место, где должен «свершиться суд», но и в прокуратуре торжество не закона, но денег. И все-таки именно в прокуратуре и совершается возмездие: пусть само – стоятельный, незаконный, но – единственно справедливый, суд: уже отсчитываются деньги в кабинете следователя, но преступника встречает не свобода ставшая в прокуратуре товаром. Но – пуля. Если рассматривать только текст повести, то формальный центр повествования – прокуратура: в прокуратуре, из рассказа Светы, мы узнаем факт изнасилования, в прокуратуре совершается возмездие – Тамара Ивановна убивает насильника. Но прокуратура обозначена писателем как место « в ста шагах от рынка». Таким образом, Распутин обозначает центр действия – рынок. Рынок даже больше, чем центр – он: Точка отсчета. От рынка отсчитаны «сто шагов». Но, то, что происходит в прокуратуре до выстрела разве не рынок? Зачем писатель сосредотачивает внимание читателя на явлении «рынок»? Дело в том, что под рынком в повести разумеются не торговые ряды. Вернее, в тексте: рынок – это торговые ряды. Но «рынок» у Распутина – это еще и символ. Вспомним 1991 год, и последующие годы: понятие «Рынок» употреблялось как символ понятий «Реформы» и «Рыночная экономика». Вспомним призывы тех лет: «Россия должна идти в Рынок». Пришли. Распутин показывает результаты этого движения.
Круг замкнулся. Рынок в повести – это и торговые ряды, и прокуратура, и город, - то есть вся сегодняшняя «рыночно-реформированная» Россия.
Один, как прежде. И – убит
Сотрудник прокуратуры Николин ведет себя не как «рыночник», в отличие от того же следователя Цоколя, а как – человек. Николин помогает Светлане встретиться с Тамарой Ивановной, находящейся под стражей. И именно в его размышлениях прокуратура предстает как аналогия рынка (подсказка тем, кто не обратил внимания на место положение прокуратуры – «в ста шагах от рынка»):
«Но как еще можно противостоять бешеному разгулу насилия и жестокости, если государство своих обязанностей не исполняет, а правосудие принимается торговать законами, как редькой с огорода? Как?»
Через Николина, служителя закона, показано в повести сущностное, не должностное, но – человеческое осмысление поступка Тамары Ивановны:
«Не из дремучего леса явился хищник, а из общества, объявленного цивилизованным; не овца, бессловесная тварь, стала жертвой его, а родная дочь хозяина или хозяйки; хозяйка решилась наводить свой суровый приговор не тогда, когда хищник крался к жертве, хотя намерения его и тогда были ясны, но не было еще состава преступления, а лишь после того, как преступление свершилось, и даже после того, как стреноженного хозяйкой и переданного в руки правосудия преступника вознамерились отпустить на все четыре стороны, чтобы следующей же ночью он набросился на новую жертву. Однако убийство случилось, волка в маске человека не стало, и этот конечный и исключительный факт затмил собою предыдущие события. Да, затмил, но ведь не отменил, не вошел в противоречие с ними и явился ничем иным, как их неоспоримым следствием».
Он же, Николин, осмысляет и само понятие «правосудие»: «правосудие – сегодня», «правосудие рынка».
«В благополучном обществе с действующими нравственными и юридическими законами эти противоположности сдвинуты, сильный становится терпимей, а слабый сильней, но как только люди выходят за установленные границы, неминуемо просыпаются самые грубые инстинкты и низменные страсти, и те законы, которые действовали в условиях «мирного» времени, становятся недостаточными не только по букве, но и по смыслу. Когда верх берет вырвавшаяся наружу грубая сила, она устанавливает свои законы, неизмеримо более жестокие и беспощадные, нежели те, которые могут применяться к ней, ее суд жестоко расправляется с тем, что зовется самой справедливостью. Ее, эту грубую и жестокую силу, начинают бояться, даже прокурор в суде заикаясь произносит вялый приговор, который тут же отменяет общественная комиссия по помилованию. Правосудие не просто нарушается — его подвешивают за ноги вниз головой, и всякий, кому не лень, с восторгом и бешенством, мстя за самую возможность его существования в мире, плюет ему в лицо».
Образу Николина посвящено достаточно небольшое пространство повести. Но четко обозначен «стержень» образа: главное в Николине – он человек, и в размышлениях, и в поступках. Пока такие люди живы, пока они есть среди служителей закона, возможно если не правосудие, если не сама справедливость, то хотя бы справедливое (то есть человеческое) понимание ситуации. Пока живы…
«— Папа, ты помнишь Николина… ну того, из областной прокуратуры?
— Помню.
— Убили его.
— Как ты знаешь? За что? — Анатолий встревожился, не связано ли это как-нибудь с ними — со Светкой и Тамарой Ивановной?
— По телевизору только что сказали. А за что? …Въехал, наверное, куда не просили…
Анатолия поразили и этот язык, какого еще совсем недавно не было у Светки, и тон ее, тоже новый, неприятный, в котором жалость звучала спокойно, почти безучастно».
Человек с человеческим, а не рыночным сознанием, с человеческой, а не рыночной психологией – уничтожен.
«Он не вписался в Рынок», - скажут мне господа-демократы. Да, он не вписался… И – убит.
И все-таки не вся Россия – Рынок утверждает Распутин, есть еще (еще есть!) русский человек, который формуле: «товар – деньги – товар» (родителям Светы предлагают деньги, чтобы они забрали заявление), предпочитает формулу: «преступление – наказание».
Русский человек еще жив. Но в чем спасение его и России?
Русское слово и русская вера
В чем надежда России, каков должен быть образ жизни (не существования) человека в сегодняшней России, где путь выхода, спасения? «Нагрузка» решения этих вопросов ложиться на образ («плечи») Ивана, сына Тамары Ивановны. И здесь я вынужден категорически не согласится с Владимиром Бондаренко, понимающий образ Ивана как человека, который «сам себя уже на будущее загоняет в русское гетто, где ему позволят заниматься фольклором под присмотром чужих наёмников?» Прочтение повести и образа свидетельствует как раз-таки об обратном.
Распутин как мастер слова и гражданин не предлагает читателю готовых ответов, не навязывает их. Он, глазами Ивана, осматривает и силы рынка и силы противостояния, вместе с Иваном размышляет.
Рынок:
«днем шел на рынок с «колониальными» товарами и, пристроившись в сторонке, подолгу наблюдал с каким-то странным наваждением за улыбчивыми китайцами и мрачными кавказцами, раскидывающими паутину, в которую уж как-то слишком легко и глупо попадались местные простаки… Китайцы хитрее, кавказцы наглее, но те и другие ведут себя как хозяева, сознающие свою силу и власть. В подчинении у них не только катающая тележки местная челядь, с которой они обращаются по-хамски, но и любой, будь он даже семи пядей во лбу, оказывающийся по другую сторону прилавка. Эта зависимость висит в воздухе слышна в голосах и видна в глазах. И те, и другие ощущают ее, кровь, разносящая импульсы, доносит, кто есть кто».
Вот «служитель закона»:
«милиционер, мордатый дядя с выпяченными губами, с которого кавказцы легко считывают тайные мысли, поясняет продавцам, что он просил только килограмм черешни и платить будет только за килограмм, остальное просит из сумки вынуть. Джигиты цокают языками, размахивают руками: ай-я-яй! как же это они не поняли! как же оплошали! — и, вынув из сумки горсть ягод и два яблока, возвращают ее хозяину, берут с него за черешню и с ненавистью смотрят ему вослед».
Конечно, ни о каком противостоянии речи нет.
Вот вроде бы сила противостояния – казаки. Правда на их стороне:
«говорил, что казаки пришли, чтобы взять и сдать в милицию не то азербайджанца, не то чеченца, который в определенный час отрывался от прилавка с фруктами и спускался в общественный туалет, где вручал «агентуре» для распространения «взятки», порции наркотика. Среди тех, кто потом этими дарами пользовался, оказался и сын казака. Казаки умеют снимать показания, и сын показал на снабжавшего его зельем, а тому пришлось показывать на «источник».
А сила? И сила ли?
«Казаки явились вшестером, но о мере наказания заранее не договорились и еще при подходе громко обсуждали, сдать им чеченца или азербайджанца в милицию сразу или прежде публично тут же, на рынке, выпороть, а уж потом сдать. Чеченец или азербайджанец успел скрыться. Разъяренные казаки с криком набросились на его друзей кавказцев, те ответили издевательским гвалтом — слово за слово, угроза за угрозу, казаки были дурнее, кавказцы злее и наглей; казаков взбесило еще и то, что кавказцев в минуту набралось втрое-вчетверо больше, чем их; казачья честь оказалась в опасности. И — взорвалось! С переполненных, густо усыпанных горками, рдеющих и переливающихся всеми цветами радуги, рядов полетело на землю, рассыпалось, захрустело под ногами; загремели сброшенные орудия торговли, заголосили бабы, вмиг наскочила беспризорная ребятня. Казаки рывками двигались друг за другом вдоль рядов и с ревом сметали с них все до полного опустошения. Иван и сам не помнил, как он оказался рядом, — и тоже с криком и неистовством переворачивал, сталкивал, отпихивал, орудуя руками и ногами, надвигаясь и отступая, как в ритуальной пляске. Потом сцепились и бешеным орущим клубком принялись дергаться и кататься из стороны в сторону. Кавказцы одолевали: одного казака распяли на асфальте и всаживали в него пинки; другой, оглушенный чем-то тяжелым, сидел на земле и мотал головой. Только один мужичонка из местных и подскочил на помощь; маленький, юркий, с подпрыгивающей, как мячик, лысой головой, он взмахивал короткими руками так удачно, что успел вызволить из кавказского плена двоих казаков, прежде чем согнулся от тяжелого пинка. Пинали и Ивана, пинал и он… Кавказец с оскаленными зубами кинулся на него — Иван, отступая, споткнулся о чье-то распластанное тело, упал, успел кувырком откатиться, вскочить и локтем садануть в подвернувшийся тугой живот, пробив его до утробного всхлипа. Потом кто-то схватил его сзади за шею и сильно сдавил; он чуть не потерял сознание. Его встряхнули и развернули — перед Иваном громоздился милиционер и наяривал в свой свисток. Одной рукой милиционер держал Ивана, другой норовил сграбастать прыгающего рядом казака. И тут Иван рванулся, оторвался и сиганул в распахнутую дверь крытого рынка».
Нет, это не противостояние – просто драка (так это оценивает Иван). Но «служитель закона» на месте и видно на чьей стороне, так же как и общественное мнение: «дело о нападении на кавказцев, как и следовало ожидать, уже было заведено. Правосудие вовсю шустрило, чтобы угодить газетам».
Вот скинхеды.
Иван становится свидетелем схватки скинхедов с обитателями современной дискотеки» - «В вестибюле его оглушила визгливая музыка, доносившаяся из зала, на подоконниках, на полу в обнимку с девчонками и бутылками корчились в дыму и мате то ли человекоподобные, то ли червеподобные»:
«он держал себя нейтралом, оказавшись в этой схватке случайно, но со своей нейтральной полосы был, конечно, на стороне скинхедов: они на свой манер делали то, что должна была делать городская власть, чтобы остановить пложение этой сопливой нечисти. Но власть теперь всего боится и ничего не делает. Не поймешь, кому она служит и на что рассчитывает завтра, если сегодня последние остатки здорового увязить, как в болоте, в невмешательстве. Утром газеты с захлебом назовут скинхедов после этой истории русскими экстремистами и фашистами, снова и снова будут гнусаво каркать, добиваясь, чтобы позволили им расклевать мясо скинхедов до костей… И что же — поганистая «пионерия», захлебывающаяся наркотиками и теряющая человеческий образ, лучше? Так выходит. Это она — будущее России? А ей именно и позволяют быть будущим. Кто-то должен же ее и все подобное ей остановить? Или уж коли пущена жизнь на самотек, то так она и пойдет, пока не придет к конечному результату! И все же оказаться среди скинхедов Иван не хотел бы».
Скинхеды вроде сила, и сила, вроде бы справедливая. Однако правильная ли это сила? Нет, - решает Иван. Скинхеды «на свой манер делали то, что должна была делать городская (читай – государственная) власть». То есть разгонять дискотеки? Нет. – Воспитывать поколение!
На мой взгляд, и скинхеды и поганистая пионерия, - две стороны одного явления. Это результат отсутствия в современном рыночном обществе гражданского (патриотического, то есть в Любви к своей Родине) воспитания. А ведь у каждого нормального человека есть в душе и сердце «уголок». Который должен быть заполнен естественным человеческим чувством – любовью к Родине сыновней «пламенной и нежной», гордостью за свою Родину. Если же этот «уголочек» заполняется помоями. То и в результате получается не полноценный человек, да, и не человек вовсе, а либо «поганистый пионер», либо скинхед. И скинхед, в этом случае, явление более здоровое, более близкое к человеческому, к естественному, хотя все равно - дикое, в той же мере, как и отсутствие человеческого (и патриотического в том числе) воспитания.
Смотр сил состоялся. Но Иван делает свой выбор:
«Иван после школы лето и осень проплавал на Байкале, на катере Гидрометслужбы, а потом на два года ушел в армию, служил в ракетной части в Забайкалье… За четыре месяца на Байкале Иван не взял в руки ни одной книжки, весь отдавшись новым и живым впечатлениям, в армии тоже было не до чтения, а, воротившись из армии, неделю бродил по городу, высматривая и выпытывая, куда без него развернулась жизнь, и вдруг нанялся в бригаду плотников, уезжавших строить в дальнем селе церковь. Это было районное село на Ангаре, недалеко от него лежала-бедовала родная деревня Тамары Ивановны и Ивана Савельевича. Когда заглянул Иван к дедушке и сообщил ему об этом, тот только крякнул от удивления:
— Хо! Ну ты, парень, и пострел — везде поспел! Кто это тебя надоумил?
— Надоумили, — с улыбкой отвечал Иван, поверивший, что нет, не случайно выпадает ему эта дорога на родину матери и дедушки.
— Поставите церкву — свози меня поглядеть. И на деревню свози в остатный раз. — Иван Савельевич расхрабрился. — Ну, подбодрил ты меня, парень! Пойду сегодня объявление делать своему поместью… что передумал сдаваться… надумал дюжить, покуль ноги держат. Я свои ноги не совсем еще стер. Ни-че-во! — все больше утверждал себя в собственных силах Иван Савельевич. — Попыхтим еще. Ни-че-во!
Поместье — и огород, и ограда — было сильно запущено…внутри избы стоял тяжелый спертый запах запущенности и старости. Все больше и больше обращая внимание на это убожество, Иван думал: «Вот навострюсь тюкать топориком — и надо сюда. Надо наводить порядок. Тут, если руки приложить, жить да жить еще можно».
Не случайно выбраны эти слова и для названия моей работы. В том то и художественная (подчеркиваю - художественная) сила Распутина, что он, по завету русской литературы, «смотрит» своей повестью вперед – в будущее России и русского народа, и в верх – ко Господу. Что не мешает ему видеть всю дикость нынешней ситуации, видеть, но - не смаковать состояние беды, загоняя читателя в тупик.
Здесь важно, что Иван выбирает не теорию веры, но практику – строительство православной церкви, и не где нибудь, а на Родине деда и матери. Вот они русские спасительные - почва и корни. Такие же важные для человека как и Слово:
«Но когда звучит в тебе русское слово, издалека-далёко доносящее родство всех, кто творил его и им говорил; когда великим драгоценным закромом, никогда не убывающим и не теряющим сыта, содержится оно в тебе в необходимой полноте, всему-всему на свете зная подлинную цену; когда плачет оно, это слово, горькими слезами уводимых в полон и обвязанных одной вереей многоверстовой колонны молодых русских женщин; когда торжественной медью гремит во дни побед и стольных праздников; когда безошибочно знает оно, в какие минуты говорить страстно и в какие нежно, приготовляя такие речи, лучше которых нигде не сыскать и, как напитать душу ребенка добром и как утешить старость в усталости и печали — когда есть в тебе это всемогущее родное слово рядом с сердцем и душой, напитанных родовой кровью, — вот тогда ошибиться нельзя. Оно, это слово, сильнее гимна и флага, клятвы и обета; с древнейших времен оно само по себе непорушимая клятва и присяга. Есть оно — и все остальное есть, а нет — и нечем будет закрепить самые искренние порывы».
Конечно, обретения Ивана – это еще дело, не деятельность. Но сегодня и нужны дела «крепкие» - по слову Распутина, - дела.
Скажут, Распутин не дает Ответа. Да, ответа он не дает. Но он делает дело. Своим талантом служит Родине и народу. Распутин написал повесть, с анатомически точной профессиональной беспощадностью поставил диагноз нынешней болезни общества и государства, показал истоки болезни, рассказал о лекарствах, которыми болезнь лечится сегодня (или загоняется в глубь организма?) и о лекарствах, которыми ее бы надо лечить, то есть выполнил свой долг русского писателя. Наш долг – прочесть и понять повесть. Осознать состояние нашей болезни, признать, что эта болезнь существует, и делать дело, пусть и малое, каждому посильное, но дело направленное если не к выздоровлению, то к противостоянию болезни. Делать дело и искать деятельность.
