Когда Гоголя накрыла очередная волна паники перед тем, что его неминуемо зароют живьем, он поехал к известному сумасшедшему и прорицателю Ивану Яковлевичу Корейше.
Корейша жил в Преображенской больнице вот уже несколько десятков лет. Его не лечили, а только кормили. Каждый день к нему приезжали за предсказаниями люди, в основном бедные женщины.
Но бывали и знаменитости, и знатные люди обоих полов. Он принимал всех, кто оплатил "билетик", лежа на кровати в горе засаленных простыней, стирать которые запрещал.
В иной день администрация психлечебницы продавала на консультацию знаменитого московского юродивого до 60 билетов. Главный врач, Саблер, констатировал с благодарностью, что больница собирает за предсказания свыше 1000 рублей в год.
Лесков в "Маленькой ошибке" иронизировал, что мать подала записку Корейше, чтобы бездетная дочь родила, а родила безмужняя.
Упоминал его и Толстой, и Островкий. То есть персонажем он был известным.
Но к прорицателю Гоголь не попал. Доехав на извозчике до психлечебницы, он, потоптавшись под окнами на снегу, передумал расспрашивать предсказателя и поехал обратно в гостеприимный дом графа Толстого на Никитском, где и умер через несколько дней.
После прочтения всех более или менее доступных монографий, исторических справок, воспоминаний современников и самого Гоголя, вырисовывается странная закономерность в поведении Николая Васильевича.
Ощущение такое, что в последнее десятилетие перед ранней своей смертью, настигшей писателя вроде бы без видимых причин, Гоголь хотел получить ответ на мучивший его вопрос, обращаясь к разным источникам и нигде не утоляя своей жажды. Мы не знаем, что это был за вопрос. Но вероятно, Гоголь и хотел получить ответ, и не верил в возможность ответа на него, саботируя свои же усилия.
От кого можно получить ответ на любой вопрос? Гоголь думает и собирается ехать в Палестину к Гробу Господнему, чтобы успокоить ум и насытить сердце. В 1842 году он получает благословение от преосвященного Иннокентия.
Начинаются и заканчиваются сборы, знакомые напутствуют его, а некая поклонница творчества, малоизвестная старушка вызывается проводить его до границы. И вот, на таможне чиновник, проверяющий документы спрашивает: "Кто из вас едет в Палестину?". Гоголь вдруг отвечает: "Вот эта дама". И показывает на эту самую удивленную старушку. Затем бросается в экипаж и стремительно покидает место действия.
Попадает он в Палестину уже только 1848 году, возлагая огромные надежды на эту поездку.
Через Неаполь, Мальту, Бейрут в Иерусалим движется Николай Васильевич. По волнам, испытывая мучения от морской болезни. По суше на неудобных мулах.
16 февраля 1848 года Гоголь въезжает в Иерусалим, и записывает в дневнике: «Николай Гоголь ─ в Св. Граде». Отлично, наконец он получит ответ на свой вопрос, беспокойство отпустит его. Но не тут-то было!
Еще в России Гоголь составил список «Чьи имена вспомнить у Гроба Святого». Но, когда настало время, он не смог вспомнить ни одной фамилии. Кажется, он не смог даже помолиться и за себя.
Из его письма Жуковскому: «Я не помню, молился ли я. Мне кажется, я только радовался тому, что поместился на месте, так удобном для моленья и так располагающем молиться. Молиться же собственно я не успел. Я не успел почти опомниться, как очутился перед чашей, вынесенной священником из вертепа для приобщенья меня, недостойного…»
Восторг его сменился горем. «Скажу вам, что еще никогда не был я так мало доволен состояньем сердца своего, как в Иерусалиме и после Иерусалима, только разве что больше увидел черствость свою и свое себялюбье - вот весь результат», - писал Гоголь отцу Матфею Константинопольскому.
Как раз вот это ощущение себя великим грешником, которому Бог не дает ответа и утешения, и послужило ускорению наступления смерти.
Иногда ему становилось легче. Тогда он читал отрывки второго тома "Мертвых душ" друзьям. Те уверяли, что не хуже первого тома. Вся Россия ждет публикации. Гоголь живет у графа Толстого и выглядит молодцом.
Но вот в январе 1851 года умирает Екатерина Хомякова, жена поэта друга Гоголя. С семейством Хомяковых Гоголь дружил теснейшим образом. Они принимали его раздражительность и переменчивость без упреков. Он чувствовал себя в этой семье, как у себя дома.
Издатель Бартенев писал: "Гоголь всегда держал себя бесцеремонно у Хомяковых: он капризничал неимоверно, приказывая по нескольку раз то приносить, то уносить какой-нибудь стакан чая, который никак не могли ему налить по вкусу: чай оказывался то слишком горячим, то крепким, то чересчур разбавленным; то стакан был слишком полон, то, напротив. Гоголя сердило, что налито слишком мало.
Одним словом, присутствующим становилось неловко; им только оставалось дивиться терпению хозяев и крайней неделикатности гостя".
С женой друга, с Екатериной Гоголь был тепл и откровенен. Ее раннюю ее смерть воспринял на свой счет. Мол, это Ад нацелился на него, но убил сначала невинную душу, чтоб предупредить о своей наступлении.
Николай Васильевич считал, что прекрасная Екатерина Михайловна умерла в свои 34 года не от простуды и последующего брюшного тифа за его прегрешения. А ведь смерть ее унесла две жизни, она была на 4м месяце беременности.
На панихиде Николай Васильевич услышал, как некий голос зовет его по имени. "Это Хомякова зовет меня за собой. Это конец.", - писал он.
И вот тут настал марафон умерщвления плоти. Гоголь перестал есть. В иные дни он съедал несколько просфор. Он «умерил праздность», то есть перестал спать и молился по ночам. Но ужас его не отступал. Гоголь был уверен, что ад не просто хочет его забрать, а одним из самых мучительных способов будет похоронить заживо. Как будто все те ужасы, которые он написал, охотятся за ним.
Гоголь просил: «Завещаю тела моего не погребать до тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения. Упоминаю об этом потому, что уже находили на меня минуты жизненного омертвения, сердце и пульс переставали биться»... Продолжение через несколько дней!
ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ и ЧИТАЙТЕ:
СТРАННОСТИ ПОСЛЕДНИХ ДНЕЙ ГОГОЛЯ.
- о БУНИНЕ: Она меня бесчеловечно бросила. Зная, что это убьет меня.."БУНИН, его жена и его ГАЛЯ. И его смерть.
- о МЕДИЧИ: Катрин и ЛЮБОВНИЦА МУЖА, которая старше на 20 лет. Почему Генрих так решил?