Это тема-хеклинг, колонка пространных размышлений в абаканской городской газете. Выкрики печатными словами — сижу за клавиатурой, почти что ору, и лейтмотив здесь — любовь, или отсутствие любви, или признание всеми нами, что ее никогда не существовало, ведь сколько бы человеков по Земле ни ходило, у каждого свое определение этого высокого чувства. В том числе и у нас, живущих в маленькой столице, затерявшейся на югах Сибири, в Хакасии.
Синекдоха
Иногда оно самое волшебное, самое лучшее, а порой смерть кажется панацеей от химических чар. И любовь — она эволюционирует, и все, что около любви, тоже претерпевает изменения. Во времена Шекспира любовь ценилась как са-мопожертвование, чуть позже превратилась в семейную и бытовую ценность: культ счастливой домохозяйки и красивой жены в Америке появился в 50-х годах прошлого столетия.
Любовь всегда присутствовала, но каждый век выглядела иначе — в середине прошлого в Америке она работала вовне, была показной, и битники, а уже после них хиппи через десятилетия вернули любовь вовнутрь, с ней — романтику, и прагматизм совсем ушел. С романтикой рука об руку всегда идет глупость. А с глупостью — ошибки.
Любовь принято ругать, когда она заканчивается и накопились ошибки. Ненависть к своим бывшим возлюбленным — явление вечное, такое же, как и пространные разговоры о высоком. Так если любовь всегда была и будет эфемерным явлением и целые поколения по-разному ее интерпретировали, не ведая истину, почему бы и мне не рассказать со своей позиции молодого человека о том, что я называл когда-то любовью, ибо снежный Абакан сейчас — город, что готовится к празднованию Нового года, — очень уж вдохновляет на воспоминания, кажется, уже о прошлой жизни — временах, когда мне было невообразимо хорошо и жутко больно практически одновременно.
Кусок текста, который пойдет далее — мои заметки в блокноте, он был в винных пятнах и слезах, как бы драматично это ни ощущалось, за эти чувства мне не стыдно — и в этом ценность текста, он искренний.
Идеальная боль всегда лучше «сломанной» любви
...тебе не хочется смеяться или гулять вдоль реки Абакан в выходные. Не хочется разговаривать, искать работу, работать и даже не хочется писать сейчас. Ты просто сидишь на кухне в квартире своей подруги, которая не знает, что с тобой делать и как с тобой быть, чтобы ты стал веселее — и вот ты просто затягиваешься. Не пьешь уже, потому что не видишь смысла, и пишешь этот текст, потому что здесь смысл все-таки есть.
Весь прошлый месяц ты жил в бывшем заводском общежитии вместе с девушкой, которой говорил «люблю» и которая тебе говорила то же самое, но только в моменты святой близости или когда у вас обоих истерика, потому что там, в другом городе, у твоей девушки есть муж и двухлетний ребенок, а она здесь — с тобой, и ее груз вины больше, чем вес любви к своей семье, и, кажется, равный весу любви к тебе.
В бытовых ситуациях она с тобой довольно сдержанна в признаниях. И ты это видишь. Но мужу она пишет, что теперь в ее жизни три мужчины — сын, он и ты. И вот ты не знаешь, что чувствовать. Вам это тяжело дается. Только вот вами все было обговорено «на берегу», и вы знали, куда идете, но, черт возьми, жизнь тяжелее на практике.
— Не позволяй мне говорить, что ты мой, а я — твоя. Я своя, а ты свой. И меня будет шатать, готовься к этому — я оставила семью и уехала к другому мужчине...
Она из Краснодара, ты из Абакана. Сибирь и Юг. Лед и Пламя. Снег и... что у них там сейчас?
Тебе двадцать три, и ты четвертый год путешествуешь по стране автостопом, что-то пишешь в своем дневнике, много мечтаешь, и обывателям твоя жизнь вроде даже нравится, но жить с тобой вряд ли кто-то захочет, думаешь ты, ведь ты — шальной, ненадежный, вечно без денег и пишешь слишком мало, чтобы это занятие приносило стабильный доход.
И мужчину в тебе женщины видят только в перспективе, где-то там, после долгой «работы» над тобой — они ведь тебя быстро раскусывают.
Им всего мало, а все твое умещается в рюкзак. Ты. Просто. Идиот.
Твоей девушке, с которой ты жил месяц, переписывался три, а страдаешь по ней почти четыре недели — тридцать лет. Она с мужчиной (без четырех месяцев) десять лет. Ребенок маленький, он ей почти в тягость — она хочет путешествовать, или сама не знает, чего хочет. Но точно не хочет быть несчастной. Последние четыре года она в депрессии — ее муж больше не ее Бог. Она видит Бога в тебе... или видела. Или ты не знаешь наверняка.
Она написала тебе, когда стала тебя читать. Она влюбилась в твой слог и мысли. Она нашла в тебе понимание. И поверила в это. Она до сих пор верит. И периодически звонит тебе в Абакан и слезно просит быть с ней. А ты рад этому.
— Нужно только заработать немного, подожди месяц, — говоришь.
Она соглашается. А через день звонит снова и уверенно говорит, что не уйдет из семьи. У нее долг перед сыном.
— Его нужно научить читать, а проблемы родителей — это проблемы родителей, они не должны касаться ребенка...
И качели вернули тебя на то же место. Тебе снова плохо. Но ненадолго — скоро тебе снова будет почти хорошо, а потом хорошо еще меньше, а потом уже просто ничего не чувствуешь, потому что эмоционально перегружен, не касался ее уже много дней, и все чувства в ночной дымке прозябания просто исчезают.
Ты заблудился — ничего не понимаешь, тебя никто не пони-мает, и Она точно в таком же состоянии там, на юге нашей необъятной.
Хотя ты знаешь, что в тебе есть стержень, и расставался уже с любимой, даже написал об этом роман в двадцать лет — тебе знако-ма дверь, ведущая из черноты уныния, но делаешь вид, будто ее нет — ничего вокруг нет, кроме упадка. Да и зачем выбираться и забывать подаренное счастье?
Вдруг не все потеряно, а если потеряно... черт, а вдруг нет?
И хочется от тоски уехать в Санкт-Петербург, ох, Петербург... Ты вполне мирно принимаешь, что этот город встретит тебя дождем в конце декабря, бесснежьем и всей своей громадностью и незнакомцами молча пояснит, что страданий твоих здесь не потерпит. А почему? В самом творческом городе России, в русском Париже, туманной обители небесных слез самое место для таких чувств. Уехать бы туда, а надо ли?
Но, видимо, нечего грезить, смирись — ты не вернешь женщину, она не твоя — она даже не своя. Чья-то. А ты переживешь утрату, научишься с ней жить и найдешь работу, потому что никто за тебя это не сделает, а твой дом далеко от Абакана, ты одинокий здесь смотришь на бледные звезды.
В конце концов, Дмитрий Быков был прав, когда в одном из своих интервью, которое ты приметил еще пять лет назад, как-то вскользь бросил, что писательство — это не муза, и не всегда дарит легкость, но если ты пишешь — это ремесло будет вытаскивать из самых тяжелых жизненных ситуаций, даже тех, что ломают плечи атлантам. Слова, написанные в горячке, обретают великую целительную силу. И спасибо им за это…
Такая разная и одинаковая любовь
И сейчас в нашей редакции ведутся разговоры о самой сути любви: могут ли ее познать двадцатилетние, или все же полная картина доступна лишь тем, кто имеет опыт отношений? Подростковая любовь — настоящая ли? А жить с одним человеком тридцать лет — это не глупость? Все риторика, но мне понравилась одна мысль: каждая любовь — всегда один человек, что стоит на фоне солнца. Его силуэт полностью темный, и узнаешь ты в нем всегда кого-то из прошлого, поэтому по-настоящему любить можно только саму идею любви, а люди — они все только портят.
Владислав КОНСТАНТИНОВ
Иллюстрация из открытых источников
