Все спали.
А я не спал.
Линялая, штопаная Дуняшей не раз, моя подстилка, набитая остюками, колола бока. Но лучше лежать на ней, чем мордой в луже перед будкой, сбитой наспех Демьяном.
– Так пойдет, шо кобелине надо – шоб хвост не мерз, а у него и так вон – шерстяки сколько, – гремя инструментами, басил хозяин. – Вентиляция тебе будет, барбос, – потрепал он тогда меня по голове и подтолкнул в корявенькую будку ладонью под зад. То ли я его тогда еще не наел, то ли пятерня у Демьяна была пудовая, но я довольно ощутимо впечатался морденью в шершавую заднюю стенку своей конуры. Неуклюже растопырил лапы, побарахтался в ее тесном нутре, запутался в цепке, но все же развернулся и высунул поймавший занозу нос на улицу.
– Ай, барбосина, какую хату тебе я справил, – пыхтя папиросой, причмокнул Демьян. – Чего скулишь, цуцыня, – щелкнул он меня по больному пятаку, и я взвизгнул. Если бы я был большим, как мама…Если бы только я был большим. Где моя мама? Я помню, как проснулся утром под набитым травой мешком. Ее не было рядом. Только место, где она лежала, пахло ей. А потом пришел человек. Взял меня под передние лапы. Выпустил колечко дыма мне в морду. Отчего-то рассмеялся, запахнул меня своим тулупом и унес.
– Ну, больно тебе, друг, – перебил Демьян картинку, всплывшую в моей голове. – Дуня! Дунька! – крикнул он в уже по-летнему расшагаканную дверь хаты.
– Чего тебе?! – выскочила с кастрюлей под мышкой на крыльцо всполошенная хозяйка.
– Да, вон, малой занозу сопелкой схватил. Вытащи, а, – рассматривал он мой нос, – У тебя ж пальцы тоньше чем мои будут…
Так мы и жили. Я – двор на привязи стерег, Демьян меня когда-никогда с собой на промысел брал – дичь подстреленную там приволочь, или загнать какого ушастого. Дуняша – кормила справно да по доброте своей душевной пускала в сени греться, когда мороз конуру мою до звона вымораживал. А то и в дождь, бывало, позовет. На блины. До того обожал я эти шкварчащие лепешки, что мурашками заходился при одном только запахе. Сяду под печку, так, чтоб тарелку с блинами видать на столе было, и гипнотизирую их – не моргну. А Дуняшу это забавило:
– Что, Дунайка, стережешь? На тебе, самый румяный, – клала она в мою жестяную миску лакомство…
Вот так закроет Дуня сени на засов, керосинку подожжет и сидит то пряжу вяжет, то картошку чистит, то крупу перебирает, а все одно – со мной о чем-то толкует. А я что? Я-то все понимаю – речи человечьей выучился, да разве скажу что? Вот и подвывал ей в ее слезах…
Все больше по Демьяну крушилась Дуняша. Он как уйдет в леса – так на несколько зорь от него ни слуху, ни духу… И поди, узнай, сгинул в чащобах, чи миловал его Леший. Демьян сам Лешим прослыл – все леса окружные под его надзором ходили.
– Вот так, Дунай, таков наш бабий удел – сидеть у печки, носки вязать, да мужа ждать,– гладила меня меж ушей Дуня. Да все больше с каждым летом печалилась, что не идут у них с Демьяном дети. А я что? Садился рядом, голову ей на коленки клал и слушал…слушал…слушал. Иногда засыпал под душевные Дуняшины рассказы. А бывало, что и пели мы с ней. Она затянет – я подхвачу…Жалостливая больно Дуняша была. До всякого растения, всякой букашки, уж о людях не говоря. И меня раз выходила.
Стоял крепкий январь в ту пору. Демьян наладился на кабана идти с мужиками. Без меня, понятное дело, не обойтись было – на крупную дичь я наловчился с ним ходить. В тот день солнце нещадно било по недвижной белизне, зелеными бликами отскакивая в глазах. Я радовался охоте как сумасшедший – меня сняли с привязи и не закрыли в кузове, а пустили бежать. Я скакал умалишенно вокруг машины охотников, вывалив язык на плечо, мчался, проваливаясь по грудь в снег, за ней, что есть мочи. Мои лапы несли меня сами, и я не заметил, как вылетел на зеркало задубевшего озера. Проскользив по нему пушистым задом, я замер. Черный лед был хоть и мутным, но охотно отражал тушу нависшего над ним мира. И мою, стало быть, тоже. Я лизнул липкую гладь – такой же я с той стороны сделал то же самое. Ударил пушистой лапой – двойник ответил. Я замер, наклонив голову вниз и вбок. На меня смотрело растрепанное рыжее чудище, от уха до уха увешенное паутинкой застывших слюней. Чьего оно роду было – неизвестно, но в целом – очень даже приятной кобелиной наружности.
– Дунайка, ко мне! – свистнул Демьян, выйдя из машины. Хэкая, я подлетел к нему, в прыжке ударил его лапами в грудь и мы повалились в рыхлую белизну. Иногда во мне просыпался щенок, и мы дурачились с хозяином. Он неумело смеялся, а я подвизгивал…не так, как тогда, поймав сопелкой занозу. Это были редкие минуты моего собачьего восторга.
– Ну, полно, Дунайка, – сел в снегу Демьян, запустив в меня пригоршней снега. Я усмирился и усадил свой беспокойный хвост рядом.
Мужики возились у машины с ружьями.
– Дунай, ищи, – сунул мне под нос Демьян шмат кабаньей шкуры. Я смекнул что к чему, и отправился на поиски запорошенных кабаньих следов…В урочище, куда мы приехали, их водилось в избытке…но стеклянный воздух перебивал запах. Он вымораживал нос изнутри. Я все дальше отходил от гогочущих мужиков и вскоре потерял их из виду. Снег шуршал под лапами и это мешало сосредоточиться. Я остановился. Меня облепила со всех сторон хрустальная тишина. Все недвижно застыло…И вдруг я услышал храп. Где-то позади…развернулся в прыжке – и замер, припав на передние лапы. Кабан был совсем рядом. Я гавкнул – мол, сюда, Демьян! – как эта махина понеслась на меня. Я заметался, ослепленный ядным солнцем, ринулся на него…Как вдруг темнота вынула из меня картинку белесого леса…
– Дунайчик, Дунай, – услышал я Дуняшу. – Надо покушать, – нос мой с трудом различил аромат гуляша.
– Дунай, ну ты что, – басил рядом Демьян. – Карабкайся, барбос, – тронул он меня за ухо. – Да, боднул тебя бородавочник знатно в бочину…пропорол глубоко…Но это ведь ничего, Дунай! – голос его сбился, и я впервые за пять лет увидел, как этот мужик – двухметровая гора – заикнулся в приступе чувств.
– Ну, полно тебе, Демьяша. А то и я сейчас начну, – села рядом Дуня. А мне нельзя…
И все затихли. Даже огонь в печке затаился.
– Как?.. – поднял на нее взгляд Демьян.
– Вот так, – закраснелась Дуняша, поправив выбившуюся из-под платка прядь. – Наш Дунайчик еще санки с ребятишками потаскает, – положила она свою маленькую ручку на мой широкий лоб и мне стало так тепло…То ли от жарившей печки, то ли от радости, которая наконец пришла в наш дом.
Сменились три слякотных месяца.
…Все спали.
А я не спал.
В будке было томко, и я вылез на улицу. Хозяев не было в доме – они уехали к кому-то погостить. Я метался на цепке из стороны в сторону – что-то тревожило меня. На дворе стояла непроглядная темень. Ни луны, ни фонаря, никакого отсвета…Может быть, уже настал тот самый час быка, которого так страшилась набожная Дуняша.
– Самое нехорошее время перед рассветом, Дунай. Всякая нечисть с болот выползает и вершит дела свои темные, ты из будки нос не суй…
А я вот высунул. Может быть, поэтому в ту ночь все перевернулось? Я задрал голову кверху, собираясь, было, взвыть, но глаза мои ослепило побелевшее вмиг, как то снежное поле, небо, разорвавшееся надо мной немыслимым грохотом…
Утром за забором началась какая-то движуха. Соседка баба Тоня не пришла меня кормить. Хозяев тоже не было. Я уткнулся мордой в щель забора – люди бегали туда-сюда по улице. Кто – под мышкой с вещами, кто – с детьми. Все утро выла сирена. Сквозь нее я услышал, как клацнула калитка – я дернулся и загнал в нос занозу…
– Дуняша! Демьян! Рванула наша атомка хваленая, говорят, облучимся тут все, надо бежать отседова! – дурниной верещала какая-то баба…
К вечеру все стихло.
К ночи – замерло под одеялом духоты вовсе.
К следующему утру перестали стрекотать даже кузнечики.
Я лежал.
Я сидел.
Я ходил из стороны в сторону на цепке.
Я стер себе ошейником шею.
Я вылизывал пустую миску.
Я не спал.
Я ждал хозяев.
Я оглох от тишины.
Где моя Дуняша? Где Демьян? Мама…что-то смутное пронеслось в затуманенном сознании. Я прижался костлявым боком к мешку с сеном, забытому рядом с будкой Демьяном, и закрыл глаза. Пахло как в детстве. Сырой травой.
– Сашко, а вон псина валяется, – ворвалось резкое в мою голову. Мне почудилось, будто это Демьян гомонит. Я подорвался с места, рванулся к калитке, но ошейник меня осадил. Калитка открылась, и во двор вошли двое. У них в руках были ружья… «На охоту?», – мелькнуло у меня меж ушей.
– Гляди, Степан, живая кобелина. Уж третью неделю пошло, как все тут вымерло, – прогнусавил в противогаз один.
– Мож, с собой заберем? Смотри, он вроде нормальный…Не мутант, –загоготал второй.
– Да ты чего, сбрендил? Тут все зараженное…Черт ее эту работу, и мы с тобой. Что эти костюмчики клеенчатые…– ругнулся первый.
– Ну, щас мы его…
Я припал на передние лапы, задрав кверху хвост. Оскалился, зашелся лаем…Как вдруг темнота резким хлопком выбила мир из моих глаз.
Все спали.
И я спал.
P.S: После аварии на Чернобыльской АЭС войска специального назначения в ходе зачистки зараженной территории истребили тысячи домашних животных.