Понимание, что идеологии могут быть синтетическими (а остальные, соответственно, органическими) у меня появилось именно при знакомстве с либертарианством.
Где-то в глубинах чтения про NAP (Non-aggression principle) я осознал, что там нет никакой внутренней связности. Это чистый симулякр: имитация идеологии, собранная из надёрганных в разных местах принципов, которые, скрепленные степлером ну почти как настоящая идеология на невзыскательный взгляд. Ну а почему бы и нет? Если можно придумать и запустить религию, не скрывая for-profit motive всего предприятия (Сайентология), которая зафурычит, то почему нельзя идеологию?
Мотивация там та же. Впрочем, рынок для создания новых религий куда больше, чем для новых идеологий. Новые религии могут быть замкнутыми явлениями, ограниченные только своими последователями. Политические идеологии не существуют вне политики, а в политике должны доказывать своё право на существование на общем политическом рынке в конкуренции всех со всеми, новичков — с мастодонтами. Это, возможно, самый требовательный рынок. Его можно запрудить партиями-минутками, как делается в России перед каждыми выборами в Госдуму, но места для новых идеологий там мало. Существующие идеологии выходят родом из различных исторических контекстов, прошли долгий исторический отбор и занимают свои сегменты политического спектра не просто так.
В отличие от либертарианства. В естественных условиях оно бы не выжило. Но поскольку развитие и пропаганда этой идеи через think tanks, университеты, исследования, публикации и т.д. щедро спонсируется, то людям начинает казаться, что это настоящая идеология, что участие в политике, выборах, Либертарианские партии имеют какой-то политический смысл в демократическом контексте. Естественно, нет — ничьих интересов за пределами очень узкого класса людей, весь этот цирк и спонсирующих, они не представляют.
Спонсорская идеология: корни неолиберализма и либертарианства
В процветающей при социал-демократической экономике Нового курса корпоративной Америки 70-х случился испуг.
Движение за гражданские права (по сути, борьба с сегрегацией) вызвало панику среди крупного бизнеса в США. Культурные перемены в обществе и либерализация нравов в контексте идущей Холодной войны померещилась американским капиталистам предзнаменованием грядущего в США коммунизма, конца капитализма, запрета рыночной экономики и частной собственности.
Именно тогда началась волна венчурных инвестиций в экономическую идеологию и начали массово возникать консервативные фонды и think tanks, поток финансирования которых миллиардерами и корпорациями не прекращается до сих пор: Heritage Foundation, Cato Institute, Federalist Society etc. В результате Милтон Фридман стал звездой экономики, а у капитализма появилась своя экономическая идеология: неолиберализм.
К понимаю капитализма неолиберализм ничего не добавляет, его задача — объяснять, почему капитализм лучше социализма. На фоне развала СССР других доказательств, видимо, не требовалось, и продукт пропагандистской войны перешёл в экономический мейнстрим. А в его тени вырос гриб либертарианства.
Подписывайтесь на канал в Телеграме: t.me/moralpolitics
Сам факт, что в США интересы олигархата и так продвигаются истеблишментом обоих главных партий, так ещё на них же работает и мелкая Либертарианская удаляет, а не приближает к реализации принципа равного представительства в демократии. Впрочем, либертарианцев корёжит от демократии, для них подгадить ей не баг, а фича, должно быть.
Собственно, понимание синтетического происхождения либертарианской идеологии и неестественности присутствия её в политическом пространстве: это симуляция идеологии, которая была собрана из кусков других идеологий покрасивше, пробелы между которыми залатали убогой шпаклёвкой из «либертарианства» — оригинальных либертарианских идей, а затем имплантировали в политическое пространство.
Всё это началось в 70-80-е, одновременно с неолиберализмом и «чикагской школой» в ответ на запрос крупного капитала в идеологическом обосновании своего политического реванша.
Прилив корпоративных денег объясняет противоестественную живучесть либертарианства — идеологического симулякра, собранного из кусков настоящих идеологий, который удержит свой сегмент в каждом новом поколении, несмотря на свою оторванность от реальности.
Либертарианство было выращено в инкубаторе при спонсорстве крупного капитала, выросло и существует на его средства, присутствует в политике только благодаря спонсорской поддержке идеологии в целом, будет существовать, пока существуют политические интересы крупного капитала — и исчезнет с радаров политических идеологий сразу, как прекратится спонсирование его теоретического развития и пропаганды.
Это не значит, что должны быть другие действующие идеологии-симулякры.
В прошлом наверняка можно найти примеры вымерших синтетических идеологий. В современной политике их может быть несколько, а может одно только либертарианство и есть. В условиях политической конкуренции, особенно идеологической, просто так придумать новую идеологию, которая сможет зажить хоть сколько-то правдоподобной политической жизнью, крайне трудно.
У либертарианства-то это едва получается — о нём разговоров на порядки больше (спасибо щедро спонсируемой пропаганде), чем политического выхлопа в чистом виде — даже в США либертарианские партии глубоко в границах статистической погрешности. За пределами США вообще не видно, где у них могло бы быть политическое будущее — скорее всего, нигде.
Либертарианство играет куда более заметную роль в качестве служебной идеологии, идеологического кастомизатора. В симулятивной природе либертарианства его слабость и сила. Слабость — он оказался, де-факто, нежизнеспособен как самостоятельная политическая единица. Машина, собранная из одних только дизайнерских решений, посаженных на клей «Момент», оказалась не на ходу.
Сила либертарианства в том, что со всеми своими блестящими декоративными элементами из привлекательных для многих идей (ничего удивительного, ведь из таких либертарианство и собиралось), оно отлично подошло для декоративных нужд существующих партий и идеологий.
Самое сильное «либертарианское крыло» в современной политике, вероятно, у Республиканской партии США, у которой есть и сенаторы-либертарианцы, и конгрессмены-либертарианцы, а идеологически либертаранские мотивы глубоко и органично вплелись в традиционную консервативную экономическую политику. Политика от этого не поменялась, как не поменялись интересы, стоящие за ней.
Просто раньше дерегулирование и сокращение социальных функций государства было довольно однозначным процессом сокращения бюджетных расходов и развязывание рук корпорациям. Какое-то идеологическое обоснование у подобных процессов, которое позволяло в них видеть нечто большее, было только в странах с рухнувшими социалистическими режимами, для которых дерегуляция, минискулизация социального государства, и гипертрофированная приватизация были частью ритуала по «десоветизации» или «декоммунизации». В других странах сокращение социальных расходов было просто сокращением социальных расходов, пока эту проблему, в числе прочих и не решил неолиберальный подъём 80-х, когда появилась идея, что государство в принципе зло, и размер этого зла прямо пропорционален размеру государства. Больше государства — больше зла.
Таким образом, самые жёсткие сокращения социальных обязательств, снижение налогов, гипертрофированная коммерциализация секторов экономики (здравоохранение, образование), гиперприватизация (вплоть до частных тюрем в США — один из приветов анархокапиталистической антиутопии в реальной жизни), сокращение экологических и трудовых регуляций — всё это обрело самоценность в рамках идеи «меньше государства — больше свободы!» или «меньше государства — больше экономического роста!»
Пропаганда идеи тождественности понятий «государство» и «неэффективность», связи между «размером» государства и свободой и экономическим ростом, оказалась невероятно успешной: многие практические и неидеологизированные меры государственной политики перестали оцениваться по относящимся к ним характеристикам, попав в общую категорию «государство — bad», в отношении которой может быть только одна политика: резать, не дожидаясь перитонита. А на любые возражения о вреде каких-то конкретных сокращений и дерегуляций — отмахиваться: «С ними было бы ещё хуже, потому что с ними государство будет большим, а значит будет плохо».
И носителем этой в её чистой форме — государственный редукционизм, минимизация вплоть до уничтожения — и является либертарианство. Сама по себе идея антигосударственной идеологии в управлении государством не имеет большого смысла, но в рамках устоявшихся идеологий, наложившись на существующие интересы крупного капитала, она превратилась в идейное прикрытие для снижения корпоративных налогов, дерегулирования, закрытых глаз на антиконкурентные практики, корпоративную консолидацию и монополизацию — всего самого необходимого для максимального увеличения прибыли.
В менее явном виде либертарианство интегрировано в либерал-демократические взгляды правого крыла Демократической партии, а также либеральные и консервативные партии и идеологии по всему миру.
Самостоятельно либертарианство существовать не может, а вот в качестве «уклона» в существующих партиях и идеологиях в правом, про-капиталистическом политическом секторе он очень востребован, оживляя консерваторов своей претензией на анархизм, придавая старым идеям эффект современности, минимализма, прогрессивности и свободы.
Ничего подобного «либертарианский уклон» в идеологическом смысле в себе не несёт, скорее, наоборот: политически либертарианство — это отдаление от демократии. Социально-экономически — приближение к анархо-капитализму. А анархо-капитализм это не утопия, а чистейшей воды антиутопия. Считать, что замешивание антидемократических и асоциальных идей в общий политический пирог сделает его питательнее для демократии и здоровья общества может только социопат.
Это одна из грязнейших изнанок либертарианства: идея уменьшения государства во благо в нём подаётся изолированно от условий реальности, в которых государства существуют, вопрос «а кто займёт опустевшее место и зачем?» в либертарианстве не рассматривается. А ответ, по крайней мере, в развитых экономиках, всегда один: корпорации. В менее развитых это могут быть и более архаичные институты, а вообще процесс минискулизации государства — это, в прямом смысле, разворачивание истории вспять, отменяя весь достигнутый прогресс в развитии государств за последние 900 лет до состояния феодализма. Компактное государство — не эффективное государство, а упрощённое государство. Достаточно компактизировавшееся государство, утратившее даже «ненавидимую» либертарианцами монополию на насилие — это не рай свободы, а феодализм, потому что утрата монополии на насилие не означает исчезновения насилия — только его децентрализацию в руках феодалов. То есть, одно из состояний, которое и обусловило централизацию государств, в которых ужасы абсолютизма были большим шагом вперёд по сравнению с феодализмом — и именно к нему предлагает возврат либертарианская идеология.
При этом никакой реальной подоплёки у её реализации нет. Ни одна крупная политическая сила не заинтересована в демонтаже государства. Они понимают не только, что это невозможная и самоубийственная социально и политически затея, но и то, что скрывается от либертарианцев: огромную пользу, которую может приносить функционирующее государство тем, в чьих интересах оно функционирует. И корпоративные интересы, сильнее всего выраженные через Республиканскую партию в США, совершенно неидеологичны в политиках, которые они лоббируют, вовсе наоборот: их нельзя обвинить в антигосударственности. Они используют либертарианское прикрытие только когда им нужны дерегулирование рынков и снижение налогов. Снижение налогов требует сокращения расходов — так корпорации и либертарианцы становятся естественными врагами социального государства.
Но дело не в сокращении государства и не в фискальной ответственности: социальные расходы бесполезны для капитала, их сокращение позволяет снижать налоги, а уход государства из социальных сфер открывает их для коммерциализации — здравоохранение, образование, пенсионная система итд. Однако в расходах, которые в интересах капитала, государство никто не пытается ограничивать. Крупнейшая статья расходов бюджета США — военный бюджет, который неуклонно увеличивается на десятки миллиардов долларов в год, приближаяст к $800 млрд в год (триллион не за горами), обеспечивая заказами гигантский и почти полностью коммерческий военно-промышленный комплекс США.
Здесь совпадение с интересами крупного капитала (спонсоров существования либертарианства) удивительным образом освобождает государство от упрёков в том, что оно «большое», что такие большие траты государство вести не должно — оно потратит эти деньги «неэффективно» (наоборот, в ВПК деньги тратятся максимально эффективно — ровно в те карманы, в которые нужно), не вспоминается NAP, священный Non-Aggression Principle, якобы являющийся моральной основой либертарианства (а на самом деле, симулирующий её), не вспоминаются жалобы на монополию на насилие, якобы антимилитаризм и антивоенность либертарианства итд. Военный бюджет США, растущий из года в год, и этот рост не только не обусловлен никакими военными угрозами — наоборот, потребность его обосновывать приводит к новым войнам — это плевок кислотой Чужого в либертарианскую декорацию. Военные расходы США идут вразрез практически со всеми догмами либертарианства. Будь оно настоящей идеологией, это вызвало бы в ней кризис. Но используемые в качестве куклы-чревовещателя либертарианцы просто молчат, потому что молчит чревовещатель — его всё устраивает.
Точно так же в монетарной политике государства корпоративные интересы крайне прагматичны. Либертарианский догматизм крайне, если не намеренно, оторван от реальности. Принципы «меньше государства — лучше», «ниже налоги — лучше», «меньше расходы — лучше» и тому подобное не имеют практического смысла. Ни один из них и близко не универсален, их верность зависит полностью от контекста — в одних условиях они верны, в других — вредны. Это ещё один признак синтетической идеологии. Если бы либертарианство действительно претендовало на организацию государства — оно было бы намного менее абсурдным. И куда менее полезным для интересов крупного капитала. Если бы либертарианские принципы были более осмысленными в отношении государственного управления, его сложнее было бы использовать для переформатирования государства в целях крупного капитала. Если бы либертарианская политика реализовывалась бы буквально, либертарианцы бы стали для крупного капитала врагом №2 после левых. В действующем виде: завиральная, максималистская и непрактичная в своих требованиях идеология, которая не заинтересована в их реализации — отличный инструмент для адресного применения либертарианских принципов в нужных местах.
Кроме спонсирования нужных индустрий ростом госрасходов, которое в идеологическом обосновании нуждается меньше — и так всё понятно, и сокращения «ненужных» госрасходов (всего социального государства, регулирования рынков, экономики и защиты окружающей среды), для которых уже нужна идеологическая поддержка либертарианских догм, капитал придерживается не менее свободных взглядов на монетарную политику. Идея сокращения госрасходов, сокращения долга и балансировки бюджета — это идеи, которые активируются против тех же «ненужных» расходов и спят во всех остальных случаях.
Миф о финансовой ответственности частного бизнеса
Ни малейшей финансовой ответственностью крупный капитал не обладает, наоборот: одно из самых заметных достижений начала неолиберальной эры стала отмена в 1982 году действовавшего со времён Рузвельта запрета на выкуп компаниями собственных акций с рынка.
Главный эффект, который это дало — бурный рост фондового рынка, потому что для многих компаний стало проще увеличивать свою капитализацию «рыночными» методами, спекулируя собственными акциями на бирже, чем традиционными «индустриальными» — увеличивая бизнес, выручку и прибыль. Это же создало нездоровый крен в сторону финансового капитализма — от индустриального капитализма. Если зарабатывать деньги проще на фондовой бирже, чем продавая созданную трудом ценность на рынке — зачем возиться с созданием, трудом и продажами? В конце концов, коммерческая деятельность — это деятельность по получению прибыли. С тех пор крупный капитал, продолжая быть отчаянно против любого увеличения социальных расходов и отчаянно продавливая их сокращение, отбиваясь от очевидных показателей безумной расточительности и неэффективности современной системы частной страховой медицины в США по сравнению с single-payer системой, когда здравоохранение остаётся по большей части частным, но всех частных страховщиков заменяет единый страховщик — государство. Это не слишком радикальная и демонстрируемо эффективная и в бюджетных показателях, и в человеческих — уменьшении страдания и горя, повышении качества и продолжительности жизни, против которой одно либертарианство с его компактным государством уже не справляется, пару ему составляет старое-доброе «Это же социализм!»
При этом тот же крупный капитал ни капли не смущает, что он превращается не только в главную производительную статью расходов через ВПК — по крайней мере, это хоть какое-то, хотя и исключительно бесполезное для экономики и опасное для мира во всём мире производство. Ещё менее крупный капитал смущает, что именно крупный бизнес и финансовые рынки стали крупнейшим получателем прямых и непрямых денежных вливаний со стороны государства. Не осталось и следа от актуального ещё в 90-е рисовавшегося пропагандой контраста капитализма и вэлфер: дай государство денег капиталисту, он на них создаст индустрию, а дай денег бедняку (ленивому, чёрному) — он их проест, пропьёт, прокурит, пронаркоманит, бросит работу и ещё преступление какое-нибудь совершит до кучи.
В 2020 году именно крупный капитал — крупнейший получатель государственного вэлфер в объёмах, которые американским беднякам, даже даже среднему классу и не снились. Экономический кризис 2008 года, ставший результатом финансовой безответственности финансовых институтов, ударил по ним и по ненадёжным плательщикам, из займов которых банки набрали гигантские портфели «плохих кредитов», и которые оказались крайними в этой истории: когда стало очевидно, что государству потребуется заливать пожар деньгами, выбор был — кого спасть: ипотечников, погасив их плохие кредиты и вернув их с улицы в их дома, или банки, закрыв их финансовые дыры? Джордж Буш с молчаливого согласия president-elect Барака Обамы выбрал спасать банки. Ипотечники, выкинутые на улицу, так на улице и остались. Их дома перешли в собственность банков, а сами банки получили триллионную инъекцию кэша, с лихвой покрывшие все их проблемы. Ипотечники потеряли выплаченные деньги и жильё, банки — получили и их дома, и поддержку государства, которое компеснировало им «выпадающие доходы».
В 2020 ситуация повторилась схожим образом, но во в разы больших масштабах. Финансовая помощь крупному бизнесу, а, главное, в первую очередь, финансовому капиталу — уже не триллион, а триллионы долларов. Последний фиговый листок «финансовой ответственности» частного бизнеса (по сравнению с государством) — возражения против «печати денег государством» — отпал сразу, как только государство начало печатать деньги прямо в карманы крупного бизнеса и олигархии.
Количество непрямых денежных стимулов, которые получает фондовый рынок, поражает воображение: вся пенсионная реформа с появлением «накопительной пенсии» 401(k) — по сути, повод перенаправить гигантские «долгие» пенсионные средства на фондовый рынок.
«Почему я против накопительной пенсии».
Единственный реальный мотив сохранения частного медицинского страхования в нынешнем виде и масштабах США — это возможность частного страхового бизнеса на этом рынке. В 2019 году суммарная прибыль (!) частных компаний медицинского страхования в США составила $100 млрд. Прибыль частных медицинских страховщиков сама по себе — иллюстрация одной из проблем системы. $100 млрд прибыли в год, вдобавок к прочим многочисленным социальным, гуманитарным и экономическим издержкам этой монструозно жестокой и неэффективной системы, означают $100 млрд отказанных выплат их клиентам. В стране, в которой даже обладатели частных страховок боятся доплат, а главная причина личного банкротства — медицинские счета — ситуация, что $100 млрд за год — это сколько «лишнего осталось», деньги, которые людям были не нужны — невозможна. Страховщики получили эту прибыль, потому что могут. Могут, потому что государство целенаправленно поддерживает целые отрасли и виды бизнеса, которые вредят экономике и обществу, ради самих бизнесов — точнее, ради возможности их владельцев получать прибыль с этих рынков и дальше.
Третий пример «финансовой ответственности» крупного капитала — tax cuts, снижение налогов. Крупнейшее за десятилетие снижение налогов Трампом в 2017 сократило ожидаемые налоговые сборы, увеличив дефицит бюджета, который обернётся в десятилетеней перспективе увеличением госдолга на $1,8 триллиона. Ни растущий бюджетный дефицит, ни растущий долг совершенно не волновали Республиканскую партию, главный политический движитель Trump Tax Cut, её самое сильное в политике либертарианское крыло — не волновали, потому что это не волновало получателей основной выгоды от снижения налогов — корпорации и частный капитал, которые являются основными спонсорами Республиканской партии и донором, на финансовом жизнеобеспечении которого вся либертарианская идеология существует в начале XXI века.
Признак искусственности либертарианской идеологии: она не выражает ничьих интересов.
Фактически, либертарианство — часть политического инструментария крупного капитала, но чисто идеологически нет ни одной категории общества, включая крупный капитал, в чьих интересах было бы её воплощение. Политически либертарианство как идеология бессмысленно, не могло и не должно было возникнуть естественным путём, потому что политика — это поле борьбы интересов основных групп населения — классов, сословий итд. Политика не обязательно демократична, но она всё равно в какой-то степени неизбежно представительна — это её функция, в относительно небольших политических баталиях отстаивать интересы тысяч или миллионов людей.
И новые идеологии возникают в ней «естественным путём», когда в обществе возникает новая группа интересов, политически никак не представленная. Момент осознания группы и её интересов — и есть момент рождения идеологии.
Интересы группы, профинансировавшей либертарианство, однако, не имеют почти ничего общего с самой идеологией. Это и не было их задачей.
- Как политическая идеология, в своей более-менее чистой форме либертарианство не представляет ничьих интересов (ни одной группы населения за пределами статистической погрешности),
- и антагонична всем или почти всем остальные политически выраженные групповые интересы (всё-таки регресс государства вплоть до состояния феодализма даже корпоративных оверлордов скорее напугает, чем вдохновит — зачем им это, когда они только-только освоили существующее в своих интересах?).
Удивительно, до какой степени либертарианство реально, потому что реальны стоящие за ним коммчерские интересы, и, вместе с тем — фикция, отключи от которой каким-то образом подачу денег через институты, различные программы, спонсорства итд. — в общем, отключи их на какое-то количество лет от финансовой сиськи крупного капитала, желательно так, чтобы отключение, даже если оно будет временным, не выглядело таковым и не создавало стимула «переждать» — и через несколько лет кроме растерянных либертарианцев на интернет-форуме от либертарианства ничего не останется. Конечно, у идеологии, даже синтетической, будет определённая инерция. И, конечно, либертарианство (по крайней мере, в США) слишком выгодно и ненакладно, чтобы бизнесу прекращать его поддерживать, пока у крупного бизнеса существуют политические интересы — поэтому перекрывать кислород либертарианству никто не станет, да и никому это не нужно, Даже его противникам.
Левые, progressives, социал-демократы будучи принципиальными антагонистами либертарианского «уклона» в политике (в том числе и потому, что либертарианство было создано как антагонист левым политическим и экономическим взглядам), лучше других (и, в первую очередь, самих либертарианцев) видят, в первую очередь, интересы крупного капитала, забирающего контроль над государством и противостоящего демократии, жадность которого разрослась до такой степени, что крупный капитал и финансовый капитал в США сейчас несут в сумме гигантский ущерб и экономике (включая деградацию индустриального капитализма), и обществу, и экономическому положению людей — быстро растущая бедность, сокращающийся средний класс, отрывающийся в стратосферу микрокласс ультрамиллиардеров.
Либертарианство — просто одна из аватарок капитализма на пороге своей высшей стадии, по Ленину — империализма. Империализм — это этап развития нерегулируемого капитализма, когда его рост переходит из здорового в деформирующий — нарушаются пропорции, рынки задавливаются монополиями и мегакорпорпорациями, пережимается кровообращение в капиллярах экономики по мере обеднения малого бизнеса и среднего класса, а здоровые ткани разрастаются в страшные опухоли. В первый раз столкнувшись с этой ситуацией в конце XIX века, США придумали антимонопольное законодательство и не постеснялись раздробить монополии.
В первой трети XX века нерегулируемый капитализм разогнал неравенство до такой степени, что сам попал в её ловушку.
В одних странах кризис капитализма спровоцировал революции и левые диктатуры, в других — метаморфировала в фашизм с нацизмом.
Только меньшей части достаточно зрелых для этого стран удалось переступить через тупик капитализма в социал-демократию.
Самый главный пример успеха — Новый курс Рузвельта в США. Возможно, самый удачный опыт транзита к социал-демократии в истории. Но увы, как и большинство других первых попыток экономической социализации — временный.
Собственно, с завершения 45-летней истории успеха 1935–1980, когда в США экономика, налогообложение и социальное государство функционировали по социал-демократическим принципам, средний класс и его доходы были максимальны, а бедность — минимальной в истории прежде и после этого периода, и начинается глава капиталистического реванша, вооружившегося идеологическими таранами неолиберализма и либертарианства, которой посвящена эта статья.
Пример, как «чикагская школа» Фридмана могла скупать лучших экономистов по всем США в 80-е в рассказе Ричарда Вульфа:
Последние 40 лет неолиберализма — это прямой перезапуск модели экономики, которая завела капитализм в 1929 в ловушку неравенства, из которой он нигде не вышел капитализмом — в лучшем случае, через начало социал-демократических реформ, в худшем — обернувшись фашизмом.
И промежуточные результаты капиталистического реванша в 2020 году показывают, что идея отменить регуляции рузвельтовской эры, фактически откатив модель экономики США к действовавшей до кризиса 1929, идёт по той же траектории нарастающего разрыва между бедными и богатыми в тот же тупик.
Подписывайтесь на канал в Телеграме: t.me/moralpolitics
Всё это прямо касается России? Каким образом?
Россия, которая с распадом СССР в 90-е «удачно» синхронизировалось с идейным расцветом неолиберализма в администрации Клинтона, перенесла его на себе в схожей форме и со схожими последствиями, что и США — с поправкой на на порядки более слабый экономический и социальный «организм».
Похоже, что неолиберальный эксперимент выбегает свой ресурс не только в США, но и в России.
С другой стороны, дыхание «спящего гиганта» социал-демократии уже фиксируется социологией. И он огромен.
И в США, и в России в разных опросах большинство, часто за 2/3 высказываются за налог на богатство, расширение социального государства, базовый доход и другие меры, несовместимые с сохранением правой политики и и поэтому совершенно игнорируемые как Кремлём, так и Вашингтоном. И составляющие практически полный набор социал-демократа.
Парадокс политической картины в 2020 году отражает парадоксальность начинающегося переходного периода.
Самые популярные и массовые запросы большинства жителей России и США, социал-демократические — не имеют своего политического представительства, даже партии. В США ситуация динамичнее, и левое «крыло» демократических социалистов растёт в Демократической партии. В России нет и проектов подобного, как и со свободными выборами незадача.
А выражающая ничьи интересы либертарианская идеология диспрпорционально представлена и политически, и экономически. Политически — в виде «уклонов» в политических партиях и воплощается в реальной политике, реформах и их отсутствии. Смена политических ветров уже началась, поэтому политически либертарианство всерьёз не воспринимается (если и воспринималось).
Экономически оно сохраняет ту или иную степень благосклонности по всему правому флангу (капиталистического) экономической науки. С разным уровнем скепсиса, но всё же с признанием (до сих пор) хотя бы некоторых идеологических постулатов либертарианства под видом экономических и интересом к либертарианству как экономической идеологии, пусть даже немного радикальной. Это довольно далеко от осознания, что половина либертарианства как экономической идеологии — шарлатанство, состоящее из политических тезисов, за последние 40 лет продвинутых в мейнстрим под видом чуть ли не «объективных законов экономики»; а вторая — ерунда. Экономики там нет вообще. Можно сказать, что мимикрия либертарианства под экономическую идеологию и вообще какой бы то ни было его «экономизм» — вторая, и даже более успешная операция внедрения. В том, что политический проект либертарианство — это серьёзный политический проект, не удалось убедить никого (статистически значимого) — результаты либертарианцев на выборах ничтожны.
Зато в том, что политический проект либертарианство — это серьёзный или хотя бы заслуживающий внимания экономический проект (что это вообще экономический проект!) удалось в той или иной степени убедить всю правую экономику — нынешний экономический мейнстрим.
Это ничем не помогает либертарианству — только закладывает новую бочку пороха под дискредитацию экономического мейнстрима. От людей, с энтузиазмом принявших неолиберализм в пост-советской России за шаг в будущее и не разглядевших в рейганомике реставрацию состояния капитализма до Великой депрессии только и остаётся, что ожидать, что размышлений об интересности экономических идей либертарианства на восходящей к пику кривой неравенства, уже сопоставимого с кануном Великой депрессии. С этого пика они и рухнут.