В классе повисла мертвая тишина. Даже Иваныч, не терявший в отличие от Максима Петровича за все время речи Спанчева веселого расположения духа и только перекладывавший ноги с одной на другую, нахмурился.
А сам Спанч как-то мучительно заулыбался, ему хотелось перевести все в шутку, но он не мог справиться с собой. Он заерзал на месте, причем, край тоги стал сваливаться с его бока, все сильнее открывая рубашку и брюки. Борис, согнувшись, подхватил ее и за эту секунду сумел овладеть своими эмоциями. На его лице опять была высокомерно-глумливая - «римская» улыбка.
- Ну что – кто-нибудь может возразить мне?.. Остались ли среди вас желающие стать педагогами?.. Или мне…
Но он не договорил, так как из угла класса выскочила, гремя раздвигаемыми по сторонам стульями, Полатина. На нее тоже нельзя было глядеть без некоторой оторопи. Она словно горела каким-то внутренним огнем, который рвался из нее наружу через все – через весь ее внешний облик и проявления – глаза, жесты, слова, интонации голоса. Даже темное платье на ней с белым отложным воротником, казалось, заискрилось и захрустело от изливающейся через край энергии…
- Что вы слушали?.. Что вы сейчас слушали?.. Бред! Бред! Бред! Бред!..
Этот «бред» словно молотком вколачивался в мозги оцепеневших «глашкоросов». Сам Спанчев замер у учительского стола, не ожидая, видимо, такого напора.
- Бор – идиот! – он же всех полил грязью…. Просто полил всех грязью – и ничего не сказал главного…
Борис при этом открыл рот, чтобы что-то возразить, но Люда не дала:
- Заткнись!.. Заткнись, тебе сказала!.. Мурло твое наглое!.. – выпаливала она слова, словно пули, хотя Спанчев уже ничего не возражал в ответ. Она и сама не могла бы точно объяснить, что с ней происходило. Откуда в ней такая ярость, и почему ее разрывают чувства гнева и ярости против Спанчева и не менее сильной горечи и обиды за…. За что – она и сама не могла сказать. В речи Бориса не было на нее никаких даже намеков, но сама она ощущала себя так, как будто все было сказано только ей и только с одной целью – раздавить ее. Что-то подобное она как раз и чувствовала и потому просто не могла усидеть на месте.
- А вы как будто и думаете, что все так и есть…. Что все только так и есть. Но – нет!.. Нет – я вам говорю!.. Бор, козел, не сказал главное!.. И я сейчас его вам скажу…
Она склонилась к первому ряду сидящих по кругу самых молодых «глашкоросов» - пятиклассников и шестиклассников – неуловимо вызывая своим обликом образ квочки, защищающей своих птенчиков от рычащей и гавкающей собаки. Сидящая ближе всех к ней Сонечка Тимошкина – тоненькая пятиклассница с белыми волосами и умненькими глазами – даже протянула по направлению к ней руку, то ли желая ее успокоить, то ли ища защиту….
Но Люда, кажется, не желала успокаиваться и «приходить в себя». Она, совсем оттеснив Спанчева к окну, заняла его место напротив школьной доски.
- Запомните!.. Запомните главное!.. Запомните и забудьте всякий бред…. А главное… Главное – знаете что?.. Главное – это счастье!.. Да – счастье!..
Люда резко дернулась в сторону Спанчева, словно он что-то возражал ей. Но тот молчал у окна, раскрыв рот и напряженно почесывая нижнюю челюсть.
- Это же счастье, когда на тебя смотрят маленькие глаза и проникают в твою душу и сливаются с твоей душой…. Когда ты тонешь в огромной любви, которую источают маленькие сердечки…. Любви, на которую уже не способны взрослые, которая дарится тебе бесплатно – просто за то, что ты есть…. И ты в ответ готов…. И ты готова на все ради них – ради твоих детей…. Готова ночи не спать, готова все забросить – и учебу и друзей таких, беспонтовых….
Она снова развернулась в сторону Спанчева. Пошла, было, по направлению к нему, но в этот момент ей навстречу из кильдима вывернулся улыбающийся Митькин – уже одетый как обычно и, видимо, не слышавший во время переодевания, что происходило в это время здесь, в кабинете у Максима Петровича.
- Салют наркоманам педагогики!.. – он в шутку было обратился к Полатиной, но тут же был срезан:
- Дурак!.. Дурак!.. Еще один!.. О глупость, о воплощенная глупость и тупость!.. – она говорила это воздев руки к голове и уже отвернувшись от Митькина, как бы обращаясь ко всем, не замечая, что пораженный Вовчик все принимает на свой счет. – Люди, глупые люди!.. Как же вы не понимаете, что единственное счастье в жизни – это дети!.. Что нет ничего драгоценнее и чище, чем их сердца, и только тот, кто может прикоснуться к ним чистыми руками – только тот и может прикоснуться к счастью!.. К настоящему счастью, выше которого ничего нет и быть не может…
Она, казалось, превратилась в какой-то оголенный нерв, чувствуя малейшие колебания духовного «эфира», все нюансы затронутой и такой животрепещущей для нее темы. Вот и сейчас, отвернувшись от Митькина, она почти физически по ощущениям «столкнулась» с двумя парами глаз…. Одна из которых была Найчорова Марата, который сидел с Сабадаш во втором ряду стульев, почти у стены. А над головой у него - портрет Дмитрия Донского (репродукция с картины Глазунова) с огромными синими глазами…
- Бедные люди!.. Вы ищите счастье кто где… Вы думаете, что уйдя в науку, разбираясь в тонкостях материи или компьютерных программах, вы найдете счастье – нет!.. Нет, нет и нет!.. И вам даже не нужна любовь…. О-о, как вы ошибаетесь!.. Ведь в любви рождается все – и дети тоже рождаются от любви… Но есть разница между взрослой и детской любовью…. В той - взрослой любви - люди могут предавать друг друга, могут не замечать друг друга, могут не замечать любви и плевать на нее, а детские сердца на такое не способны. Они дают любовь не взамен – а первыми, они готовы любить всегда и без всяких условий…
Она затрясла головой, как бы пытаясь выйти из объявшего ее наваждения… С ней произошло что-то необъяснимое. В какие-то доли секунды она вдруг растеряла весь свой пыл и «сдулась»…
- Вы поняли меня?.. Вы поняли, что такое главное?.. – с какой-то удивительной для такой целеустремленной личности беспомощностью она задавала эти вопросы, ища поддержки и как будто не находя ее.
- Люда, мы любим тебя!.. – выкрикнула, едва не порываясь вскочить со стула, Сонечка. Люда тоже хотела, было, податься к ней, но задержалась и снова повернулась к Спанчеву и Митькину, уже присевшим у правого угла классной доски.
- Вот!.. Вот ради чего стоит жить!.. – снова зазвенел ее голос. – Вот когда даже хочется умереть – и стоит есть за что…. Вот так протянуть руки, раскрыть объятия и слиться и душой и телом – и это есть счастье!..
- Ты о ней не подумай плохого, подрастешь – сам поймешь все с годами… – с саркастической и даже немного глумливой улыбкой протянул из своего угла Спанчев. Он уже скинул с себя простыню и левой рукой оперся на плечо Митькина. – Между прочим, Людочка, вполне уголовно наказуемое деяние…. За слияние телами звенят кандалами…. Педофилия чистой воды!..
И это была, похоже, последняя капля. Люда дернулась, было, по направлению к Спанчеву, потом к двери, потом крутанулась вокруг своей оси, как бы желая спрятать свое лицо, и вслед издала какой-то неопределенный пронзительный звук, от которого у всех, как говорят в таких случаях, застыла кровь в жилах. Это было что-то среднее между стоном и воем и вместе - какое-то протянутое протяжное всхлипывание.
Она медленно вернула лицо «на место», закрыв его руками, и затрясла им от прорвавшихся рыданий, которые «прорывались» и вполне зримо – слезными струями через пальцы, заслоняющими лицо. Тело же ее – от головы и ниже - тоже стало сотрясаться вполне зримым снаружи внутренним «колотуном».
Это уже невозможно было выдержать. Вслед за Сонечкой вся юная поросль «глашкоросов» с криками жалости и сострадания кинулась к Люде и облепила ее со всех сторон.
- Людочка, мы тебя любим!.. – сама, плача вместе с Людой, тонко вытянула Сонечка. Следом стали подтягиваться и массовцы. Саша, подойдя сзади, положила обе руки ей на плечи, сутулясь над телами юных глашкоросов. Найчоров тоже, было, двинулся к Люде, но на полпути, задев и громыхнув случайно стулом, замер с усилившимся вопросительным выражением лица. Митькин, оторвавшись от Спанчева, страшно расстроенный, перешел в первый ряд стульев и в изнеможении рухнул на них.
К общему успокаиванию подключились и Иваныч с Максимом Петровичем. Последний был не только расстроен, но и словно чем-то смущен. Он постоянно ворошил себе спутанные прядки бороды и бормотал:
- Люда, ты молодечик!.. Людочка, ты умничка…
(продолжение следует... здесь)
начало романа - здесь