Там где старое озеро катило свои свинцовые волны на покрытые валунами пологие берега и пронизывающий северный ветер шумел ветвями могучих елей, жил своей шумной и весёлой жизнью Город. По его улицам, поднимавшимся в гору торопя друг друга катились машины, несущие в своём железном нутре улыбчивых людей. Люди уже закончившие свои дела торопились свернуть с шумных улиц в ярко освещённые залы торговых центров или слегка подсеченные своими вывесками небольшие магазинчики. Всё это напоминало огромный человеческий муравейник в какой превращается любой город в предвкушении пахнущих мандаринами и селёдкой под шубой новогодних праздников.
На самом краю города, где уже стихал шум толпы, и лишь редкие машины
на единственной дороге тревожили своими звуками царящую северную ночь, был завод. Некогда его цеха шумели и полнились своей жизнью, ежедневно производя на свет божий десятки и сотни больших и сильных как древние великаны машин, а теперь по кускам раскупленные мелкими предпринимателями под мастерские склады и прочие кусочки пестрой мозаики, которую красивые люди из телевизора называют рыночной экономикой. Завод разделял своим забором, набранным из бетонных плит и исписанным вездесущими вандалами, город от Тайги, словно отгоняя светом своих фонарей злых духов из потревоженных глупым человеком гор и прочих порождений холодной северной ночи, о которых в местных деревнях любили рассказывать непослушным детям старые женщины, словно бы немного на распев и временами переходя на таинственных полушёпот.
И эта самая граница между такими непохожими мирами и была той зимой моим персональным рубежом обороны, который я, одетый теперь в серый камуфляжный костюм с яркими шевронами охранного предприятия, должен был стеречь во избежание мелких хищений и прочих неудобств для уважаемых и сытых арендаторов.
Вечерний обход вверенной территории, проверка слепков печатей, короткий разговор по телефону с тогда ещё женой, и вот я снова охлопываю себя от налипшего снега стоя на крыльце сторожки.
Ну все, теперь перекур и можно баиньки. Яркая крикетовская зажигалка никак не реагировала на мои старания выдавить из неё огонёк. Замерзла
в кармане, бедная. Ну ничего, сейчас мы тебя отогреем. Тру зажатое
в ладонях пластиковое тельце, пробую снова. Ну вот как хорошо, говорю я полупрозрачному огоньку и прикуриваю давно извлечённую из красной пачки, и теперь почти присохшую к губе сигарету. Едко пахнущий дым плотным на морозе облаком нехотя уходит в сторону ворот. Как- то некстати вспомнились моменты перекуров из прошлой, казавшейся такой уже далёкой жизни, когда сильные и куда как более живые чем большинство моих нынешних знакомых парни, с шутками и едкими под час, но такими тёплыми и беззлобными подковырками, словно дети, радующиеся новогодним подаркам, радовались изредка наступавшим на ничьей земле затишьям.
Вот же блин… вспомнилось оно к ночи… ладно, ещё чаю попить. Не, ну что за дела? И настроение, как на зло, улетучилось вслед за последним облачком табачного дыма. Окурок ярким огоньком трассера прорезал морозный воздух и нашёл свой конец в ближайшем сугробе.
Распахнув приветливо скрипнувшую дверь из крепких, но сильно рассохшихся досок (вот чёрт, давно ведь смазать уже порывался), сторожка чуть помедлив впустила меня в свое натопленное помещение. Фуххх, ну и холод, вроде нет-нет, а вон, гляди, продрог до костей, аж потряхивает. Куртка находит свое пристанище на древней вешалке. Наскоро выстроганная из потемневшей от возраста древесины, вешалка создавала ощущение такой далёкой старины, что виси она в каком-нибудь этнографическом музее, так смотрелась бы там как родная рядом с выставленными на экспозицию кованными ухватами и ржавыми серпами, а то и вовсе в компании каменного топора. Валенки сиротливо пристраиваются возле обогревателя и поглядывают на меня, похожие от чего-то на старую хромую собаку только что приведённую с прогулки в ненастный день.
В скором времени бывший когда-то белым, а теперь заляпанный бесчисленными не особо чистыми руками, чайник поднатужившись решает всё-таки вскипеть и, выпустив в потолок струю пара, издает полный победного пафоса щелчок и, подмигнув на прощание единственным электрическим глазом (мол, если что – обращайтеся) уходит в глубокую спячку.
Налив себе чаю в красную в большой белый горошек поллитровую кружку долго грею об нее руки, и только потом начинаю пить дешёвый пакетированный, и от того пахнущий дымом и мокрыми вениками чай. Вот люблю я это дело, чай пить. Особенно ночью и в лесу. Но в сторожке – тоже вполне себе неплохо. Чувствуя как с каждым глотком горячего навалившаяся вместе со старыми воспоминаниями тревога оставляет мой сонный мозг. Решаю, что неплохо бы журнал какой-то хоть полистать. Вон их сколько сменщики наволокли. Весь подоконник завален. Ну-ка, чего у нас там? Машины, бабы, бабы и опять бабы… Вот блин невезуха. Петрович, старый извращенец, понаволок всякой дряни. И тут моему взору открылось чудо.
Из под потрёпанных журналов, с изображенными на ярких обложках женщинами разной степени раздетости, мне подмигнула стеклянным глазом крупная щука, которую держал в руках бестолково улыбающийся дорого одетый рыбак, стоящий на фоне добротного сруба какой-то турбазы. Ну, уже что-то.
За кружкой чая и листанием пыльного рыболовного журнала за какой-то мохнатый год время пролетело почти незаметно. Ух тыж ёёё… Посмотрев
на экран мобильника понимаю, что чуть не проморгал доклад.
Беру трубку красного дискового телефона. Такие раньше стояли на дубовых столах, застеленных зелёной материей, в мрачных кабинетах
с неприветливыми людьми.
- Первый, это третий. Норма. Что? Да нее, нормально всё. Обогреватель? Да - работает, ничего. Не, не мёрзну. Ага. Ну, давай.
Вообще на посту есть ещё и рация, которую я, по разумению начальства, должен таскать с собой на обходы, и докладываться с неё. Но разумение – разумением, а вот едва живой «кенвуд» по непонятным причинам на отрез отказывался связываться с первым постом и только недовольно шипел в эфир при попытке заставить его работать. Так и стоит этот лентяй на подоконнике сторожки хитро прищурившись красным глазом. Ну и так его…
Ну всё. Уладил формальности можно и на боковую. На сон времени
не много, но оно есть. Укладываюсь на пристроенный к стене топчан
и накрываюсь спальником. Закрываю глаза и краем сознания успеваю заметить как ставшее невесомым тело проваливается в тёмную яму сна.
- Турист - Заставе, Турист – Заставе…. шипение и невнятные обрывки слов… там к тебе… опять шипение… уходи…. Шипение…
Да, какого… Знаете сколько в одну долю секунду через сонный мозг может пройти непечатных выражений? А вот я знаю. Много!
Вылетев из теплого болота сонной одури как пробка из бутыли, хватаю
с подоконника «кенвуда», зажимаю дрожащими пальцами ставшую вдруг нестерпимо скользкой кнопку тангеты.
- Застава, я - Турист, Застава, я - Турист, повторите. Застава, я – Турист.
Не слышу, повторите. Застава…. Срываюсь на крик, и с этим хриплым криком разорвавшим сонное оцепенение приходит осознание того где
я нахожусь.
Батюшки – боже… колотит-то, будто с перепоя. Обхватываю самого себя руками за плечи и, судорожно хватая ртом воздух, пытаюсь отдышаться.
Красный дисковый телефон, радостно подпрыгивая на месте от нетерпения, разрывается самым мерзким своим звонком.
- Третий на связи. Что? Кто сбрендил, первый, ты чего? Да сам ты торчок, блин. Я откуда знаю, чего там по эфиру пробило. Сам же знаешь, что отсюда радейка не ловит…
Как то не кстати обращаю внимание, что рукой, ещё несколько секунд назад судорожно сжимавшей радиостанцию, я вполне себе уверенно держу трубку телефона. Да какого же …
- Ладно, первый, давай отбой. Ага, давай.
Кладу трубку на рога телефона. Бросаю ооочень осторожный взгляд на «кенвуда». Вон он стоит паскудыш в своей «кормушке» щерится на меня насмешливым красным глазком.
П.С.
Тень не спеша перетекала от дерева к дереву. Чернее, пусть и не намного, чем заполнившая зимний лес безлунная ночь. Довольная удачной охотой она текла к старому болоту, выросшему там, где кто-то из древних богов, ещё несмышлёным ребёнком случайно расколол гранитную плиту, и, как делают многие нашкодившие дети, спрятал поломанную вещь под покрывалом зелёного мха. Там, откуда уходила тень, сквозь полупрозрачную по зимнему делу тайгу просвечивали огни Города и на крыльце сторожки курил вторую подряд сигарету, настороженным взглядом обшаривающий темноту леса, привлечённый упавшей с еловой лапы копной снега человек.
Тень ухмыльнулась - «Турист, говоришь?»…