Чем меня накачали, интересно? Спать толком не получается - всюду голоса, звуки: мониторы пикают, кровати поскрипывают, дежурная сестра дышит и сердце у неё стучит шумно и неуклюже.
Ладно бы только сон мой был недосон. Бодрствование тоже недободрствование какое-то: мир смазан, ни одной мысли до конца додумать не получается. И, главное, не понятно: спишь ты или бодрствуешь. Вот сейчас, вроде, бодрствую, а голос издалека зовёт меня:
- Света, проснись.
Это Маша. Моя акушерка, которая всю беременность меня вела. И эту, и предыдущую. Маша протягивает мне две бирюзовые полоски - браслеты-бейджи. На них - мое имя, дата и время, когда из меня экстренно извлекли ребёнка.
- Ты его не жди - говорит Маша - он умер. Чего тебе-то переживать , их вон у тебя сколько! Семеро?
Я забираю браслеты из ее рук и даже кивнуть в ответ не могу. Как это - не ждать. Столько ждала его. Ощущала, как он шевелится у меня в животе. Мы купили ему новую коляску. Потому что старая к восьмому ребёнку окончательно развалилась.
Телефон все звенит смс-ками. Тамара Кибалко поздравляет с рождением сына. Ира Гладышева прислала открытку «С новорожденным». Кошмар. Фильм ужасов какой-то.
Потом им отвечу. Когда соображу, что вообще в таких случаях отвечать людям.
Как мы будем его хоронить? Все мои дети, обнимавшие его в моем животе, встанут печальной стайкой у ямы. Отец отпоёт его. Тёплый июльский дождь будет плакать с нами. И эту мысль не могу додумать, она обрывается, путается. И вдруг с ужасом понимаю: муж сына отпеть не сможет. Мы же его даже покрестить не успели!
Телефон звонит милой песенкой: «Как-то вечером Наташа заточила карандашик. Села на свою кровать, стала что-то рисовать..» И я сажусь на кровати, рисую эскиз новой жизни. Офорты Франсиско Гойи - детский комикс по сравнению с ним:
- Привет. Сёма умер.
Муж молчит. Я молчу. Потом говорю
- Даже не покрестили его. Как теперь быть?
Стало легче. Половину кошмара муж забрал.
Кажется, я спала сколько-то времени. Дурь выветривается, и, наконец, слава Богу, я могу поплакать. Ужасно не мочь плакать. Запор горя в глазах давит на сердце и на мозги так, что там прямо все коротит и корежит. Зачем-то мне в капельницу ещё вкалывают спокойников. Я хотела сказать - не надо, дело-то серьезное. Мне надо быть в своём уме. Да не успела я.
Я, которая всех подвела. Убила своей утробой бедного малыша и семерым старшим подарила гроб вместо новенького. Мы их так называли, новорожденных - новенький или новенькая. В сущности, он не умер. Он просто не смог родится.
Приходит белое пятно, ком сахарной ваты с человеческим лицом. Забирает из моей руки бейдж-браслеты. Я не отдаю. Пусть хоть это у меня будет.
- Женщина, - облако заговорило - отдайте.
- Зачем?
- Он жив.
- Как жив?
- Жив, умер не он. Там мальчик был глубоко не доношенный, у него легкие не открылись. А ваш лежит пока. Но это не на долго. Дня на три, не больше.
Она выдергивает у меня браслеты из руки и уходит. Спасибо тебе за хорошую новость, призрак сахарной ваты!
- Миша? - телефон я держу неловко, руки отекли.
- Чего?
- Он жив. Но не на долго. Дня на три.
Мне показалось, или муж ругнулся? Показалось, муж не ругается. Никогда.
- Я землю арендовал на кладбище.
- Ну и молодец. Она понадобится.
И опять стало легче. Сердце видело, как муж сломя голову летит в больницу, просится в реанимацию: «Прошу вас, пожалуйста, особенно если он не жилец!». Прорывается к нему и крестит его святой водой и собственными слезами. Все-таки родился на белый свет младенец Семён. И все-таки был крещён.
И снова у моей постели призрак сахарной ваты и синее, мужское, невысокого роста пятнышко. Говорят оба.
- Детей у вас итак много!
Блин, да что им дались мои дети?
- Качество жизни вашего ребёнка в любом случае будет низким
- Судороги
- Ретинопатия
- Истончение подкорки, множественные диффузные нарушения вещества головного мозга.
- Пневмония и отек мозга
- Дышит через аппарат
- Состояние крайне тяжелое
- Вы сами с уходом не справитесь
- Мы хотим вам помочь
Я благодарю их. Как это хорошо, что они все хотят мне помочь!
И вдруг они мне словно дают леща со всего маху:
- А заявление напишите от руки: «Я такая-то отказываюсь от своего ребёнка. И там дата и все такое.
Ну ни хрена себе - помощь! Я не справлюсь? А вы? Вы-то справитесь? Будете его любить, молиться за него будете?
- Я хочу сначала на него посмотреть. Просто посмотреть. - голос у меня скрипучий, распадающийся на пиксели. Вот что имел в виду Том Йорк в своём странном треке Kid - A.
- Чего смотреть-то? На что? Ему жить от силы неделю.
- Тогда я не согласна. Тогда мы тем более заберём его. Похороним хотя бы по-людски.
Мне они талдычат- куда вам к вашим семерым ещё одного, тем более такого больного. А молоденькой девочке на соседней койке повторяют иную мантру - зачем он вам, родите ещё. Странная логика. Словно речь идёт не о человеке, а о бумаге с опечатками, которую можно спокойно сунуть в утилизатор, чтоб напечатать ещё.
Во сне я вырезаю куклу. Бумажного мальчика из песенки, которая стоит у меня на рингтоне - мы с детьми знаем ее наизусть. Щукин ее поёт. Наверное, звонит кто-то, а я не в силах ответить:
Как-то вечером Наташа
Заточила карандашик,
Села на свою кровать,
Стала что-то рисовать.
Рисовала книжку,
Рисовала мишку,
А потом нарисовала
Дивного мальчишку.
Ушки, щечки, брови, нос.
Пряди шелковых волос.
Ну, а глазки вышли,
Как две спелых вишни.
Подровняла зубки,
Вывела губки,
Четко ротик обвела,
Да и ножницы взяла.
Только вырезать успела,
Только курточку надела -
Смотрит: а у мальчика
Кровь течет из пальчика.
Ах, беда! Ну, разве можно
Быть такой неосторожной?
Разыщу я бинтик, ватку,
Уложу тебя в кроватку,
Забинтую тонкий пальчик.
Спи, мой мальчик, милый мальчик.
А я рядом посижу,
Тебе сказку расскажу.
Ах, беда, кричат в моей голове голоса сирен скорой помощи, Ах, беда, вторят им приборы в палате. Разве можно быть такой не осторожной? Разве можно делать больно дивному мальчику. Даже сквозь сон и лекарственный морок я чувствую, что мое лицо все мокрое от слез.
Сахарная вата с человеческим лицом делает ко мне ещё пару подходов. Предлагает пожалеть мужа, дать себе шанс жить нормально. Я бы могла ей обьяснить, что нормально жить у меня уже не получится в любом случае. И новые дети будут другими. Не получится удалить этого мальчика, аннулировать его, и заделать снова, как бы набело. Нельзя сделать из этого ребёнка черновик для другого ребёнка. А девушка рядом соглашается. Она родит ещё.
Меня переводят из интенсивной терапии в обычную палату. Туда ко мне приходит муж. Я собираюсь его пожалеть, но у него какое-то совсем не жалкое, а наоборот, ясное и просветленное лицо. Муж говорит мне:
- Скорее всего он не умрет. У него пятки толстые. Бабушка говорила - это признак живучести. Ты просто некоторое время будешь к нему ходить, а потом мы заберём его домой. Наймём помощницу, купим специальную кровать.
Надо же - толстые пятки. Интересно.
Когда я начинаю ходить, мне становится сильно хуже. Всюду, всюду, всюду - справа, слева, навстречу и мимо, обгоняя и вперёд идут женщины, у которых получилось. Женщины, которые ничем не виноваты перед своим ребёнком. Великодушный июль позволяет им кричать что-то своё в открытое окно. Так радиоведущий позволяет сказать пару слов дозвонившимся в прямой эфир слушателю:
- На тебя похож! Верхняя губешка вперёд торчит!
- Приданое в моем шкафу, в большом голубом пакете с мишкой!
Среди них мне ещё хуже, чем в палате реанимации. Я вижу, как должно было быть, я вижу праздник, который из-за какой-то моей оплошности не состоялся..
Зато я и его увидела. Готовилась к страшному. Под разговоры врачей в моей голове сложился образ нежизнеспособного монстра, не мышонка, не лягушки, а неведомой зверушки, которая, если не засмолить ее срочно в бочку, уничтожит мою жизнь и жизнь моей семьи. Я готова взглянуть на чудовище, с которым не справлюсь.
Для этого я покорно надеваю одноразовый халат, шапочку и маску, мою руки мылом и спиртом. Жду в очереди часа икс, и, наконец, подхожу к пластиковой ванночке. Вот он. Обычный ребёнок, опутанный проводами. Похожий на всех моих детей носиком и ротиком. И теперь совсем неважно, что мне говорят врачи. Им можно просто кивать. Трогать его нельзя, говорят врачи, но я потихонечку наматываю крошечные пальчики на свой указательный. Фотографировать нельзя, но я делаю снимок, чтоб смотреть, когда соскучаюсь. И чтобы детям показать. Я могу быть с ним один раз в день в течение часа. С 13:00 до 14:00. От «помощи» отказываюсь. Я его не оставлю. Потому что тогда к грузу вины за его рождение прибавится чувство вины из-за того, что я его бросила. А потом - это так неправильно, бросать именно того, кто особенно во мне нуждается. Я беззвучно говорю ему: не волнуйся, мы все сделаем, найдём бинтик, ватку, расскажем тебе все сказки, которые знаем. А ты спи и выздоравливай, толстая пятка!
К нескольким младенцам никто не приходит. Их пластиковые постельки стоят отдельно. В своём мертвящем сиротстве они похожи на кукол, в которых не захотели играть.
Хорошо, что я пережила Сёмину смерть. В смысле - слава Богу за все. Хорошо, что целый час мы жили с мыслью о нем - умершем. Господь показал нам зияющую пустоту, чёрную дыру, которая возникает из энергии исчезнувшей жизни. Да, мы взрослые люди, мы понимаем, что нас ждёт трындец. Но мы теперь на собственном опыте убедились, что любой самый страшный трындец лучше ужаса той мёртвой пустоты.
А через две недели наш мальчик смог дышать сам, без аппарата. И тогда я, точно так же, как женщины, у которых все получилось, пошла к распахнутому в московский август окну, и кричала мужу - он дышит, он дышит!
Потому что любая жизнь содержит потенциал радости. Просто иногда его бывает сразу не видно. Но он обязательно есть. Так что живем пока.
А все почему? Потому что пятки у Семена толстые. Бабушка никогда ерунды не скажет.