Когда я заканчивал хореографическое училище, нам с одноклассниками казалось, что самое главное — сдать госэкзамен по классическому танцу, на котором всегда присутствовал Григорович. Но один из педагогов нам сказал: «Вы зря думаете, что это самое страшное. Вот на экзамены по дуэту и народно-характерному танцу придет Николай Романович Симачев...» Прежде я никогда не слышал этой фамилии, никогда не видел этого человека, но благодаря этой фразе понял, что нужно срочно взяться за ум и отнестись серьезно и к другим экзаменам тоже.
Спустя месяц после того как нас зачислили в труппу Большого театра, мне дали сразу несколько партий. Мы репетировали с Василием Степановичем Ворохобко Конферансье, и однажды в зал вошел какой-то мужчина, тихо сел, посмотрел, потом спросил: «Вы можете сделать то-то и то-то?» Я сделал. «А вот это?» Я сделал. Он сказал: «У нас с вами завтра репетиция», — и ушел. Я спросил у Василия Степановича: «Кто это?» — «Это Симачев».
С того дня Николай Романович стал моим педагогом. Так сложилось, что я оказался последним его учеником, самым младшим. Со мной он готовил все, даже мелкие партии, которые до этого никогда ни с кем не репетировал — не хотел доверять их другим педагогам. Его отличало необыкновенное уважение к человеку, который находился в зале. Николай Романович практически никогда не повышал голоса, всегда обращался на «вы». Его присутствие в зале подстегивало.
Одной из моих первых крупных партий был Меркуцио в «Ромео и Джульетте». В сцене смерти есть один акробатический элемент — нужно «встать на ухо». Я был еще неопытен, у меня ничего не получалось, и я каждый раз падал — не мог удержать равновесие. Николай Романович объяснил мне раз, второй, третий. Когда я в очередной раз упал, он сухо, строго, не повышая голоса, сказал: «Я вам один раз уже показывал». В этой фразе было столько непонимания! — как, мы не первый день над этим бьемся, а вы все не можете сконцентрироваться. С тех пор меня хоть ночью разбуди — я сделаю этот трюк. Если бы Николай Романович сказал: «Коля, надо завтра стать блондином», — у меня и мысли бы не возникло сопротивляться.
Я чувствовал его доверие. Он переживал, когда я танцевал, следил за моей прической, костюмом. Нервничал, кажется, больше, чем я. Говорят: кому много дано, с того много и спрашивают. Николай Романович спрашивал с меня как со зрелого артиста, потому что до меня в Большом театре не принято было доверять серьезные роли восемнадцатилетним танцовщикам, а мне был дан шанс. Когда мы начали готовить «Сильфиду», Николай Романович сказал: «Коля, либо вы делаете все трюки, что делал Нуреев, либо мы за этот балет вообще не беремся». Получилось так, что в постановочных репетициях этого спектакля он не участвовал, но готовился к нему так же тщательно, как и я, — собрал много записей, смотрел их со мной, сличал.
Николай Романович всегда устанавливал передо мной самую высокую планку. Например, когда меня вводили в «Ромео и Джульетту», в Большом театре уже сложилась традиция исполнения партии Меркуцио. Но впервые этот балет Григорович поставил в Опера де Пари. Первым Меркуцио был Патрик Дюпон, обладавший редкими физическими возможностями, каких не было у артистов нашего театра. Поэтому в нашей редакции текст был изменен. Когда эту партию начал готовить я, Николай Романович вспомнил со мной первую редакцию, потому что мои способности позволяли делать весь тот набор движений...
Когда я в первый раз танцевал, это, само собой, вызвало большое негодование у артистов. Но когда выяснилось, что Меркуцио готовил со мной Николай Романович, никто не посмел возразить. Симачев был ассистентом Григоровича на всех его спектаклях. Он знал текст лучше, чем Юрий Николаевич, — у него была феноменальная память. И когда возникали какие-либо вопросы, Николай Романович даже Григоровичу мог сказать: «Здесь было по-другому». И Юрий Николаевич не спорил, потому что прекрасно понимал, что Кока (так он называл Симачева) помнит лучше.
Симачев был еще и мастером в работе с кордебалетом. После него я не встретил в мире ни одного педагога, который мог так быстро и ловко отрепетировать любую большую кордебалетную сцену, вводя в нее по ходу репетиции совершенно новых исполнителей, которые до этого спектакль не танцевали. Когда мы пришли в театр после училища, готовилось 25-летие балета «Спартак». На первую репетицию Николай Романович вызвал всю труппу, в том числе нас — шестерых новеньких. Через два часа репетиции мы знали весь балет. Как он этого добился, мне до сих пор неясно, потому что с другими репетиторами кордебалетных сцен мы неделю учили только порядок движений.
Одно его присутствие все меняло — никто не мог себе представить, что при нем на репетиции можно разговаривать. Он только появлялся в дверях, и зал замирал. Николай Романович не позволял себе никого оскорбить, или выгнать, или нелицеприятно отозваться и неизменно защищал артистов перед руководством. Все его любили и уважали, а его авторитет был безоговорочен. И если возникали неприятные ситуации, Николай Романович был одним из немногих, кто всегда оказывался на высоте. Даже после ухода Григоровича из театра, когда новое руководство начало очень отчетливо демонстрировать свою неприязнь к Николаю Романовичу, ни один артист не изменил своего хорошего к нему отношения, поскольку оно было искренним. Такое бывает в театре крайне редко.
К сожалению, с его уходом многие спектакли потеряли свое лицо, особенно массовые сцены, на которых построены балеты Григоровича, — никто не может собрать их так, как Николай Романович. Он умел передать дух спектакля. Рассказывают, что когда ставилась «Легенда о любви», женщины никак не могли уловить ход в танце турецких танцовщиц. Тогда Николай Романович и Юрий Николаевич встали и станцевали сами. Те, кто это видел, вспоминают, что красивее и грациознее не мог исполнить этот танец никто. Николай Романович был характерным танцовщиком, и когда показывал характерные движения, это было необыкновенно. Он был очень темпераментным человеком, хотя внешне выглядел холодным, спокойным и выдержанным.
В последний год работы у Николая Романовича стали насильственно отбирать учеников. Со мной тоже в приказном порядке велись разговоры о том, что я не должен работать с Симачевым. Но я был юным и нахальным и не до конца понимал, что со мной могут сделать. Я сказал, что до тех пор пока Николай Романович в состоянии работать, ни с кем другим репетировать не буду. Это дошло до Симачева, и он попросил меня не обострять ситуацию, а потому новые работы мне пришлось готовить с другим педагогом. Но мы с ним втихаря встречались на верхней сцене, в крошечном коридорчике за колесницей Аполлона, и репетировали мои новые партии. На прогонах он тихо стоял в углу, чтобы не привлекать к себе внимания, а потом при встрече наговаривал мне свои замечания.
После всех этих злоключений в театре Николая Романовича очень быстро не стало. Обычно говорят, что не педагог выбирает ученика, а ученик выбирает педагога. Я счастлив, что Николай Романович дал мне шанс с собой работать, а я его не упустил.