История Серебряной русалки
Родилась я в 1923 году в деревне Андреевка смоленской области. Отец мой - Митрофан Иванович - имел фамилию Серебряный. Естественно, что и мне досталась его Фамилия - Ольга Митрофановна Серебряная. Все деревенские сходились на том, что мне эта фамилия очень подходила.
Со школьной скамьи хотела стать врачом. Мне нравилось лечить людей, нравилось спасать их, вырывать из рук болезни. Это такое счастье, когда ты можешь исправить что-то, что было по какой-то причине разрушено. Кто-то разрушает, кто-то созидает, а мы - врачи - исправляем.
Школу я закончила с золотой медалью. Мне нравилось учиться. Жизнь в деревне была трудной. Работать начинали рано. Я говорю не только о времени суток, но и о возрасте. Дети начинали трудиться уже с двенадцати лет. Мальчики пасли скотину, помогали мужикам в поле, выполняли другие работы. Мы же с сёстрами трудились по дому, делая что-то по хозяйству. Жизнь, как я говорила, была трудной, но мы не жаловались.
В 1940 году я закончила школу и подала заявление в московский мединститут. Я слышала, что сейчас ругают советскую власть, а особенно времена 30-ых годов. Да, кое-кого из нашей деревни действительно забрали, кое-кого раскулачили, это правда. Но ведь было и хорошее. К примеру, у каждого человека была возможность поступить в университет и получить бесплатное образование. Если он не ленился и имел способности, то мог учиться бесплатно. Государству было неважно, из деревни студент или города, рабочий он, крестьянин или из семьи чиновника. Так было в моё время.
Я сдала все экзамены и меня зачислили в мединститут. Настала летняя сессия 1941 года. Заканчивался первый курс. Через два дня после последнего моего экзамена началась война. Вполне естественно, что на второй курс мы не пошли. Нас зачислили в действующую армию и направили ПО госпиталяМ.
Мальчишки, учившиеся в нашем институте, откровенно радовались начавшейся войне. Они верили, что их родина способна не только дать отпор захватчикам, но и в короткие сроки погнать врага и разгромить его на чужой территории. Не нужно удивляться, ибо такой была тогда пропаганда. Наши руководители говорили именно о том, что Красная армия сначала даст отпор врагу, а затем уничтожит его в собственном логове. Мальчишки рвались на фронт, опасаясь, что война кончится до того, как они примут в ней участие. К сожалению, войны хватило навсех, а для очень и очень многих её оказалось больше, чем нужно.
Уже в августе я начала лечить раненых. Это была работа на износ. Чего я только не насмотрелась и не наслушалась. Рассказы солдат противоречили тому, что говорили по радио. Они рассказывали страшные вещи, в которые просто не хотелось верить. Они рассказывали об окружении, о том, что заканчивались патроны и снаряды, о том, что немцы добивали раненых советских солдат, об издевательствах захватчиков и их пособников над мирными жителями. Очень о многом говорили бойцы, восстанавливая здоровье в нашем госпитале. Довольно скоро война добралась и до меня, впрочем, не только до меня, но и до всего нашего госпиталя. Когда нас эвакуировали из, к слову сказать, смоленска, наш санитарный поезд попал под бомбёжку. Я и сейчас помню этот день. Солнце светит, но в воздухе черно от сажи. Горит железнодорожная станция, горят стоящие воинские эшелоны, горит и наш санитарный поезд. Многие раненые солдаты не могли самостоятельно покинуть вагоны. Они сгорели... Мне до сих пор трудно об этом говорить... Но именно тогда в моём сердце начала вызревать та ненависть, которая и стала причиной того, что я теперь здесь и именно в таком качестве.
В 1942 году мы оказались в Сталинграде.К тому времени я уже знала, что почти вся моя семья погибла. Младший и средний брат убиты немцами в нашем селе. От старшего не было вестей. Отца, который работал в селе трактористом, призвали в танковые войска. Его последнее письмо я получила в конце августа 1942 года. Он писал из госпиталя, где излечивался после третьего ранения. Я видела в нашем госпитале танкистов и, смотря на их страшные ожоги, представляла себе отца. Сначала я плакала от таких мыслей, потом привыкла, ведь человек ко всему привыкает, а я тогда ещё была человеком.
В начале декабря 1941 года я познакомилась с Колей. Он был младшим лейтенантом, совсем недавно закончившим военное училище. Прямо оттуда он ушёл на войну. Его ранили и он оказался на излечении. У него была повреждена нога. Когда появилась возможность, он стал гулять по госпиталю. На улицу он почти не выходил, потому что было очень холодно, но по коридорам он ковылял достаточно бодро, учитывая его рану (в этом месте Дима почувствовал, что Оля улыбается). Говорил, что всё лучше, чем в палате лежать. Даже старался чем-то помогать нам, медсёстрам. Я влюбилась в него сразу после того, как первый раз заглянула в его глаза. Ольга Серебряная утонула в этих глазах. Я ему тоже понравилась. Когда он вылечился, мы договорились писать друг другу. Загадывать о будущих отношениях во время войны глупо, но мы решили, что будем посылать весточки друг другу. К сожалению, письма приходили с большим опозданием, но когда мне было особенно плохо, я вспоминала его глаза и мне становилось легче.
Итак, в 1942 году наш госпиталь оказался в Сталинграде. Мы разместились в городе, но после ужаса 23 августа нас решили перевести за Волгу. Раненых к нам доставляли на пароходах, баржах и других плавсредствах. Иногда их переправляли даже на вёсельных лодках.
В тот день я находилась на правом берегу. Меня направили туда, чтобы я оказывала раненым первую помощь, без которой многие могли не дожить до того момента, когда попали бы в госпиталь. Было очень страшно, но я забыла о том, что умею бояться. Мне было важно спасти наших бойцов, простых парней, которые защищали в том числе и меня от вражеских захватчиков.
Корабль ожидался вечером, поскольку гитлеровцы обстреливали переправу. Проскочить можно было только в темноте. Когда прибыл небольшой кораблик, из него стали выходить солдаты. Они выносили оружие, ящики с патронами, гранатами, минами. Когда судно освободилось, на борт начали заводить и заносить раненых красноармейцев. В последний момент два солдата, покрытые грязью и кирпичной крошкой, принесли своего командира. Он лежал без сознания на носилках и бредил. В этом командире я узнала Колю. Взрывом у него были перебиты ноги.
Солдаты, которые принесли его, сказали, что Коля командует их ротой уже три месяца. Всё это время он был рядом, но мы не могли встретиться. Я даже ничего не знала о том, что мой любимый находился неподалёку. Не помня себя, действуя только на вбитых в институте рефлексах, я оказала ему первую помощь. Затем его занесли на борт, я тоже зашла на судно и отправилась на левый берег, чтобы сопроводить раненых в госпиталь.
Во время переправы немцы неожиданно запустили осветительную ракету. Об этом я узнала по крикам с верхней палубы. Фашисты открыли бешеный артиллерийский огонь, но наш капитан имел большой опыт в ночных сталинградских перевозках. Он маневрировал, увеличивал и уменьшал скорость, постоянно менял курс и медленно, но верно выходил из зоны обстрела. Казалось, что мы уже спасены, как вдруг в корабль попал снаряд. Получив огромную пробоину, наше судёнышко стремительно пошло ко дну. Из раненых солдат, находившихся в трюме, никто не выплыл. Спасся ли кто-то из тех, кто был на верхней палубе, я не знаю. Я сама была в трюме. Я чувствовала стремительный напор ледяной воды. Мне не было страшно умирать, но я так хотела, чтобы выжил мой Коля. Я пыталась вытащить его на верхнюю палубу, но у меня не было ни одного шанса на это. Когда я стала захлёбываться в воде, от которой ломило зубы, во мне вновь пробудилась ненависть. В последний момент моей жизни она разрослась, затопив всю меня без остатка. Я ненавидела свою судьбу, ненавидела войну, но больше всего я ненавидела немцев - этих поганых фашистов, которые пришли на нашу землю, чтобы творить зло:убивать, грабить, насиловать, жечь... Из-за них погибал мой Коля, а я ничем не могла ему помочь. Эта была последняя мысль в моей жизни.
Когда я очнулась и открыла глаза, вокруг было темно, но видно почему-то было вполне отчётливо. Я лежала на чём-то твёрдом и неровном. Оказалось, что подо мной была какая-то труба. Я долго не могла понять, где я нахожусь. Движения мои утратили резкость, став плавными, словно... Словно... Я не могла подобрать слов. Потом я всё вспомнила и поняла, что нахожусь под водой. Видимо, я до сих пор находилась внутри затопленного судна. Я попыталась подняться, но что-то у меня не получалось. Я посмотрела на свои ноги и увидела рыбий хвост. Я выросла в деревне, так что рассказами о русалках у нас никого не удивишь. Говорили, правда, что русалками становятся девушки, которые утопились из-за несчастной любви. У меня же всё вышло по-другому.
Выплыв из недр корабля на поверхность реки, я с удивлением поняла, что наступила весна. Погода была довольно тёплой, хотя купаться человеку ещё рановато. Город был похож на старый скелет, которому очень долго дробили кости. Кое-где, правда, уже начали что-то строить, что -то восстанавливать. Из подслушанных разговоров я поняла, что сейчас начало июня 1943 года.
Я плавала по реке, слушая разговоры людей, и привыкала к своим новым ощущениям. Мне нравилось быстро плавать, резвиться в воде, словно золотая рыбка. Однажды я увидела, что на берег реки конвоиры привели на помывку группу немецких пленных. Купались они по очереди. Пока основная масса пленников стояла на берегу, несколько человек заходили в воду и мылись. Тут во мне вновь ожила моя ненависть. Я ненавидела этих людей, которых не считала людьми. Не считала я их и зверями, ведь звери были намного лучше них. Я спряталась на дне за карягой и с ненавистью наблюдала за ними. купающиеся из первой группы что-то почувствовали. Они быстро закончили мыться и выскочили на берег. Завели следующую группу военнопленных. Те тоже быстро помылись и выбежали на сушу, кидая на воду опасливые взгляды. В третьей группе пленных был один парень, который, наверное, ничего не почувствовал. Возможно, он всё же что-то ощутил, но пытался победить свой страх, делая всё ему наперекор. Теперь этого уже не узнать. Ополоснувшись, он немного отплыл в глубину. На него закричали и конвоиры и сами немцы. Когда конвоиры вскинули винтовки, он развернулся и поплыл к берегу. Тут я сорвалась с места, стремительно проплыла под водой и, схватив его за ноги, потянула вниз. Он отчаянно вырывался, но став русалкой, я получила в распоряжение огромную силу. Я могла бы затянуть на дно сразу троих таких же парней, как он. Я слышала крики с берега, но что они могли сделать. Когда парень перестал вздрагивать, я отпустила его ноги и немного подтолкнула вверх. Конвоиры увидели только покачивающееся на воде тело.
С тех пор я охочусь на немцев, которые купаются в нашей русской реке. В первые годы их было много. Тогда город помогали восстанавливать пленные фашисты. Пленённых врагов водили купаться на реку, где их подстерегала я. Стоило кому-то отойти от своих хоть на метр, его судьба была решена. Шли годы, но я ничего не могла с собой поделать. Это продолжается до сих пор. Уже 60 лет прошло с того момента, как немцы капитулировали, а я до сих пор топлю любого мужчину или парня немецкой национальности. Недавно только научилась не топить до смерти, а в последний момент выталкивать на поверхность, но получается это у меня далеко невсегда. Я понимаю, что они передо мной не виноваты, что это их предки воевали, да и те военнопленные в какой-то степени искупили свою вину, оказавшись в неволе и восстанавливая разрушенный ими же город. Но мой русалочий инстинкт не оставляет мне выбора. Когда я вижу на берегу немца, а я их определяю безошибочно, хотя и сама не понимаю как, то я перестаю себя контролировать. Я не могу уплыть от Сталинграда, который теперь стал Волгоградом, что-то не пускает меня. Я путешествую по реке в пределах примерно пятидесяти километров от моего затопленного корабля. Так я и живу, если это можно назвать жизнью. Если бы ты знал, как мне плохо! Как же мне хочется, чтобы это уже закончилось! Неужели мне вечно плавать здесь русалкой и топить немцев?!