Она редко ходила в церковь. Но иногда ходила. В тот день она пошла в единственную в Москве деревянную церквушку, что на углу Краснобогатырской и Миллионной, напротив завода, в трех остановках от кожевенного комбината, из которого она недавно уволилась — или ее уволили, а скорее, перестали платить.
Как-то она сказала, что экономисты хотя и в почете, и стаж у нее, в общем, не маленький, она не понимает новую экономику и слабо представляет, чем будет заниматься. Не на панель же мне идти? — спросила она и пристально на меня посмотрела, ожидая моей реакции, а мне пришлось собрать волю в кулак, чтобы себя не выдать.
Какая уж там воля? В том возрасте ревнуешь любую, и ту, которую не стоит ревновать. Может, она и в церковь пошла для того, чтобы замолить наши гибридные, как бы сейчас сказали, отношения — в которых иногда раскаивалась — тогда она становилась грубой, резкой… чужой. А может, для того и другого. Ну или просто так, как многие люди ее поколения — захаживали в храм время от времени, как будто отмечались для порядку.
Домой она вернулась в странном воодушевлении. Покой и счастье читались на ее лице, она думала о чем-то приятном, — это казалось тем более удивительным, что она попала на отпевание.
Она сказала, что пространство вокруг церкви было заполнено мотоциклами, а внутри парнями и девушками в черных куртках и черных платках, в цепях, в сапожках с шпорами — одним словом, неформальщина, которую она не жаловала, как многие застегнутые на все пуговицы люди ее поколения — может, потому, что ей самой хотелось неформальщины.
Вначале мне стало не по себе, я даже слегка испугалась, сказала она, но все было тихо и чинно.
Отпевали погибшего байкера.
Она сказала, что непостижимым образом ее увлекло зрелище этих людей, ей абсолютно чуждых. Она стояла и смотрела на их лица и не могла оторваться, вспоминала, что в церкви нельзя пялиться на людей, но все равно подсматривала.
Она хихикнула, как девочка, переживая, видимо, эмоцию, настолько ей непривычную, что она не знала, как правильно переживать это новое для нее чувство. И хотя мы и раньше говорили о жизни, разговор показался мне слишком интимным. Как будто от меня ждали участия, которого я проявить не мог, при всем желании — я слабо понимал, к чему она клонит.
В конце она сказала: мы, обычные прихожане, и они, всегда казавшиеся мне саранчой, стали чем-то единым, целым — как будто благодать нам снизошла.
Она поставила свечку за упокой души незнакомого ей человека и ушла.
Не знаю, верует она, мне казалось, не очень — как многие люди ее поколения, не до конца определенные в отношении к богу — и да, и нет. Но слова ее меня поразили. Мы, прихожане… — ни до, ни после того дня она, далекая от церкви, не говорила так, и я не помышлял, что услышу от нее эту фразу.
Остается добавить, что опасения ее оказались напрасны: она пошла работать челноком, таскала на себе мешки и ящики с сантехникой и фурнитурой, потом у нее появились наемные, сама она мотаться перестала, а только договаривалась и торговала. Единственное, в чем ей не подфартило — на новой работе она раздалась, огрубела, утратила женственность — стала обычной рыночной хабалкой.
