Предыдущая глава (начало) смотри:
Мари похоронили в семейном склепе, на местном кладбище, рядом с матушкой Иллариона. На похороны съехались многочисленные родственники Мари. Иллариону казалось, что на него все смотрят с укором и осуждают за то, что он не смог уберечь жену, сохранить её жизнь.
Приехал и отец Иллариона. Он, было, подошёл к сыну, и в первый раз за все годы попытался его обнять, но Илларион отпрянул в сторону. Его сердце было словно разорванная рана, и он с трудом переносил общество других людей. Отец с досадою отошёл в сторону. Илларион с огромным трудом выстоял отпевание и погребение и заперся в своей мастерской.
***
Прошло несколько дней после похорон. Сероватый отблеск осеннего неба показался в маленьком окошке мастерской. В доме Илларион не мог находиться. Каждая вещь, каждая мелочь там напоминал о Мари. Он устроил ложе на полу и спал, не снимая одежды, а когда просыпался, то долго лежал неподвижно и смотрел в потолок.
- Первое время надо просто пережить.- Повторял он сам себе слова, брошенные на похоронах кем-то из родственников.
В одном он дал себе зарок – не пить. Он знал, что многие в его положении нашли бы временную отраду в алкогольном дурмане, но этот путь казался ему кощунственным по отношению к памяти Мари.
В эти дни даже минуты казались Иллариону тяжёлым, словно чугунные гири. День был бесконечным, и вечером он с облегчением погружался в беспамятство сна. Он понимал, что всё, что могло произойти ужасного и непоправимого, с ним уже произошло, и остаётся только мириться со случившимся.
Илларион физически ощущал, что от него оторвали часть души. Казалось, каждая клетка болела и кровоточила. Иногда к нему приходили воспоминания, в эти моменты ему становилось легче. Он представлял, что держит Мари за руку, касается волос, но образ быстро ускользал, и перед глазами почему-то возникала её безжизненно-ниспадающая рука.
… Однажды Илларион лежал в болезненном полузабытьи, как вдруг яркая вспышка надежды осветила сознание. Он вскочил и кинулся к рабочему месту. На столе, в беспорядке валялись наброски. Совсем недавно была написана серия эскизов к новой картине, для которой ему позировала Мари. Помнится, он всё не мог найти нужный ракурс. Мари была в хорошем расположении духа, она шутила, смешила его, а он сердился, что не сможет закончить работу вовремя. Мари ненадолго дела серьёзное выражение лица, но потом не выдерживала и опять заливисто смеялась.
Он так хотел возродить в себе воспоминания, и навсегда, вместе с ней остаться в том солнечном дне. Но образ рассеялся, словно счастье поманило его к себе и захлопнуло дверь перед самым лицом. Илларион рассматривал изображения - вот изысканные линии её профиля, ямочка на подбородке, небрежные и немного вычурные позы. Он так ценил эти работы раньше. Ему казалось, что удачно найдены характерные выражения лица, жесты, движения.
Всё это было перед ним - и не значило ровно ничего. Бездыханный набор и линий и цветовых пятен, и только.
Илларион торопливо стал разбирать эскизы, нашёл ряд своих старых акварельных этюдов с изображением Мари. Он расставил листы вдоль полок, развесил по стенам. Теперь Мари смотрела на него со всех сторон. Но ЕЁ не было.
Он закрыл глаза. Сколько не силился, он не мог возродить в себе ощущение её присутствия - ничего не выходило. Застыл её голос, её запах, её смех. Весь мир вместе с ней словно канул в бездну. Остались только боль и пустота.
И в этот самый момент он вдруг осознал, что всё его творчество было напрасно, и как наивно и тщетно было его стремление увековечить жизнь, запечатлеть мгновение. Его ремесло - живопись, как и всё в этом мире, было бессильно перед смертью. Каждый миг уходит безвозвратно, а его образ, пусть даже самый искусный, словно засохшая шкурка ящерицы, не более. Это был крах. Смерть отняла у него не только любимую, но и веру в своё дело, в своё предназначение.
Илларион подошёл к столу, отбросил в сторону стопку набросков и в нервном волнении стал пересматривать свои холсты, эскизы к "Апостольству".
- Это всё мазня, а не искусство,- разговаривал он вслух сам с собой. - Вернее, это именно искусство - искусственность, фальшь. Да, да! - и он презрительно отшвырнул от себя холст. - Но чего же я ждал? Что бы цветы с этого натюрморта пахли весенней свежестью, или чтобы капли дождя брызнули с холста? Или чтобы Мари ожила? Её нет. Её нет на этих холстах, её нет в моей оскудевшей памяти. В могиле тлеет её тело, но и это не она сама. Где же она, моя девочка?
Илларион в исступлении сжал в руке стеклянный стакан, тот хрустнул, и осколки стекла впились в руку так, что выступили капельки крови.
- Искусство! - Презрительно фыркнул он. - Всё это вздор! На что я тратил свою жизнь?! Пустое, всё пустое!
И он стал один за другим выбрасывать подрамники с холстами на порог мастерской.
…Стопки разноцветных бумаг собралась у входа. Ветер подхватывал их и разносил по двору, словно хотел уберечь от ярости своего обезумевшего автора, а он выносил стопку за стопкой, будто освободившись от работ, он мог освободиться от своей боли.
Только однажды он остановился. Это был портрет Спасителя. Тот самый эскиз к картине о прощении Петра, который они писали вместе с женой. Илларион посмотрел на него, нащупал пальцем поржавевший маленький гвоздик, и вдруг вспомнил Мари. Точнее сказать, её образ на мгновение вспыхнул в его памяти с такой силой и живостью, словно луч света осветил тьму. И ещё вдруг всплыло слово из их беседы: «Апостольство».
Илларион опустил руку и отставил портрет к стене.
Мастерская постепенно опустела. В последнюю очередь он снял со стены портреты жены, бережно сложил в папку и перевязал её чёрной ленточкой.