Мужское и женское
Умение создавать сильный запоминающийся яркий женский образ – одна из явственных особенностей творчества Распутина. Женские образы у Распутина всегда характерны индивидуально личностны и, в то же время, типичны. В традиции Распутина отводить женскому образу роль «несущего» в конструкции повествования.
Традиционна с этой точки зрения и повесть «Дочь Ивана, мать Ивана».
Тамара Ивановна отражена, именно отражена – как в зеркале, - из жизни, в повести Распутина, так живо правдиво и точно, словно, читатель не к образу прикасается, но знакомится с живым человеком. И от этого знакомства счастливо и радостно. И уже легче за Россию, несмотря на весь рынок и мрак: Мы – Живы! Пока есть в России такие Дочери и Матери. А они есть. И их не единицы, их много. И мы видим этих женщин. Просто не задумываемся о них. Они и сами, порой, не подозревают, какие силы таят в себе.
Образ Тамары Ивановны раскрыт перед нами полностью. Мы видим ее и в детстве, и в дивичестве, когда вызревает в ней тонкое сокровенное женское свечение, и в замужестве. Постигать образ Тамары Ивановны – это наслаждение для исследователя и для читателя. Столько в ней чистоты, света, уверенности. К сожалению, у нас нет возможности сосредоточиться на этом образе. Отметим лишь важнейшее: поступок, совершенный Тамарой Ивановной, - не есть проявление отчаянья, срыва, нет, - это спокойное, но столь же и неотвратимое действие размеренной, хорошо осознающей себя силы, силы напоенной почвой, корнями, тысячелетней историей русского рода. «Виновата — буду ответ держать. Сделанного не воротишь. А я и не жалею о сделанном. Теперь мне каторга шесть лет, а если бы насильник ушел безнаказанным, — твердо подчеркнула она, — для меня бы и воля на всю жизнь сделалась каторгой». Все это убедительно показано Распутиным.
Значимость и привлекательность образа Тамары Ивановны, неизбежность читательского преклонения перед этим женским образом, способно привести нас к некоторым, на мой взгляд, ошибкам в толковании повести. Мужчин-де уже нет, женщина вот истинная спасительница и защитница России и ее детей. Все это и так, и не совсем так. Мне думается, что Распутин прозревает за образом Тамары Ивановны саму Россию в ее материнской и дочерней сущности. Тамара Ивановна, и такие женщины, - это проявление России, свидетельство жизни России, затаенной ее силы и непокорености. Но служение и долг Тамары Ивановны не в возмездии насильнику (это неизбежная и необходимая, но частность), а в воспитании сына, Ивана. И вот здесь «Иван» это не только имя сына, но символ русского человека. И в воспитании не просто в духе пригодном для сегодняшней жизни (рынка), но в традиции рода, в том, что дочерне воспринято ей от отца – Ивана (здесь имя тоже символ): «Вот, Иван! (это говорит дед внуку. А. С.) Скажи ты мне на свой молодой ум… скажи, отчего это у нас в народе кровь такая молчаливая… такая вялая на родство? Будто и родных нет, а все троюродные да сводные. Или это неправда?
— Не знаю, — смешался Иван. — Не думал. По-моему, неправда. Вон мама… И мы с тобой…»
То есть женщина как связующее звено русского рода. От деда к внуку. От Ивана к Ивану. Даже и сам выстрел – возмездие, явная его сторона, а сущность – воспитание: «Мать не испугалась и тем самым как бы и ему наказала не бояться». Не дочь, а – сын (мужчина!) усваивает материнский урок. Думает Иван и об отце: «Иван, присматриваясь к отцу, невольно спрашивал: а мог ли он, отец, решиться на поступок, совершенный матерью? Не трус ли он? И отвечал себе: нет, отец не трус и на любой решительный поступок он способен, если… Если до него додумается. А он мог и не додуматься не от недостатка ума, а от какого-то особого положения ума, не посягающего на взлеты». Рядом с образом Тамары Ивановны, образ Анатолия бледен, читатель видит его только растерянным, «потерянным» (как все его поколение?). У Анатолия в повести нет даже отчества (важная деталь). То есть род идет по матери, мать и сохраняет и защищает род. Из испытаний выпавших на семью Воротниковых Тамара Ивановна и Иван, мать и сын, выходят только крепче, а вот Анатолий и Светлана, отец и дочь, - надломлены, им уже не подняться.
Яркий образ Тамары Ивановны, потерянный образ Анатолия, да еще насмешливое рассуждение о мужчинах воспитательницы в детском саду: «Муж-чина, — презрительно растягивая слово, Дуся кривила полные, аккуратным ровиком округлившие рот губы. — Вы только посмотрите: муж-чина… А почему мужчина? Это слово женского рода. Женщина, к примеру, это она, она и есть женщина. И мужчина тоже она, а не он…Название-то не мужское. Посмотрите. Муж-чина. Скарлатина с таким же окончанием — это она, скарлатина. Скотина — она. Щетина, ангина, равнина — все она…
— Дружина, дрезина, резина, калина-малина, стремнина, осина… — наперебой начинали подсказывать воспитательницы.
— Пропастина, образина, кручина, лучина, пучина, картина, турбина…
…Русский язык давно разобрался с этим мужчиной. Кисель он, студень… одно выражение мужское. Выраженец». – Все: свидетельство мужского слома поражения.
Но за этим явно видимым, можно проглядеть другую мысль автора - о причинах такого «мужского» поведения:
«У отца было свое объяснение того, как, каким макаром и до деревни докатилась мода в семьях командовать бабам. Он считал, что произошло это от смертельной усталости мужиков, воротившихся с фронта и свалившихся без задних ног подле своих баб. И вот пока фронтовики от чистого сердца и не чуя беды дрыхнули, бабы успели заседлать их и давай рвать губы железной уздой. «Вот та-ак», — горько вздыхал Иван Савельевич и поводил своей крупной, под машинку выстриженной, головой, проверяя степень свободы».
Есть здесь о чем задуматься и женщинам. Вина за сегодняшнее «мужское», по крайне мере, обоюдная.
Не следует оставлять без внимания и тот факт, что прокурор, «благословляющая» несправедливость, и подменяющая понятия «бандит и насильник» понятием «подозреваемый», тоже – женщина, русская, судя по всему.
О причинах мужского слома заставляет задуматься и судьба Николая, брата Тамары Ивановны.
Книжки
«Я уж перестал понимать, Толя, хорошо ли это — книги? Говорят: плохому не научат… смотрю я: запутать могут, хорошее с плохим воедино смешать. — Иван Савельевич опять оглянулся во двор: кто там мог проскочить в калитку? — и продолжал: — Николай у нас книжки читал… я радовался, пускай умнеет парень. А он вишь до чего поумнел! Шире головы. Он еще там, дома, — домом Иван Савельевич до сих пор называл деревню на Ангаре, — блажить стал. Задумываться начал. Наманят, наманят книги, насулят с три короба, а жизнь, она другая. И вот я думаю: человек от рождения, от родителей направлен по одной дорожке, по родословной сказать, а книжки его выгибают на другую. Ломоносов за рыбным обозом пешком из Холмогор ушел, так он Ломоносов был, кругом его по ученой-то части редколесье было. Он почему еще не сбился с пути… он в котомку себе родной холмогорской землицы набрал и все законы из нее вывел. А наши что? Они прямо в чащобу устремляются таких же, как они, без царя в голове, они все голодные до незнаемой жизни… И вот он, Коля наш… Впопыхах женился, какую-то чудь в ней увидел, а она, чудь-то эта смазливая, зубастая оказалась, клыкастая, на нем же ездила и его же ни в грош не ставила».
Так и вспоминается гордость нашего советского времени: «мы – самая читающая страна в мире!». Книжки читали (Иван Савельевич говорит именно о «книжках», а не о русской литературе), а жизнь проглядели. Книжка сама по себе не зло, злом она становится когда у читателя «книжки» почвы, «родной землицы» нет, ни под ногами, ни в котомке.
Безымянный образ скрытой силы?
По силе решения женских образов, следом за образом Тамары Ивановны, я бы поставил женский образ второго плана – Егорьевны. Образ Егоьевны – это образ-загадка.
Интересен он еще и тем, что впрямую не работает на сюжет. То есть, вроде бы, без образа Егорьевны содержание повести ничего не теряет. Все-таки – теряет, теряет как минимум яркий неоднозначный загадочный женский образ, характер.
«Демин жил в одиночестве, бобылем, и так же в одиночестве жила его «боевая подруга», как он называл ее, известная в своем кругу по отчеству — Егорьевна. Демин любил перекраивать — Объегорьевна».
Егорьевну, по внешним признакам, вполне можно было бы отнести к «новым русским». Однако Распутин этого пошлого словосочетания не употребляет. Не будем и мы торопиться с определениями. Егорьевна из тех, кто «вписался» в рынок (и в «торговые ряды», и в ситуацию). Она обеспечила детей квартирами, не бедствует и сама, и уже не таскает баулы, и киоск Демина существует только благодаря ей.
Эпизод, в котором читатель знакомится с Егорьевной – это застолье у нее дома. В гостях Демин и Анатолий. И само застолье организовано, верно, по просьбе Демина, что бы как-то отвлечь Анатолия. Егорьевна играет роль хозяйки. Именно, что играет, хотя удовольствие принимать гостя у нее искреннее. Она все вообще искренняя, открытая, но не открывающаяся. Егорьевна и на протяжении всей сцены играет, почти ничего не произнося всерьез. Она словно находится над ситуацией, ведет себя с мужчинами, с Деминым и Анатолием, словно с детьми. То есть она «больше», значительнее их, знает, то о чем они не ведают, поэтому и разговор их, вроде бы, всерьез не воспринимает.
Вот авторские ремарки, характеризующие Егорьевну в диалогах:
«невинно и серьезно, будто в первый раз, спрашивала Егорьевна»,
«по-свойски, на всякий случай, напуская на себя застенчивость, жаловалась Егорьевна»,
«чересчур бодро, выдавая этой бодростью свою усталость от умничанья Демина, воскликнула Егорьевна»,
«канючит она по-девчоночьи, морща лицо и с деланным испугом отъезжая на стуле от стола»,
«отзывается хозяйка и лениво поднимает на него волоокий взгляд»,
«с милой иронией спрашивает она и, подперев рукой щеку, клонясь на правый бок, ближе к Демину, принимает благосклонное выражение»,
«Демин покосился на Егорьевну, она, делая вид, что рассказ ей совсем не интересен, закатив глаза и нажевывая конфеты, уморительно вытянув губы, за которыми, слизывая налипшую конфетную кашицу, метался язык, откинулась на спинку стула. Невозможно было удержаться — и Демин машинально тоже повозил языком и только уж после этого направил его по назначению… … Демин мрачно взглянул на Егорьевну, продолжающую самозабвенно крутить во рту языком».
А ведь мужской разговор очень серьезен, они говорят о вещах очень значительных, важных для понимания сущности повествования. Именно у Егорьевны Анатолий впервые проговаривается о том, что ему стыдно:
«А ведь это я, Демин, должен был сделать… что она сделала… что Тамара моя сделала. Это мужик должен был сделать, отец. А мужика не оказалось, он спать ушел… устал сильно. Он и помнить забыл, что у него ружье двадцатого калибра за шкафом висит, а в шкафу два патрона с картечью уж который год, как часы, тикают. Я слышать должен был, как они тикают. Ну, какой это мужик, — с еще большим нажимом повторил он, — если жена среди ночи ствол обрезала, а он сил набирался, чтобы назавтра наблюдать, как этого поганца… он в семью нашу ворвался и всю ее испоганил… как этого поганца станут отпускать на все четыре стороны. Мужик сил набирался… А ведь вроде не трус. Ну, это мы еще разберемся, трус или не трус? — пригрозил Анатолий, морща от презрения к себе лицо. — Чудно: как-то так струсил, что и не догадался, что струсил».
Но ведь этот же вопрос задает себе и читатель: почему возмездие совершила мать, но не отец? Что мужиков уже нет в России? На это отвечает Демин:
«… Во-первых, и в главных: тебе не дали бы стрелить. Не дали бы! Твоя Тамара Ивановна сколько там… часов семь невидимкой терлась возле стен, пока не привели этого вашего турку. Ты бы так не сумел, тебя бы десять раз разоблачили: чего это он тут скрадывает, что это у него там в сумке? Сграбастали бы, как миленького, и цель твою тебе не показали. Что может баба, мужику ни в жисть не смочь. Стрелять — да, это дело мужицкое, но тут еще надо было подкрасться, чтобы стрелить… для этого ты бы не годился. Ни ты, ни я не годились бы… Спроси вон у Егорьевны, почему мужики, которые поначалу тоже кинулись в «челноки», не сдюжили? Силенки маловато? Да нет, силенка еще имеется. Но силенка там — не все, там, может, главнее — исхитриться, разжалобить, дипломатию развести, всяких надувал надуть. У мужика не получается. Спроси, спроси Егорьевну, она скажет: не получается. Не та натура, не те извилины в голове».
Эти два монолога очень важны для понимания сути происходящего, тем более, что далее Демин от частного переходит к общему, словно развивая мысль Ивана Савельевича:
«Вот ты говоришь, что струсил и сам не заметил, что струсил. Себя, значит, заклеймил и душу свою на лоскуты рвешь. И собираешься рвать до победного конца, пока от нее живого места не останется. Да ведь мы все, разобраться если, струсили. Струсили и не поняли, что струсили. Когда налетели эти… коршуны… коршуны-то какие-то мелкие, вшивые, соплей перешибить можно было… Но хищные, жадные, наглые, крикливые… И подняли гвалт несусветный, что все у нас не так, все у нас по-дурному, а надо вот так… А мы вместо того, чтобы поганой метлой их, рты разинули, уши развесили. И хлопали своими слепыми глазенками, пока обдирали нас, как липку, растаскивали нашу кровную собственность по всему белу свету. А нас носом в развалины: вот тебе, вот тебе, ничтожество и дикарь, знай свое место. Ну и что? Стерпели, как последние холопы. Если кто и пикнул — не дальше собственного носа. Как-то всенародно струсили и даже гордиться принялись: мы, мол, народ терпеливый, нам это нипочем, мы снова наживем. Дураки? Нет, не то: дураки, да не последние же… В водочке захлебнулись? И это есть: может, на треть захлебнулись. А остальные где? Где остальные?».
Слова, вроде бы тоже ключевые. Но интересна реакция Егорьевны. Она не воспринимает все это всерьез, словно речь идет совершенно не о том, о чем надо бы говорить. Егорьевна иронично перебивает разговор, затем, песней, уводит его в сторону.
Неоднозначность характера Егорьевны показана не только через авторские ремарки, но и в прямых характеристиках:
«То она кажется недалекой, простушей из простуш, круглые глаза выставляются пленчатым блеском целомудренной наивности и грубых желаний; грудь вздымается — потому что мехам ее приходит время воздушной прокачки, а не от порывов глубокого волнения; темно-коричневое лицо, подвяленное от продолжительного бывания на свежем воздухе, ровно заполнено по всем заводям от внутреннего штиля и житейские бури туда пробиваются разве что в исключительных случаях; то вдруг в одну минуту все в ней меняет выражение и глаза смотрят внимательно и умно, лицо оживает и отзывается на происходящее чувственными переливами, губы сами собой округляются и растягиваются, тугие щеки волнуются от дыхания…» - это именно авторский взгляд. Ни Демину, ни Анатолию рассматривать Егорьевну некогда, они заняты разговором.
«Быстро же она умела меняться! Только что стояла в напряжении, тянула слова, выговаривая их четко и требовательно, вот-вот, казалось, готова была опасно забренчать чайными чашками, и вдруг отставляет чашки, засмеявшись и затомившись, превращается опять в простушку, прижимает руки к груди и, выкачиваясь на стуле перед Деминым, запевает сочно и фальшиво».
Удивительна, высказанная Егорьевной в прямую, оценка поступка Тамары Ивановны:
«Тамару Ивановну очень жалеют, — подтвердила Егорьевна, показывая жалость на лице, сморщив его и собрав на лбу аккуратные скорбные морщинки. — Очень. Весь город об этом говорит. Она у вас героиня. Я бы так не смогла, я бы струсила. А она героиня. Раньше рожать надо было, рожать и рожать каждый год, чтоб стать мать-героиней… А теперь вот: защитить их, роженых, надо. У нас говорят… я Демушке уже сказала… у нас говорят: соберем деньги на адвоката. Сколько надо, столько и соберем. Велят передать: это пускай будет за нами. Самого лучшего надо взять. Не отказывайтесь»
Удивительны не слова, они – правильные, удивительна мимика – «показывая жалость». Егорьевна даже в этот момент(!) играет? В дальнейшем читатель узнает, что затея с адвокатом оказалась пустой. На суде он выглядел глупо и был вообще не нужен. Однако – адвокат есть необходимая формальность соблюдения приличий, якобы помощи. И Егорьевна понимает (!) эту формальность и иронизирует именно над ней. И еще важный штрих этого монолога: «Ябы струсила». Даже двух страниц повести посвященных образу Егорьевны достаточно, что бы понять: ни о какой трусости речи быть не может. Егорьевна, как и Тамара Ивановна выстрелила бы так же уверенно спокойно хладнокровно и трезво. И Егорьевна и Тамара Ивановна – одного замеса: русские женщины. И «сила» и «стержень» - это существо их натуры. Свое истинное отношение к Тамаре Ивановне Егорьевна не высказывает, некому высказывать, и Демин, и Анатолий для нее не собеседники – в какой-то мере «детский сад» (Вспомним, что и разговор о «женской сущности» слова «мужчина» происходит в детском саду). Егорьевна, в отличие от мужчин, и пьет-то даже как-то по взрослому:
«Выпили; Егорьевна быстрее и ловчее мужиков, поглядывая после этого на них со снисходительным терпением, пока они охали, кряхтели и сопели, прежде чем наладить дыхание».
«Снисходительное терпение» - вот характеристика поведения Егорьевны во время всего «мужского» разговора. Лишь единственный раз она говорит почти всерьез, когда рассказывает:
«как прошлым летом в последний раз ездила за товаром в Корею и как, спроворив закупки, забежали они, три иркутские бабехи, в Сеуле в японский ресторанчик. Там на русский говор подсел к ним пожилой господин, очень пожилой, высокий, поджарый, с умным бескровным лицом, но очень подвижный, легко вскакивавший и легко говоривший, оказавшийся русским эмигрантом из Токио.
— Мы ели мороженое, а оно плохое, водянистое, во рту на колючие сосульки разваливается. Ну и говорим ему, что у нас мороженое лучше. «Да, — говорит, — мороженое лучше, а конфеты хуже». — «Нет, — мы хоть бабехи-распустехи, а патриотки. — Нет, конфеты тоже лучше». Он вскочил и отошел, и, пока мы сидели, привозят огромную картонную коробку, а в ней разных сортов конфеты, сортов десять или пятнадцать. Он что… он оказался конфетным фабрикантом. Распечатывает нам, кажется, три коробки: ну-ка пробуйте. На вид конфеты не очень, беловатые такие, как наша помадка… «Ну что?» — спрашивает. Мы жуем, а понять не можем. «Какие-то не такие». — «Но какие не такие? Вкусные?» — «Вкусные». — «Ваши конфеты, — говорит, — хороши, но одно в них плохо, много в них валят сахара. В два раза надо меньше сахара — и они будут и полезней, и вкусней». Вручил нам эту коробку, довез до отеля, приглашал в Токио. Я его часто вспоминаю. Он все дивовался на нас. А мы и правда, как на подбор, одинаковые: бокастые, горластые, мужикастые. Те же бабы, да не те. Не легковые, а уж грузовые, с дороги не столкнешь. Прощаемся, он говорит: «Вы меня, бабоньки, успокоили, теперь я знаю, что есть в России сила».
Не о конфетах здесь речь, а о Силе. Эта русская Сила и прочитывается в Егорьевне, и в Тамаре Ивановне.
Важно обратить внимание на «подсказки», которые дает нам автор «вводя в резонанс» образы Егорьевны и Тамары Ивановны. «Не легковые, а уж грузовые», - характеризует Егорьевна себя и своих подруг. Но ведь и Тамара Ивановна в молодости водит тяжелую грузовую машину. Это внешнее. А внутреннее - песня. В повести поют только Тамара Ивановна и Егорьевна. У Тамары Ивановны песня «печальная и чистая, затаившаяся в душе, сама собой натекающая», - «должно быть, она ее когда-то слышала» (но это только предположение). Песня сама рождается и льется в душе. Но так же и песня Егорьевны. « Нет таких песен», - возмущается Демин. Есть эта песня, ведомая и живущая только в женской душе, мужскому пониманию недоступная. И в той и в другой песне печаль и прозрачная чистота свойственная песне народной, затаенной льющейся прямо из души. А то, что у Егорьевны песня именно своя – это еще и символ: слишком много стало сейчас песен чужих. «Под чью дудку пляшешь? Чьи песни поешь?» Егорьевна поет свои, то есть русские народные, как и Тамара Ивановна.
Через образ Егорьевны Распутин показывает, что по ту сторону прилавка не только «китайцы и кавказцы», есть там и русская сила устоявшая, сохранившая себя, несдавшаяся, не покорившаяся.
Женская сила? И нет у этой силы ни собеседника, ни союзника?
Образ Егорьевны – рифма к образу Тамары Ивановны. Но рифма неполная. Имени Егорьевны мы так и не узнаем. Что такое отчество? Это память о роде, о Родине. Отчество – Отечество. Имя – обозначение себя. Егорьевна в сегодняшнем противостоянии себя не обозначает? В любом случае, как имя без отчества (Анатолий), так и отчество без имени – это половинчатость. Так же как и вдовство?
Образ Егорьевны не прочитывается до конца. Читатель чувствует – в этом образе сила. И сила русская по истоку. Но сила – необозначенная безыменная. Кем эта сила будет собрана? Куда направлена? Победит или растворится в мнимом благополучии? Нет ответа. Или есть…
Вдова
Есть в рассуждениях Егорьевны один штрих, который, на мой взгляд, может способствовать более полному прочтению образа. Пусть это уже не факты текста, но – предположения. Однако предположения весьма основательные.
Речь идет о желании Егорьевны быть вдовой:
«Так хочется иногда быть вдовушкой.
— Мужиков пожалей, — бурчит Демин. — Пусть живут.
— Ну, конечно, пусть живут. Я им желаю долгой-предолгой жизни, я их люблю. Но вот найдет: хорошо бы стать вдовушкой. Что-то сладкое в этом есть. Это ведь судьба русской бабы — быть вдовой… оттого нас, наверно, туда и тянет. Вдова по улице идет… не идет, а вышагивает, она не суетится, не хватается за судьбу, она полного своего положения уж достигла.
— Не приведи Господь!
— Не приведи Господь, а вот тянет, как дурочку!».
Для уяснения понятия «вдова» нам необходимо обратится к Евангелию. Понять «вдову», посредством Евангельского (Библейского) символизма. И – удивительно, в Евангелии мы находим решение образа:
«1.Сказал также им притчу о том, что должно всегда молиться и не унывать, 2. говоря: в одном городе был судья, который Бога не боялся и людей не стыдился. 3. В том же городе была одна вдова, и она, приходя к нему, говорила: защити меня от соперника моего. 4. Но он долгое время не хотел. А после сказал сам в себе: хотя я и Бога не боюсь и людей не стыжусь, 5. но, как эта вдова не дает мне покоя, защищу ее, чтобы она не приходила больше докучать мне. 6. И сказал Господь: слышите, что говорит судья неправедный? 7. Бог ли не защитит избранных Своих, вопиющих к Нему день и ночь, хотя и медлит защищать их?» Лук.1:7).
Но ведь и в повести Распутина тот же неправый суд. Только Тамара Ивановна не вдова. Вспомним, как идет Тамара Ивановна:
«Она ходила по-мужски, уверенным и размашистым шагом, «ступью», как говорили раньше, желая сказать о весомости шага, чувствуемого землей». При живом муже, идти приходится по мужски. А вот вдова, словно вторит Егорьевна, «не идет, а вышагивает». Под защитой Господа?
Демин рассказывает:
«Недалеко от парка Пушкину памятник Штефану Великому… Штефан этот в средние века жил. Стоит на высоком постаменте огромный свирепый дядька, правда что великий, правой рукой крест над собой поднял, в левой меч держит. А вокруг свадьба. Я протиснулся, гляжу: невеста в этой… как ее? — в фате белой… А жениха не видать. Невеста чего-то покричит, покричит в толпу, азартно так, не по-свадебному, и опять к ногам Штефана… прямо богатырские ноги, толще, чем у слона. Замечаю: веселье вокруг не так чтоб уж свадебное, но цветы, цветы, все завалено, коробки с подарками. Она ползает в ногах у Штефана, а он стоит, ноль внимания.
— Кино снимают, — вставил свою догадку Анатолий.
— Кино, да не то, шоу, да нехорошоу, — Демин покосился на Егорьевну, она, делая вид (!. – А. С.), что рассказ ей совсем не интересен, закатив глаза и нажевывая конфеты (вспомним что выше в тексте разговор о конфетах перешел к разговору о Силе, здесь «рифма» обратная. – А. С.)…
Так что оказалось! — Демин мрачно взглянул на Егорьевну, продолжающую самозабвенно крутить во рту языком. — Вечером по телевизору передают: какая-то фокусница, самая большая у них там задира против русских… стихи сочиняет… специально разошлась с мужем, чтобы в патриотических целях выйти замуж за Штефана. Вот как бы, например, — жестом приглашения наклоняясь к Егорьевне и протягивая ладонь, сказал Демин, — вот как бы ты захотела замуж за Петра Первого. Она за своего Штефана Великого, а ты бы, чтобы утереть всем им нос, за нашего Петра Великого. С ними только так и надо. А?
— Придется подумать, — ласково отозвалась Егорьевна.
— Карусель ты моя ненаглядная! — постарался он сказать с грустью. — На все-то ты согласная… жила бы страна родная! Нет, что это все-таки делается — ты можешь ответить? Что надо бабам? Живых мужиков уж совсем ни во что не ставят, каменные, с трехэтажный дом, фигуры им подавай! Что вы в них находите?
Напросился Демин на ответ и незамедлительно его получил:
— Что надо, то и находим».
Что??? – ЗА - ЩИ – ТУ! И Штефан, и Петр – Государи (символ Государства) Помазанники Божии. «Крест и меч» (!) - милосердие и сила. К Государю на земле обращаются как к Богу в небе. А Петр это в Евангельской символике еще и – «камень».
Мечта о вдовстве – мечта о защите Божией и Государственной.
Не потому, что вдова беззащитна, хотя и это тоже, а потому, что – так: Правильно, так должно быть.
А пока этого нет. Пока не призрела Чистая сила, приходится и к нечистой прибегать:
«Ты знаешь, почему она говорит «ведмедь», а не «медведь»? Она у нас натура романтическая. Проста — дальше некуда, но кому сейчас нужна простота, всем охота быть с вывертом, с фокусом… Завораживать охота, колдовство, чары напускать. Ведьмой быть. Они почему-то считают, — Демин намекал на круг новых людей, из которых теперь происходила и Егорьевна, — они считают, что ведьма — это что-то волшебное, хорошее. Не баба-яга, а Василиса Прекрасная. Понимаешь, Толя? У нас как было: у-у, ведьма! — в лоб говорили бабе, что она нечистая сила. А у них: «Ой, как она умно все обделала, как красиво! Настоящая ведьма!».
В этом Егорьевна не совпадает с Тамарой Ивановной. У Тамары Ивановны, к примеру, – и не желание расставаться с косой, и неприятие современного телевидения (неприятие – деятельное: телевизор она разбивает), - суть: приверженность традиции (соответствие православному мировоззрению). Но тоска Егорьевны о вдовстве – тоска о Традиции, о традиционной Защите.
И еще один символ вдовства:
«1. Как одиноко сидит город, некогда многолюдный! он стал, как вдова; великий между народами, князь над областями сделался данником. 2. Горько плачет он ночью, и слезы его на ланитах его. Нет у него утешителя из всех, любивших его; все друзья его изменили ему, сделались врагами ему» (Плач Иеремии 1:2).
Город-рынок у Распутина, город-данник, не он ли, окутанный тьмой как болью, плачет в повести к Государственной власти? Не Россия ли плачет?
Наше прочтение образа вроде бы основательно. Однако прикосновение к христианской традиции дает возможность и иного толкования образа Егорьевны. Что еще раз подтверждает мысль о том, что Егорьевна: женский образ-загадка.
Георгиевна?
Имя святого Георгия Победоносца традиционно произносится на Руси как - Егорий. «Егорий с теплом, Никола с кормом; Егорий с водой, Никола с травой (В. Даль).
Но ведь и – Егорьевна, не Егоровна (Егор), не Георгиевна, а именно по народному от Егорий (Георгий) – Егорьевна.
Всем нам хорошо знаком иконный образ святого Георгия, поражающего змея копьем. Вот как Чудо о Змии рассказано в «Житиях Святых» св. Дмитрия Ростовского: «Люди города, жившие в великой скорби и печали, вопле и плаче, пришли однажды к своему царю и спросили, что им делать. Будучи, как и они, язычником, он, обратившись к идолам и получив откровение от живущих в них бесов, велел своим людям, если они не хотят погибнуть все, давать Змею в жертву ежедневно своих сыновей и дочерей (!. – А. С.)… Жители города приняли бесовский совет…».
Обратим внимание – в Чуде о Змии символически прочитывается Город Распутина. Не так ли Света отдана Змею (Рынку) на заклание?
«Это все торгашество, все оно, подлое… — спохватно думала Тамара Ивановна, слушая Светку. — Все профессии, все специальности — вон, ничего не надо, кругом одно торгашество! И где она была, какой бес отнял у нее разум, когда согласилась она на курсы продавцов, на которые нацелилась Светка, после того как бросила школу?! Потому и нацелилась, потому и бросила, что все кругом, вся жизнь перешла в шумный и липкий базар. Где она, мать, была, почему не сообразила она, что выйдет девчонка с курсов — на работу ее, малолетку, не возьмут и может повадиться она ходить на эти бесчисленные базары-ярмарки и искать любое купи-продай, любую мелочишку из любых рук в любые руки. Так оно и вышло. Что ни день — как на биржу труда, туда, к торгашам, пять дней впустую, а на шестой какой-нибудь проныра-хозяин поставит на угол совать прохожим китайские заводные игрушки и зазывно, не набухшим еще голоском, выкрикивать, чтоб подходили.. Господи, девчонка заворотила глаза — ей простительно, а она, мать-то, где была, почему тоже заворотила глаза на эту всесветную барахолку?! Вот оно, наказание-то, вот оно, принимай, мамаша», — неожиданно чужим голосом, издевательским и назидательным, ткнула себя Тамара Ивановна в грязный стол, за которым, как приговор, заполнялся протокол допроса».
Даже не вызывает сомнения, что Чудо о Змее есть символическая концентрация ситуации в повести Распутина. Обратим внимание, что совет смириться перед змеем исходит от бесов и бес же отнимает разум у Тамары Ивановны, отпускающей дочку на рынок. Здесь, кстати ответ всем тем, кто упрекает православных в смирении и терпении; смирение – перед личным врагом, но не перед врагом народа и Отечества.
В Чуде о Змии появляется святой Георгий (Егорий): «…выслушав ее, Георгий велел ей не бояться и обещал спасти ее во имя Господа его, Бога истинного. Когда Змей появился… Георгий, осенив себя крестным знамением и призвав Господа в помощь, помчался на него, ударил его копьем в гортань и прижал к земле, конь же его попирал Змея ногами».
В повести Распутина – появляется Егорьевна. И, вспомним, что она-то как раз, своих детей на съедение Рынку не отдает (!). Пока она еще не призывает Господа на помощь… А если призовет? Может потому у Егорьевны и нет имени, что отчеством все сказано? Она, Егорьевна, и есть – сама по себе Защита. Поэтому так скептически говорит она о сборе денег на адвоката, то есть тоже на защиту, - понимая (понимая ли?): Защита в Другом и в нас самих?
Забывшая себя?
И я, автор этих строк, уделивший Егорьевне значительное пространство своей работы, и читатель (вслед за мной. – Вот она опасность книжек см. Кнжки), - мы уже на грани восхищения образом Егорьевны. Но – не восхитимся, как не восхищается ей и автор, Валентин Распутин. Нечем восхищаться если вспомним другой образ русской литературы, закрепившийся в памяти поколений (именно – так) по отчеству: ЯРОСЛАВНА. И все сразу становится на свои места. Явственней и, как-то стыднее, некрасивей, сытость и самодовольство Егорьевны, если представить ее рядом с Ярославной.
Ярославна выкликает мужа из битвы.
А Егорьевна:
«Посуду мыть… посуду!»
Чем заканчивается в повести сцена с Егорьевной? Сцена (написал бы «эпизод», да он мужского рода) полная горьких слов и настроений Анатолия, сцена полная страстных, и гневных, и пафосно-возвышенных речей Демина о «судьбах России»? Сцена заканчивается фразой:
«— Посуду мыть, Демушка, посуду! — распорядилась хозяйка, приходя опять в деловое настроение».
Игры кончены. Приличия соблюдены. Егорьевна расставляет все по своим местам. Демин! – Мужик, в чистом виде, мужик! Он – не Анатолий, ему рефлексия не свойственна. Медведь, ведмедь! Сила (без иронии – сила, физическая, медвежья: «Демин перегнулся через стол и сжал кавказцу плечо так, что тот заверещал как поросенок» (просто «сжал», а если ударит?). Демин! – Идет мыть посуду! Все…
Это бьет по мужикам сильнее, чем выстрел Тамары Ивановны по Анатолию…
Что ж ты, Егорьевна, делаешь? Что ж он у тебя только посуду моет, да кровать расшатывает? Да, дай же ты ему Дело! Ты то ведь понимаешь, что происходит, - тебе и отвечать… перед Господом…
Про – чтение как опыт
Конечно, хотелось бы прочитывать повесть Распутина постранично. Собеседуя о каждом факте текста. Но осилит ли такое собеседование читатель, интересно ли оно ему, необходимо ли? В данной работе сделана попытка прочесть наиболее важное в повести. Хотя в настоящем произведении, а Распутин – это настоящее, неважного нет, как нет и «красот и недостатков» (Белинский). Все-таки о многом сказать не получилось. Получилось ли о малом? Судить читателю…
