– Кому добавки? – стуча поварешкой о мятый край закопченой, просаленной, век не видевшей щетки и порошка, здоровенной кастрюли, скрипела из-за деревянной решетки, отделявшей обеденный зал от кухни, до неприличия полная повариха. Невысокого роста, она не доставала до кастрюли, чадящей на плите, чтобы снять с нее крышку, и для этого взгромоздилась всем своим не маленьким весом на хлипкую табуреточку, еле слышно пискнувшую под ней, с треском поджав одну из обшарпанных ножек. Повариха, ухватившись пухлой пятерней за торчащий из стены кусок теперь заваренной, а прежде – отапливающей помещение, трубы, смачно выругалась и зло крикнула:
– Ну, прожоры, кому каши еще?! Щас закрою всё – до утра еды не допроситесь, – кинула она крышку на пол, гулко звякнувшую о плитку.
В столовой было на удивление мало людей. Впрочем, удивляться было не чему: за окном стоял бархатный весенний вечер, заливающий медью небес зеленеющий через дорогу парк.
До отбоя оставалось совсем немного времени, и многие предпочли ужин прогулке. Надо сказать, что разгуляться у нас особо негде: тесный дворик заканчивался у высоких ворот, не успев начаться от входной двери в здание. Над ней белела табличка с ровно выведенными под трафарет толстыми алыми буквами, складывающиеся в словосочетание, отчего-то для меня пахнущее накрахмаленной марлей : «Дом инвалидов».
Узкая дорожка, выложенная разносортными кусками плитки, длилась ровно двадцать шагов. Но вдоль нее с одной стороны корячилась кованая скамейка, с другой – переставший года три назад встречать весну, тополь, рядом с ним распласталась клумба с кустом ромашек. Довершала дворовый пейзаж крытая прохудившимся брезентом сколоченную наспех беседка. Сам двор был забран железным забором с разогнутыми кое-где прутьями. Через них особо удалые «дышали свободой», как говорили они сами.
– Последний раз спрашиваю: кашу кто будет? – пищала повариха. В ее сторону никто не повернул головы, за исключением парня, сидящего у умывальника, но и тот, смерив ее безразличным взглядом, отвернулся и продолжил ковыряться ложкой в тарелке.
Сегодня на ужин давали гречневую кашу с курицей. Недоваренная крупа хрустела на зубах мусором, который обычно встречается в непросеянной гречке. Блюдо выглядело так: в сколотой, в жирных разводах, миске высилась растекающаяся горкой каша, а рядом трясся желейный куриный жир, снятый с мяса и костей. Редко кому везло, и попадалась нормальная, вымытая и целая тарелка с содержимым, соответствующим названию в меню, которое висело на двери столовой.
Я сидел за самым дальним столом, положив руку на еле теплую батарею. Весенняя погода еще не устоялась, но отопление скоро отключат по графику. Передо мной на ободранной изрезанной столешнице стояла унылая жестяная тарелка. Были у нас и этого материала – вся мятая, она походила на каску, битую камнями. Я видел такие. И то, что становится с головой после такой защиты…
Я обвел взглядом столовую: высокие беленые потолки, несколько десятков столов, поставленных рядами, угрюмый бетонный пол, некогда белая решетка, отделяющая кухню, покрашенные до середины зеленой больничной краской стены… На одной из них я разглядел под тусклым светильником картину, на которой аппетитными красками чьей-то умелой рукой был выведен фруктовый натюрморт. Чего-чего, но фруктов у нас не видели даже по праздникам. А на картине в фарфоровой вазе красовались спелыми боками груши, каких и на прилавке редко встретишь: налитые сладким соком, казалось, они вот-вот брызнут с холста, лопнет тонкая в крапинку кожица, и распадутся они пополам на части, обнажив белую мякоть.
Я опустил глаза в свою тарелку и взял в руку ложку. Я жевал безвкусную кашу, чем-то хрустящую на зубах. Пальцы некогда перебитой руки дергала судорога, и ложку мне держать было трудно. Я положил ее на стол и закрыл глаза, прислонившись затылком к шершавой стене.
«Главное, чтобы к утру перестала дергаться», - подумал я, поглаживая руку. Я занимался тем, что играл в переходе на гитаре. В удачный день удавалось выручить приличную копеечку. Пенсия у меня была хоть и не плохая, но мне от нее оставалось совсем мало – я рассылал ее родственникам. Их у меня много: два брата, сестра, отец, даже бабка с дедом имеются.
А вот мамы не стало через некоторое время после того, как пришла домой бумажка, в которой кратко значилось: « Буров Роман Владимирович числится без вести пропавшим». Роман Владимирович это я. Как сказал отец, слегла мать с сердцем.
Шесть лет уж прошло, а мне ни разу не довелось побывать на ее могиле. Сколько раз отца просил меня отвезти, да он все отмахивается, мол, потом. Пробовал я сам, на коляске своей добраться, да не доехал – дороги у нас грунтовые, размытые, а кладбище высится на холме - на окраине города . Выехал я утром, а на полпути меня застал вечер, пришлось вернуться… Я до сих пор не могу привыкнуть к этому слову – «пенсия». Мне двадцать семь лет, в которые при этом «пенсия» я чувствую себя древнее палеолита.
В переходе хоть сыро и холодно, но день проиграть можно. И место у меня хорошее – в углу за газетным киоском, прямо напротив переходной лестницы. Правда, в дождливую погоду вся вода сюда стекает, но в сухую терпимо, тем более не на земле сижу, а в коляске. Чехол от гитары положу возле колес, раскрою – для монеток, и начну играть. Жаль гитару только, совсем разладилась от сырости, повело ее деревянное нутро – каждый раз приходится подолгу крутить колки.
Много нас таких в этом переходе. Кто на гармошке играет, кто молча сидит у стены, кто причитает и цепляется за каждого прохожего. Конечно, не за просто так тут сидим. Чтобы не прогнали, надо делиться заработанным с местным смотрителем порядка, человеком в милицейской форме, Петром Иосифовичем, разжалованным до лейтенанта за взятничество некогда майором милиции. И, надо признать, никто и вправду не трогает. А ходят тут всякие: и милиционеры с проверками, и бритоголовые братки, и не отличимые от обычных прохожих другие власть имущие люди. Люди…Среди обычных людей тоже много каких встречается. Сижу я, играю, и от эха мало что мне слышно. Но иногда доносятся до меня обрывки фраз:
– Гляди, безногий песни орет…
Или:
– Ишь ты, позальют глаза с утра пораньше и горланят….
Или:
– Нацепил тельняшку и думает, что так и поверили что вояка. Ты где воевал-то? Эй, тебя спрашиваю, – тронул меня кто-то за плечо. Я повернул голову – передо мной стоял моложавого вида мужчина средних лет с зачесанными набок редкими, тронутыми у корней сединой, волосами.
– Известно где, – кивнул я ему. – Афган.
– Да хорош тебе, Афган…Много вас таких, кто прикидывается. Вон, ноги поджал под себя, покрывалом прикрыл и сидишь, тренькаешь на балалайке своей, – гаркнул он и, схватив меня за шиворот гимнастерки, выдернул из коляски. Падая, я всполошился о том, что самому мне не подняться.
– Ты что творишь-то, окаянный! – подскочила ко мне бабка Клава – продавщица из ларька напротив. Я приподнялся на руках и увидел удаляющуюся спину оглядывающегося мужика с железной хваткой. Наверное, тоже где-то служил. Или занимается спортом. Одним словом – молодец…
Я долго сидел, упершись затылком в стену. На кухне звенела посудой в мойке повариха, столовая наполнялась гомоном голосов вернувшихся с прогулки и опоздавших к ужину, кто-то с кем-то ругался…Звуки доносились до меня в каком-то ватном облаке, сотканном из запахов подгоревшей гречки и подсмаленых куриных перьев. Я бы так сидел до закрытия столовой, как вдруг услышал тонкое «мяу» из своей сумки, которую таскаю за собой везде. Сегодня я задержался, и уже собирался складывать гитару в чехол, как вдруг увидел, что по опустевшему переходу несется, что-то крича через плечо, глянцевого вида дамочка, а за ней в слезах бежит девочка лет семи.
– Я тебе русским языком говорю: никакой кошатины в доме! Все я сказала! – нервно чеканила слова женщина.
– Ну мааама, мне его папа подарил, смотри, какой хорошенький! – заикаясь, всхлипывал ребенок, выставив вперед руки, в которых болтался котенок.
– Тем более от этого мерзавца! – гаркнула на дочь мать. Они уже промчались мимо меня, как вдруг женщина, выхватив котенка из рук девочки, сбежала обратно по ступенькам перехода и кинула его в мой открытый чехол. Ни слова не говоря, она развернулась и, продолжая орать на дочь, помчалась дальше. Котенок неуклюже сидел на мятых десятирублевых бумажках, растеряно глядя на меня.
Наверное, я выглядел так же как и он: неуклюжий,я сидел в бетонном сыром углу который день, так же как и он брошенный чем-то сюда и когда растерянно, а когда безразлично, смотря на пробегающих мимо людей, катящееся по кругу солнце, истлевающую жизнь…Я взял котенка на руки, провел пальцами по густой полосатой шерсти и, мне показалось, что заурчал вместе с ним.
Тонкое «мяу» повторилось громче. Я раскрыл сумку, стоящую рядом на скамейке, достал котенка и дал ему понюхать свой ужин. Кот его не только понюхал, но и попробовал. Гречка ему понравилась.
– Ну, говорю же вам, вы опоздали, – скрипела с кухни повариха. – Это мне опять кастрюлю доставать, тарелки марать, мыть потом. Что у меня, руки железные что ли? И на кой вас только держат, – причитала она, грохнув дверью холодильника.