Таганка – один из древнейших районов Москвы. Как рассказать о Таганке, что бы было не скучно читать? Приведённая здесь подборка фрагментов из дневников людей, живших в разное время, рассказывает живым языком рассказывает о том, какие события волновали этих людей, а во всех дневниковых записях содержат упоминания об улицах, объектах, или проблемах которые находятся или связаны Таганским районом.
Материал всех дневников взят с сайта «личных историй в электронном корпусе дневников» «Прожито»: https://prozhito.org/ (ПРОЕКТ ПОДДЕРЖИВАЕТ ЗИМИН ФАУНДЕЙШН).
-------------------------------------------------------------------------------------------------
Жихарев Степан Петрович (17 февраля 1787 - 31 августа 1860)
Запись в дневнике: 1805 год 10 декабря (28 ноября). Вторник.
Кажется, любопытство заразительнее чумы. Так из дома и тянет, чтоб добыть вестей. Мы решительно ничего не знаем, а должно случиться чему-нибудь важному, потому что кареты беспрестанно шныряют по Тверской, останавливаясь у подъезда главнокомандующего, точно как в большой праздник, когда приезжают с поздравлениями… А между тем жизнь частных людей идет своим чередом:
... die ewige Natur
Geht kalt in ihre alte Gleise
{Вечная природа равнодушно шествует своим обычным путем (нем.).}, — и
Буйные страсти кипят и бушуют в сердцах земнородных.
Вот в соседстве нашем случилось недавно происшествие, драма или роман — как угодно — которое стоит рассказа. Молодой, достаточный помещик Зубарев влюбился в воспитанницу тетки своей, Софью Ивановну Благову (имена и фамилии не выдуманные), девушку бедную, но пригожую и получившую очень хорошее светское образование, и, уверенный в взаимной склонности, решился на ней жениться. Перед свадьбой старуха говорила племяннику: «Жениться вам я не препятствовала, но, повторяю, смотри в оба: девушка умная, но скрытная и без намерения и расчета шагу не ступит. Ты добросердечен, доверчив, самонадеян и нехорош собою — берегись!». Такое предостережение для влюбленного — то же, что шелест листьев на кустарнике: мигом забыто. Свадьба состоялась, и молодые жили около четырех лет душа в душу, прижили двух ребятишек и прожили бы век свой спокойно и счастливо, если б горничной Таньке не вздумалось выйти замуж за повара Сергея, принадлежавшего сенатору Мясоедову. Вот Танька и говорит барыне: «Позвольте мне выйти замуж». — «Что ж, выходи, милая, мы дадим тебе приданое». — «Приданое приданым, но прежде надобно жениха выкупить на волю». — «И на это согласна, только у меня денег нет, а муж едва ли на это согласится». — «Знаю, сударыня, да вы можете сказать Петру Андреичу». Барыня вспыхнула, однако ж, подумав немного, отвечала: «Хорошо, я скажу Петру Андреичу».
Петр Андреевич Мошин был молодой, хорошо воспитанный человек, красивой наружности, знакомый Софье Ивановне еще до ее замужества, а после — закадычный друг ее мужа, его советник, его оракул, его душа — словом, другой он сам. Петр Андреевич прежде не имел решительно никакого состояния, но года за полтора до происшествия, о котором идет речь, получил в наследство около сотни душ и тысяч с восемь рублей денег, жил чрезвычайно скромно, никуда не ездил, не хотел иметь никаких знакомств и довольствовался одним развлечением бывать у Зубаревых, с которыми проводил все свое время. Когда Зубарев отлучался куда-нибудь из Москвы по хозяйственным делам своим, он поручал попечению Мошина жену, детей и весь дом свой, которые обыкновенно называл своею вселенною.
Между тем повар Сергей, при деятельном пособии проворной горничной, откупился на волю, заплатив за себя более трех тысяч рублей, и женился на Таньке, которой дали хорошее приданое. Но свободному человеку нужно занятие, а какое может быть лучше занятие для повара, как не завести трактир и не записаться для этого в купцы? И вот Танька опять, пользуясь милостью бывшей госпожи своей, просит о записке мужа в купцы и о ссуде его несколькими тысячами на обзаведение трактира. «Да у меня, милая, право, денег нет», — говорит ей Софья Ивановна. «И, сударыня, — отвечает Танька, — вам стоит вымолвить одно слово Петру Андреичу». Барыня горько заплакала, но, подумав, опять сказала: «Хорошо, я скажу Петру Андреичу».
И вот московским купцом Сергеем Ивановым открывается на Солянке[1] съестной трактир город Данциг. В этом трактире с раннего утра по поздней ночи едят и пьют, поют и пляшут, и все дело ведется приказчиком, лихим парнем, который заведывает всеми приходами и расходами, а хозяин с хозяюшкою только что приказывают, живут себе барами, нежатся в постели часов до 9, принимают гостей, новых знакомых, распивают с ними чай и кофе, кушают цыплят и телятинку и блаженствуют, как наши праотцы в раю.
Однако ж месяца через три трактирщику приходит плохо: вместо гостей, квартира наполняется заимодавцами — одному отдай за сахар и чай, другому за мясные припасы, третьему за дрова, и проч. Выручка есть, да расходы вдвое. Итог: тысячи три убытку. Ступай, Танька, опять к Софье Ивановне!
На этот раз, сколько ни уговаривала Танька бывшую свою барыню напомнить о ней Петру Андреичу, но Софья Ивановна предпочла отдать ей половину своего гардероба, шаль, часы, цепочки, то есть все, без чего порядочная женщина может только обойтись, не обнаруживая своего недостатка, чем беспокоить Петра Андреича.
Но все эти пожертвования принесли мало пользы и не пособили делу. Некоторые вещи проданы за бесценок, а шаль, часы и цепочки украсили Таньку и ее супруга. Да и как содержателю трактира быть без часов, а жене его без турецкой шали?
И вот Танька, в несколько приемов обобравшая кругом Софью Ивановну, и видя, что она не хочет более напоминать о ней Петру Андреичу, отправилась к нему сама и, вооружившись всем бесстыдством, к какому только была способна и которое усовершенствовала в продолжение трактирной своей жизни, выманила постепенно у бедного Мошина все деньжонки, бывшие у него налицо, и, сверх того, он принужден был заложить именьице свое в опекунский совет и полученную за него небольшую сумму также отдать в удовлетворение ненасытной жадности трактирной четы.
Однажды, когда Мошин, истощив все свои средства, принужден был невольно отказать в деньгах Таньке, озлобленная тварь, побледнев, бросилась вон из комнаты, хлопнув дверью и пробормотав: «Ну, так вспомните ж меня!».
На другой день несколько писем Софьи Ивановны к Мошину было в руках Зубарева, а сам он, разбитый параличом, лежал без чувств на диване. В этом положении застал его близкий ему родственник и добрый наш сосед И. И. Затрапезный, за которым посылали. Вскоре приехала и старуха-тетка; но Затрапезный, во избежание соблазна, успел до приезда ее высвободить письма из рук Зубарева и оставил их у себя до времени.
Из этих писем, которые переносила Танька, бывшая единственною поверенною любовников с самого начала преступной их связи, и которые она, вероятно, затаила или украла, обнаруживается, что Софья Ивановна еще до замужества своего имела тайные свидания с Мошиным, что первый ребенок был плодом их любви и что она вышла замуж за Зубарева единственно для того, чтоб скрыть свое бесчестье и иметь какое-нибудь положение в свете, потому что Мошин жениться на ней не мог, ибо решительно не имел тогда никакого состояния, и что вследствие этого намерения она завлекла Зубарева и, видя его привязанность, торопила свадьбою. Некоторые другие подробности слишком отвратительны, чтоб о них рассказывать. Мошин совершенно потерялся, да и есть отчего, а Софья Ивановна...
У Мартына-исповедника во время ранних обеден ежедневно можно встретить молодую женщину, стоящую в углу придела на коленях и обливающуюся слезами со всеми признаками отчаяния. Она молится об исцелении полумертвого мужа и, вероятно, об отпущении собственных ее грехов.
Все люди, все человеки, говорит наш добрый, снисходительный отец Иоанн. Что делать! В свое время все омоется банею покаяния. А к Мошину очень применить можно четыре стиха из бесподобного послания Буринского:
Вот до чего доводят страсти,
И вот как низко ты упал,
Что подчинен лакеев власти
И вдруг краснеть пред другом стал!
Запись в дневнике: 1807 год, 19 января (7 января). Воскресенье.
Вчера ездил на иордан, устроенный против кремлевской стены на Москве-реке. Несмотря на сильный мороз, преосвященный викарий собором служил молебен и погружал крест в воду сам. Набережные с обеих сторон кипели народом, а на самой реке такая была толпа, что лед трещал, и я удивляюсь, как он мог не провалиться! В первый раз удается мне видеть эту церемонию в Москве: она меня восхитила. При погружении креста и громком пении архиерейских певчих и всего клира: «Во Иордане крещающуся тебе, господи», палили из пушек и трезвонили во все кремлевские колокола, и это пение, и эта пальба, и звон, и этот говор стотысячного народа, с знамением креста, усердно повторявшего праздничный тропарь, представляли такую торжественность, что казалось, будто искупитель сам плотию присутствовал на этом обряде воспоминания о спасительном его богоявлении погибавшему миру. Говорят, что в Петербурге эта церемония еще великолепнее; может быть, но сомневаюсь, чтоб она была поразительнее и трогательнее.
По окончании церемонии народ стал расходиться, и Нил Андреевич Новиков повел меня на смотр невест, который у низшего купечества и мещанства бывает ежегодно в праздник крещения и о котором я понятия не имел. По всей набережной стояло и прохаживалось группами множество молодых женщин и девушек в довольно богатых зимних нарядах: штофных, бархатных и парчевых шубах и шубейках: многие из них были бы очень миловидны, если б не были чересчур набелены, нарумянены и насурмлены, но при этой штукатурке и раскраске они походили на дурно сделанных восковых кукол. Перед вереницею невест разгуливали молодые купчики, в лисьих шубах и высоких шапках, и все были, по выражению Новикова, с кондачка, то есть чистенько одеты и прикидывались молодцами. Между тем какая-то проворная бабенка подбежала к нам и прямо обратилась ко мне с вопросом: «А ты, золотой мой, невесту, что ли, высматриваешь?». — «Невесту высматриваем вот с тятенькою, — отвечал я очень учтиво, показав на Новикова, — да только по мысли-то не найдем». — «А вот, постойте, мои красавцы, я вашей милости покажу: такая, матушка, жирненькая, да и приданьице есть: отец в Рогожской постоялый двор держит», и с этими словами привела нас к одной группе, в которой стояла девушка, в малиновой штофной шубе, лет, по-видимому, двадцати пяти, недурная собою, но так же намалеванная и такого необъятного для девушки дородства, что она, в сравнении с другими, казалась тыквою между огурцами. «Вот вам, сударики, невеста, так уж невеста!», — с самодовольствием сказала сваха. «Коли приглянулась, так скажите, где жить изволите и как вашу милость звать, а я завтра понаведаюсь и о вашем житье-бытье невесте порасскажу». Я объявил на ушко свахе, что невеста нам очень понравилась и что тятеньку моего зовут Нилом Андреевичем Новиковым, а живем мы на Ордынке, в своем доме, и чтоб она не замешкалась явиться к нему для переговоров. Хоть бы этим пронять старого проказника, который не пропускает ни одного случая поднять меня на смешки.
Этот выбор невест показался мне очень похожим на выбор молодых канареек в Охотном ряду: выбирай из сотни любую, покрупнее или помельче, пожелтее или позеленоватее, а которая из них петь будет — бог один весть.
А слыхал ли ты, как этот любезный оригинал, Нил Андреевич, увозил цыганку из Епифани, как весь цыганский табор гнался за ним более ста верст, и чем он от него отделался? Это случилось еще до нашего рождения, однако ж происшествие в памяти у многих и так занимательно, что я когда-нибудь тебе его расскажу.
[1]Википедия: Солянка – старейшая улица в центре Москвы. Начинается от Солянского проезда, заканчивается у площади Яузских ворот. Участок Солянки от Солянского проезда до Воспитательного проезда — граница между Басманным и Таганским районами, участок от Воспитательного проезда до Яузских ворот относится к Таганскому району.
Эрстрем Эрик Густав (1791 – 1835)
Запись в дневнике: 1812 год, 19 июля (7 июля).
В воскресенье мы с Оттелином совершили поездку за город, в имение Горенки, расположенное в 13 вёрстах от Рогожской заставы к востоку от Москвы. Цель этой поездки состояла в сборе семян для ботанического сада университета Або. Имением владеет Разумовский, а естественно-научными коллекциями заведует доктор Фишер.
Горенки — богатейший ботанический сад в России.
В отличие от сада в Або для студентов этот сад закрыт, поскольку здесь нельзя собирать гербарии, совершая при этом мелкие ботанические кражи. Здесь нельзя сорвать ни единого цветка.
После обеда нас провели по саду и его большим оранжереям. Я увидел так много редких и диковинных растений, что одни их названия заняли бы целую страницу. Вы не можете себе представить богатства растений из различных климатических поясов и частей света, собранных в одном месте. Упомяну только кофейное дерево, сахарный тростник, чайный куст, ананас, различные пальмы и райское дерево.
Уже стемнело, когда мы пустились в обратный путь в Москву. В девять часов покровы ночи уже вполне скрыли от глаз все и вся. Нами овладела грусть.
Император Франции Наполеон и его армия перешли русскую границу у Ковно. Ходят слухи о войне…
Запись в дневнике: 13 сентября (1 сентября).
Рогожская застава, тот же день, 5 часов пополудни. Москва. Я еду, сидя в телеге, вереница наших ямских повозок медленно подвигается вперёд. Пока что я все ещё в Москве. Вот проезжаю между столбами Рогожской заставы, и вот я уже за пределами Москвы на Сибирском тракте.
Теперь меня окружают не московские дома, а все артиллерийские орудия и палатки, принадлежащие ставке главнокомандующего русской армией, переместившиеся сюда этим вечером. В прошлом, четыре года назад, друзья мои, вокруг меня также были одни орудийные лафеты. Оные принадлежали шведской армии, отступавшей после проигранного сражения у Оравайса. Печальное воспоминание о том времени сливается с картиной происходящего сейчас на моих глазах. Все это порождает одно лишь тягостное чувство. До веселья ли мне?
С мрачным предчувствием покинул я сие прибежище наук, где провел столь драгоценное для меня время. Я бросил последний взгляд на комнату, где жил, на вещи, что оставлял, и поспешил в последний раз попрощаться с друзьями. Караван, с которым я следовал, наконец, отправился в путь, и уже чрез несколько минут жилище, которое ещё недавно я называл своим, скрылось из глаз.
Мы ехали по Китай-городу. Там встретилось много людей, читавших афишу генерал-губернатора, в которой он именем Божией Матери призывал всех вооружиться и собраться на Поклонной горе у заставы, на пути в Польшу. В этом месте двести лет назад Пожарский разбил врагов Москвы.
Смеркается. Темнеет. Яркая огненно-красная вечерняя заря занимается над Москвой, башни которой в скором времени исчезают из виду. Ещё виднеется купол колокольни Ивана Великого в Кремле. Вот и его уже стало не видно. Ещё виднеется колокольня Андроникова монастыря, подобная чёрному обелиску на фоне красного зарева на западе. Но вот и она исчезла из виду.
— Москва! Прими мой последний поклон.
Жуковский Василий Андреевич (29 января 1783 - 12 апреля 1852)
Запись в дневнике: 1837 год, 10 августа (29 июля). 54 года
Четверг. Посещение Коломенского, Симонова и Новоспасского* монастырей. Прожект Голицына
* Летописец московского путешествия Жуковского А. М. Тургенев так описывает это посещение: «Василий Андреевич в Коломенском снимал виды с двух мест, был доволен своею работою и прохладою погоды ... От Лизина пруда поехали мы в Новоспасский монастырь. Здесь под церковью осматривали гробницы предков царского рода Романовых. Тут же погребены князья Сицкие и царевичи и царевны сибирские, да митрополит Сарский и Подонский...» (Памяти Жуковского. С. 17, 20).
Самарин Юрий Федорович (21 апреля (3 мая) 1819 - 19 (31) марта 1876)
Запись в дневнике: 1841 год, 12 августа (31 июля). 22 года
Лермонтов убит на дуэли Мартыновым!
Нет духа писать!
…В первый раз я встретился с Лермонтовым на вечере на Солянке. Он возвращался с Кавказа. Я был в восторге от его стихов на смерть Пушкина. После двух или трех свиданий он пленил меня простым обращением, детскою откровенностью. После того я увидел его несколько лет спустя на обеде у Гоголя. Это было после его дуэли с Барантом. Лермонтов был очень весел. Он узнал меня, обрадовался; мы разговорились про Гагарина, тут он читал свои стихи — Бой мальчика с барсом. Ему понравился Хомяков. Помню его суждение о Петербурге и петербургских женщинах. Лермонтов сделал на всех самое приятное впечатление. Ко мне он охотно обращался в своих разговорах и звал к себе.
Аксакова Вера Сергеевна (7 февраля 1819 - 24 февраля 1864)
Запись в дневнике: 1854 год, 1 декабря (19 ноября). (35 лет)
…Через что должны пройти люди! Что-то будет! В настоящую минуту нет человека довольного во всей России. Везде ропот, везде негодование! Раскольники ожесточены до крайности — закрыли Преображенское и Рогожское кладбища, запрещено раскольников принимать в купцы и т. д. Один знакомый нам раскольник, купец, сказал: «Мы подождем, да и решимся на что-нибудь!»…
Бартенев Петр Иванович (1 (13) октября 1829 - 22 октября (4 ноября) 1912)
Запись в дневнике: 1854 год, 13 декабря.
Из Архива поехал к Рогожской заставе к К.Т. Солдатенкову[1]. Он, всегда осторожный и скромный, возмущен и говорит громко. Около 21 ноября последний священник Рогожского кладбища[2], старик Петр Ермилыч (которого Солдатенков называет первейшим мошенником) пристал к Единоверию.
В двух оставшихся неосвященными часовнях служба не совершается более. Около 35 клирошан сначала посажены в часть, потом в пересыльный замок. Смотритель из Санкт-Петербуга живет на кладбище, туда же ежедневно приезжает Никита Степанович Можжаков, лучший московский сыщик, которого даже Закревский боится как мошенника, перешедшего на сторону министра Бибикова. Наконец, 3-е лицо в деле расследования раскольников есть племянник последнего (Бибикова) Арсеньев. Солдатенков говорит не против присоединения: он понимает грубость и непоследовательность раскола (так, напр[имер], тот же священник Петр Ефимыч воспитывал детей своих в православии): ему обидны подлые меры, кулак и ассигнация. Когда я просил Солдатенкова сказать мне по совести, без преувеличения, сколько всех рогожцев, он отвечал: по крайней мере 50000, считая окрестные деревни.
Гувернер Васи, племянника и наследника Кузьмы Терентьевича, Рейман, передал мне письмо от 4 дек[абря] 1854 г. к Грановскому Анненкова: Грановский поручил Рейману дать мне это письмо для прочтения. Вот выписка из него, ко мне относящаяся:
«Можно наплевать в глаза тому, кто распустил в Москве благородное подозрение о том, будто я сочинил запрещение о печатании Пушкина. Это постановление сделано здесь, и конечно, без моего содействия, еще в 1852, для гарантии семейных прав пушкинских наследников, так что даже для статей о Дельвиге Гаевского цензор Бекетов требовал, в отношении прозы и стихов Пушкина, согласия моего, как получившего права по передаче. — Это первое. А второе и главное: я запретил печатание чего-либо про Пушкина. Кроме нравственных трудностей, но спрашиваю: был ли пример подобного ходатайства где-либо со стороны частного человека и литератора и возможно ли предполагать, чтоб какое-либо министерство было столь... столь, что приняло его. Неимоверно.
А дело вот в чем. В «Москвитянине» появилась сцена удалого чернеца из «Б[ориса] Годунова». Я вступил с прошением, ч[тобы] и мне дозволили включить ее. Мне отказали, или лучше я сам отказался, но я имел удовольствие слышать, что я подал донос на журнал. У меня вычеркнули мысли Пушкина о Державине, и я вступил с прошением, приведя безалаберные помарки цензора. Мысли мне дозволили, но Фрейгин говорил, что я на него подал донос. У меня вычеркнули Лицейскую внутреннюю жизнь Пушкина, я ссылался на статьи Гаевского и Бартенева, что и вызвало предписание. Это, может статься, неловко; но я полагаю, что я был обязан так поступить, да, если бы пришлось второй раз начинать, то точно так же бы поступил. А вот распустить слух, что я выхлопотал запрещение, и правдоподобность ему дать в минуту появления издания, все это, правда, ловко, но гадко, мерзко и огорчительно. Только это не надолго. Однако ж буду писать еще к Каткову. Здесь и Самарин привез эту канцелярскую сплетню, и ему скажу. А там она сама себя оголит и мерзости свои покажет».
Вечер у Елагиных. Взял у Солдатенкова те книжки «Отечес[твенных] Записок», в к[оторых] печатались «Записки» Болотова. Хочется хорошенько узнать о Семилетней войне.
Ночевал у Елагиных и на другой день рано утром пришел пешком домой.
[1] Солдатенков К.Т. (1818-1901) — издатель, владелец художественной галереи и замечательной библиотеки, которую завещал Москве. В 1856 г. основал издательство. Выпустил первое собрание сочинений В.Г. Белинского, стихотворения А.В. Кольцова, Н.А. Некрасова, Н.П. Огарева, А.А. Фета, а также произведения Д.В. Григоровича, И.С. Тургенева, труды историков Т.Н. Грановского, B.О. Ключевского.
[2] Рогожское кладбище долгое время являлось центром старообрядчества, в храмах Рогожской заставы совершали богослужение «дозволенные беглые попы».
Капустин Андрей Иванович Архимандрит Антонин (1817 – 1894)
Запись в дневнике: 1881 год, 20 октября (8 октября), 64 года.
Четверток. Сон тяжелый с сновидениями безалабернейшими. Жоржево варенье за ночь не подействовало. Та же неприятность. Утренние дела. Пошли феллахи по-прежнему шуметь и гаметь…
Обед. Отказ от Анатолииной кельи. Подарок от Патриарха, состоящий из сухарей и варенья — в окончание истребления зубов моих... Ну? Это еще удастся или нет, Бог весть. Писанье усердное до потемок. Сидение у рогожского аввы[1], а потом с ним у самовара. Затем напала дремота неотступная.
Запись в дневнике: 1881 год, 21 октября (9 октября).
…Обед. Не-вечерня. Писанье урывочное. Визит рогожским.Дома чай. Показание бороды царя Ираклия. Осмиконечный крест на монете Василия и Константина. Еще нет и 10 часов, а уже зевается…
[1] Рогожский авва – архимандрит Павел Прусский.
Шляпкин Илья Александрович (9 мая 1858 - 29 апреля 1918)
Запись в дневнике: 1886 год 25 ноября (13 ноября). 28 лет
…Ну, да О<стровский> вообще человек увлекающийся.
Сюжет задумал "Бесприданницы" (рассказ<ывал> Писарев). На Волге старуха с 3 дочерьми. 2 разухабистые, и лошадьми править, и на охоту. Мать их очень любит, и им приданое. Младшая тихая, задумчивая, бесприданница. Два человека влюблены. Один деревенский житель, домосед, веселиться, так веселиться, все удается у него. Читает "апостола", ходит на охоту. Другой нахватался верхушек, но пустой. Живет в Питере, летом в деревне, фразер. Девушка в него влюбилась, драма. Нынешняя "Бесприданница" бесцветное, кургузое произведение.
"Таланты и поклонники", прежде "Открытые письма". Разговор с Стрепетовой и Писаревым. Актриса, с детства преданная сцене, поступает, театральные типы, борьба и ее погибель. В нынешней пьесе нет борьбы: сразу сдается. Читалась эта пьеса в кружке М. Н. Островского, холодно принята. А. Остров<ский> захворал от огорчения.
У него словарь остался (второй Даль). Записывал выражения. Надпись: "Метать промеж себя, коли длинный конец etc", вложен<ная> в уста ямщику, взята целиком, списана по просьбе О<стровско>го Горбуновым с надписи на постоялом дворе Коровина на Тележной улице (Рогожской)...
Вчера в собрании русск<ого> языка в Соляном городке был Грейг, Т. И. Филиппов (обещал доклад о славянс<ком> языке) и масса народу…
Чайковский Пётр Ильич (25 апреля (7 мая) 1840 – 25 октября (06 ноября) 1893)
Запись в дневнике: 1886 год, 28 сентября (16 сентября), 46 лет.
Вотя Сангурский. Завтрак у Печковской. Старушка Мальвинская. Ощущение тоски. Поиски Вани около гостиницы. Эзер. Поехал за Триумф[альные] ворота и прошелся. Убыль в любовных чувствах. Загадочное явление, ибо, — казалось-бы на оборот. Дома. Немного валялся. Обед у Мекков. Тоня [Н.А. Губерт] и т. д. В 8 ч. у Попова. Заседание. Пьянство у Патрикеева [ресторан]. Пьянство в трактире на улице ведущей к Солянке. Наблюдение. Вернулся совсем пьян… Отвратительная ночь.
Запись в дневнике: 1886 год, 21 декабря (9 декабря).
Встал поздно. Занимался писанием письма к Н[адежде] Фил[аретовне]. У Лопашева [ресторан]. Заказ обеда. Прогулка (сегодня мороз) на Таганку. Стрижка. Разговоры. Дома. Занимался. У Эрмансд[ерфера]. Арма опоздала. Мой обед у Лопашева. Панаева не приехала. Обедали: П.П. Карцев, Жорж [Карцев], Лёля Апухтин и я. Сидели долго. Ваня. Рука. У Лароша. Приехала Кат[ерина] Ив[ановна Ларош-Синельникова]. Домой. Напиток у нас наверху. Регент Иванов.
Запись в дневнике: 1887 год, 8 февраля (27 января).
В 11 ч. у Баташи [А.И. Губерт]. Корректуры «Чародейки». Завтракал у ней. У Лароша. Прогулка вдоль по Москве-реке. Таганка. Трактир. Дома. Спал. Чай. Визит Мамонтова и недоумение: какого. Вообразил, что это Виктор[,] пришедший возвестить отмену. Посылал Алексея в театр. Пришел. Страшное волнение (больше прежнего). Так себе. Кончил благополучно. Публика теплее прошлой.
Толстой Лев Николаевич (28 августа 1828 - 7 ноября 1910)
Запись в дневнике: 1896 года, 22 марта
…Студент Валентин Сперанский взял 11 апреля книгу 11 regno di Dio е in voi с обязательством вернуть в двадцатых числах апреля.
Адрес: Солянка, Воспитательный Дом, Николаевское женское училище, кв. Емельянова…
Запись в дневнике: 1897 7 Я[нваря]. 68 лет
…Студент-юрист Валентин Николаевич Сперанский. Солянка, Николаевское женское училище кв. Емельянова. Взял 11/III письмо о петербургских беспорядках…
Романов Константин Константинович (10 августа 1858 - 2 июня 1915)
Запись в дневнике:
1896 год 18 мая (6 мая). Кремль.
Воскресенье. 5 мая. Жизнь ведем довольно беспокойную, но иначе и быть не может, чем дальше, тем будет становиться суетливее. Утром дождь, после полудня хорошая погода, несколько теплее... Ездил с женой на Смоленский вокзал встречать наследных принца и принцессу Румынских. Какая она милая. Были с визитом у Петюши, а потом у Елены Альтенбургской на Николо-Ямской; в тех краях я никогда не бывал, но, изучив местность по плану, уверенно указывал дорогу жениному кучеру Даниле, который Москвы не знает. Не нарадуюсь быть в Москве: и замысловатые названия улиц, и вид старинных стен, и ворота с горящими перед иконами лампадами, и множество прелестных по своей необыкновенности церквей — все приводит меня в восхищение.
Романов Николай II Александрович (6 мая 1868 - 17 июля 1918)
Запись в дневнике: 1900 год, 26 апреля (13 апреля).
Четверг. Утром узнали о кончине тети Саши в Киеве. Она была тяжко больна около трех недель и с половины Страстной находилась между жизнью и смертью. Отправились в Александрию, где хорошо погуляли. Вернулись к 11 ½ ч. Имел доклад Сипягина. С 12 час. заволокло небо, и полил дождь. Днем поехали целым караваном в НовоСпасский монастырь. Подробно осмотрели оба собора, богатую ризницу и затем спустились в склеп, где лежат первые бояре Романовы. Столько интересной старины! После чаю в 6 ч. пошли на панихиду по т. Саше. Читал. Обедали у д. Сергея и Эллы. Играли в безик.
Запись в дневнике:1905 год, 29 апреля (16 апреля), 36 лет.
Великая Суббота. Чудный теплый день. Был занят с 10 час. до самой службы. После завтрака пошел с Дмитрием гулять и затем долго ковырял с ним лед. До обеда заканчивал дела.
По случаю распечатания алтарей на Рогожском кладбище послал в Москву присутствовать при этом Димку Голицына.
Запись в дневнике:1913 года, 8 июня (26 мая).
Воскресенье. С 10 час. принимал депутации. В и ч. поехал с детьми в Новоспасский монастырь к обедне. Служил митроп[олит] Макарий, пел синодальный хор и народный хор. После обедни сошли в подземелье к гробницам наших предков, где была отслужена лития.
Алексей приехал к концу обедни. Оттуда в общину [-] Эллы, кот. угостила нас завтраком. В 11.30 уехали домой, принял Сазонова и в 3.15 с детьми отправился в собрание купеческого общества, где был концерт мещанских училищ, гимнастика мальчиков на дворе, представление вышивных работ учениц и чай. Вернулись домой в 4.30. После своего чая принимал без конца до 7.30, даже читать не успел. В 10 час. поехали с Ольгой и Татьяной на бал в Благородном собрании. Зала вечером была очень красива. Началось с полонеза — я шел с Базилевской. Аликс уехала через час. Я ходил, смотрел на танцующих и курил в комнатке. В 12.15 уехал с Ольгой и дочерьми. Был очень потный.
Зимин Сергей Иванович (20 июня 1875 - 26 августа 1942)
Запись в дневнике: 1901 год, 3 июня (21 мая).
Как часто в жизни бывает, что живешь и не отдаешь себе отчета — как живешь? «Помаленичку» приходится в таких случаях отвечать. Тут уж какая охота до дневника. Все как на ладошке, так бы и можно это резюмировать. Но жизнь моя за это время текла бурно и умилительно, что следует о ней рассказать.
Москва была пыльна, грязна и зловонна, было скучно, даже когда и грешил, и вот получаю от своей сестры Любови: «Езжай к нам в имение в Пензенскую губернию, отдохнешь, а главное, почему я тебя зову — у нас гостит Ф.И. Шаляпин». Вот на эту приманку я и попался. Сел в вагон, утомленный излишествами московской жизни, и мечтал поскорее доехать. Чем далее отъезжал от Москвы, оживлялся, и скоро попал в «Титово»... До этого дня я был лишь его горячим поклонником, оспаривавшим его пальму первенства в сравнении с гремевшим тогда в Б[ольшом] т[еатре] басом Власовым, тоже хорошим артистом, и обладателем великолепной фигуры. Мы с пеной у рта доказывали противникам-«консерваторам», что всех лучше наш Ф.И. [Шаляпин]. Я, пигмей, знакомлюсь с человеком, которому, может, достанется лучшее место на страницах истории русской оперы и театра — было от чего неистовствовать. Он оказался очень милым и простым, жил в другом доме с братьями Шибаевыми, своей женой Иолой Игнатьевной, маленьким сыном (рано умершим) и с дочкой. Я много их снимал, и снимки храню. Нельзя сказать, что жизнь в том доме велась нормальная. Я очень жалел, что не берегли такой талант и боялся, что вместо отдыха его эксплуатировали. Но, видимо, невеждам суждено не беречь таланты, а губить все чистое и хорошее в человеке — их чувству низменному непонятное. Я же, как влюбленный, жаждал встречи с Ф.И. [Шаляпиным] и наслаждался, когда мы с ним вдвоем ездили на мельницу ловить рыбу, его умными талантливыми беседами, считал его слова откровением, несмотря на малую разницу в наших летах, которая была не более 3-4 лет. Он говорил, что все дается лишь работой. Вещь надо сначала много раз декламировать, находить нюансы, переживания, потом уже учить музыкально, отделывая все оттенки. Браться за другое произведение, лишь начисто, досконально отделав первое, т.е. не ранее, как все уложится и поймется и головой, и голосом. Что ему нелегко все дается, а приходится прикладывать колоссальный труд. Изучая, он много читает и посещает для бесед профессоров, художников, композиторов и музыкантов. Вообще, видно, что труд ему знаком, не страшен, а, напротив, люб…
…На одном из спектаклей я упросил Ф.И. [Шаляпина] приехать ко мне в гости в Таганку, и он приехал. Были одни лишь его поклонники. Ужин устроили в саду, конечно, с приличной выпивкой, и он просидел в беседе, занимая всех, с 10 ч[асов] до 2-х. Петь он не пел, ему что-то нездоровилось, да и мы, жалея и любя его, не упрашивали, нам важно было видеть его и наслаждаться его талантливым разговором. Он упросил меня и Мишу спеть ему дуэт из «Пуритан» и суфлировал нам, чем окончательно нас растрогал. Все страшно были довольны, что Таганка[1] осчастливилась его прибытием, и около сада стояла толпа любопытных, желающая хоть бы глазком взглянуть на нашего знаменитого гостя, а на другой день только и разговору было о любезности и симпатичности Ф.И. [Шаляпина].
Запись в дневнике: 1908 год, 27 апреля (14 апреля), 32 года.
Вновь я с мамой в Таганке, и это радует, не радует, что дело, все же благодаря малым сборам, даже полного театра, дает дефицит…Такого разлива Москва-реки не запомнят даже старожилы. Все набережные были затоплены. Вода около электрической станции подходила ко второму этажу. Жутко было смотреть на затопленные дома, а что говорить о бедных жителях подвалов и даже первых этажей. Вода подкралась незаметно, и многие не думали о близкой катастрофе. Как жаль пострадавших, несчастных, и вот я решил дать спектакль в их пользу в Большом театре, и весь сбор полностью пожертвовать для распределения беднякам. Затопились даже машины на электростанции, и на праздник остались все без освещения. Были прямо исторические спектакли: так играем со светом, и вдруг мрак, и все тухнет, делаем антракт, сносимся по телефону с электростанцией, там исправляют — дают свет, опять тухнет, и так несколько раз за спектакль. Вообразите, что переживали артисты, а еще более мы, ответственные за спектакль. Но надо добавить, что публика была сверхснисходительна и понимала, и входила в наше положение. На спектаклях «Паяцы» и «Мадемуазель Фифи» электричество все время шалило, а к концу, на «[Мадемуазель] Фифи», совсем потухло, и вели спектакль при свечах, поставив на сцене на тумбах канделябры, то же устроив и в оркестре, публика охотно слушала, и этот спектакль благополучно и даже с большим подъемом довели до конца. Взял еще великолепного баса с уклоном к profondo — Капитона Денисовича Запорожца. Известного всей веселящейся Москве по «Яру», где в хоре Ивановой он был блестящим исполнителем романсов. Услышав его там, я поразился голосом и велел прийти на пробу — он явился и покорил всех: и фразировкой, и голосом, несмотря на то, что он много зарабатывал у Яра, он решил все бросить и начать трудовую жизнь артиста. Я, конечно, взял его под свое крылышко и сразу дал учить Марселя, по фигуре он тоже подходящ, и его обработают, как и Васю [Дамаева], П.С. [Оленин], Симонов, Букке и Люгар. Да, видя, что у многих из поступающих в труппу артистов мало, а у иных и совсем нет ни образования, ни художественной культуры, я взял молодого интеллигентного студента Королева, чтоб их образовать, и он с ними будет заниматься и литературой, и искусствоведением. Туда, надеюсь, пойдут на занятия и Вася [Дамаев], и Запорожец.
Запись в дневнике: 1908 год, 17 ноября (4 ноября).
Вот уже мы и в Солодовниковском театре, который блестяще открыли, но с постановкой новых опер застряли. […] С Новым театром, с которым я сроднился, который украсил и полюбил за удобства, мне не хочется расставаться: там ставим легкие оперы и организовали цикл лекций, из которых имела у публики успех «Людовик XIV» В.В. Потемкина, великолепного лектора (он читал у меня на дому ряд лекций, жаль, что устроенные для самообразования эти лекции, включая и лекции по искусству пр[офессора] Мальберга с волшебным фонарем[2], мало привлекли наших артистов, а слушала лишь группа из 9-10 ч[еловек], включая и меня).Еще интересны были лекции Чулицкого[3] «О Луне и Марсе» и Цингера[4] «Вольтова дуга». Много было и неинтересных, так что П.А. Оленин[5], которому было вверено администрированье, был очень мягкотел, распылился на мелочах, увлекаясь сам своими драматическими выступлениями с негодными (по моему понятию) средствами, читая сам монолог Мармеладова, причем на столе ставилась настоящая водка, и он в течение монолога, изображая его в костюме и гриме, и соответствующей декорации, очень реально потреблял водку. Вообще, как увлекающийся человек, он ни в чем не знал меры и в конце концов поссорился с ученым отделом, который взялся было у нас организовать это лекционное дело. Это был первый опыт для всех, но тут так все осложнилось, что пришлось с учеными расстаться, и в дни, свободные от безхоровых опер и драматических отрывков, устраивать сеансы кино, по большей мере с образовательной программой, для чего я летом специально командировал за границу П.А. [Оленина] для покупки фильмов и аппарата. Повторяю, все это делалось на авось и не давало ни морального удовлетворения, ни денежного. А тут еще подошли праздники, и стали давать кроме этого оперные спектакли в рабочих районах, куда приходилось отправлять лучший состав исполнителей. Все время меня обвиняли, что у меня масса артистов, а тут при 5 спектаклях в день (утро и вечер — Солод[овниковский] театр, утро и вечер — Новый [театр] и 1 в районе) иногда хватались за голову, чтоб найти заместителя в опере, особенно при заболеваниях исполнителей. Удивляюсь, почему у нас не было срыва разных спектаклей. В районах играли на Даниловской мануфактуре, на Введенских горах и на нашей Малой Алексеевской, при фабрике Алексеева и Шамшина. Вот какая была адская работа, и надо было, чтоб везде шли спектакли, без срыва и полноценные. Конечно, все это портило нервы и требовало колоссальной распорядительности и энергии. Работы было масса и труд при такой нагрузке малоблагодарный.
Запись в дневнике: 1910 год, 3 мая (20 апреля), 34 года
Итак, с новыми силами за работу. Сейчас чудная весна, такого апреля я не припомню: конец месяца, а все цветет, цветут черемуха и яблони, со дня на день распустится сирень и своим ароматом наполнит воздух. Я украшаю свой сад в Таганке, засеял клумбы, рассадил около столетних тополей елочек и березок, посадил кусты шиповника и жасмина и жду результатов трудов по агрокультуре. Кроме этого, я, как лакомка, хочу есть свою малину и крыжовник и посадил много кустов. Хорошо стало в саду, все зазеленело и ласкает глаз. Будоражит умы комета Галлея, что по ночам раскидывает свой хвост и пугает суеверных. Мама едет лечиться за границу. Да, порядком мы все, детки, портим ей нервы. Все для детей, жертвуя для них всем, даже и здоровьем. Мама, ты одна могла и можешь понимать, как тяжело потерять то, что мне дорого и мной взлелеяно.
[1] Контора Дирекции московских императорских театров, где до1892 г. служил А.Е. Молчанов, находилась на Таганской площади.
[2] Профессор читал курс лекций по искусству Египта.
[3] Чулицкий Николай Николаевич (1857-1929) — профессор.
[4] Цингер Александр Васильевич (1870-1934) — физик, педагог, автор научно-популярных книг по физике и ботанике.
[5] Оленин-Волгарь Петр Алексеевич (?-1927) — двоюродный брат Оленина П.С.
Сухотин Михаил Сергеевич (1 января 1850 - 6 августа 1914)
Запись в дневнике: 1901 год 27 ноября (14 ноября). 51 год.
…Вообще Горький мне не очень понравился. Рисуется. Простота напускная, которая неестественнее манерности. Видно, что избалован неожиданными и незаслуженными успехами. Подчеркнуто окает, как истый северянин. Фигура у него типичная и врезывающаяся в память. Крупный, лицо широкое, с серыми умными глазами, прямые длинные волосы зачесаны назад, небольшие плебейские бесцветные усы. Голос басистый, глубокий, очень сильный, которому мог бы позавидовать любой соборный диакон. Одет в черную суконную рубаху русского покроя с косым воротом. Говорил больше других. Рассказывал о том, как, когда он ехал сюда, пред Москвой, в Рогожской, его заставил выйти из вагона жандармский офицер, усадил в другой вагон, прицепленный к товарному поезду, провез мимо московской станции (он ехал из Нижнего) и доставил в Подольск, где и высадил его. Оттуда уж он сел на почтовый поезд, с коим и прибыл в Севастополь. Было это сделано, чтобы провалить манифестацию студентов, собравшихся на московской станции встретить Горького…
Святополк - Мирская Екатерина Алексеевна Бобринская (24 сентября 1864 - 22 апреля 1926)
Запись в дневнике: 1904 год, 27 ноября (14 ноября). 40 лет
Доклад был ничего себе. Государь был очень веселый (почему неизвестно), съезд на него никакого впечатления не сделал; сказал П., что он очень рад его видеть в бодром настроении. П. сказал, что он особенной бодрости не ощущает и просит государя помнить, что в съезде и во всей этой истории он один виноват. Пепка вообще находит, что он со съездом большую ошибку сделал; а я его утешала, что хоть он и ошибся, но что вышло очень хорошо. Во-первых, это выяснило положение, сами съехавшиеся приняли совсем другой тон, стали серьезнее и благоразумнее. П. сказал тоже государю, что во всех делах со старообрядцами он идет на краю закона (в смысле облегчения их положения). Государь сказал, что он благословляет на это, и ужасно о них сожалел, говорил, что никогда не знал, что умирающим в больницах не позволяют причащаться, потому что священники не допускаются; «и запечатанная Рогожская[1] это ужасно! А там с Сергеем Александровичем». П. спросил: «А разве он против них?» Государь сказал, что наверно не знает. Вот человек! Сам хлопочет о самодержавии, а проявлений никаких.
[1] Рогожская старообрядческая церковь была запечатана властями в 1856 г. и оставалась в таком положении до 1905 г.
Маковицкий Душан Петрович (10 декабря 1866 - 12 марта 1921)
Запись в дневнике: 1905 года, от 3 мая (20 апреля). 38 лет
Бутурлин рассказал, что пишут в сегодняшних газетах: распечатали раскольничьи церкви; в Москве, в Рогожской раскольничьей церкви, через 49 лет впервые сошлись раскольники — это трогательно описано в «Русском слове» 19 апреля. И издан закон, по которому можно перейти из православия в другое христианское исповедание, кроме изуверских. Но не перечислены ни христианские исповедания, в какие можно перейти, ни те, какие между ними изуверские. Искренняя ли уступка эта или только обманная, временная?
Л. Н. порадовало это известие, и он внимательно вслушивался.
Бутурлин рассказывал, что, может быть, раскольники купили этот закон, будто бы обещали за него миллиард взаймы без процентов. По другим слухам, будто бы 100 миллионов, половину последнего 5%-ного займа.
Сперанская Мария Петровна (Вторая половина XIX века - ок. 1943)
Запись в дневнике: 1906 год, 1 сентября.
Вот я и в Москве! Но сколько я приняла скитаний и всевозможных терзаний, одному богу известно. В 7 ч. я была уже на Москов[ском] Ярославском вокзале. Самочувствие отчаянное! Я не торопясь привела себя в порядок, попила чаю, сдала свои вещи на хранение и поехала на извощике прямо в Родовспомогательное заведение. Там были уже все в сборе, я взошла в Канцелярию и спросила письмоводителя могу-ли я надеяться на прием, мне отвечает, что я принята, но нужно переговорить с Директором, когда я подошла к нему и прошу его принять, то он мне не подал никакой надежды на поступление, говорит, что у меня и свидетельства нет, и что мало ли меня кто просит я раньше 4-х лет не принимаю т.е. у меня кандидатки 4 года ждут. Вот уже тут я едва не расплакалась думаю что я буду делать, все мои надежды разрушены и все для меня потеряно. Затем он говорит: «Справьтесь в списке ведь я ничего не знаю если вы там есть значит приняты», я пошла в канцелярию, и к моей величайшей радости увидела что я принята но т.к. моего свидет. полит. еще нет и его обещали ждать до 10-го то и в общежитие меня не принимают. И думаю куда деваться Москвы совсем не знаю а на квартиру никто не пускает да еще мучит вопрос получу ли свидетельство тогда меня могут не принять. Так поболталась там. На конец увидела барышню прогимназистку из Смоленска вступившую в Институт, она оказывается в таком же положении, как и я, т.е. без приюта. Она приехала вместе с братом и они мне предложили пойти вместе к ним в номер это довольно далеко, немного там переотдохнувши отправились за поиской квартиры которую разыскать очень трудно да и дорого ужасно 9 руб. в мес. одна маленькая совершенно пустая каморка. Были и в доме Бахрушина, но там уже места все заняты, комплект 120 челов. готовят себе сами а провизию берут по скидной цене у надзирательницы. Белье стирать не позволяют, но все же условия очень выгодные. И так мы проходили до вечера, в этом ном[ере] ночевали и утром перебрались в номера Красилова поближе на Солянку. Утром я поехала по указанному адресу к [нрзб] опекуну а тут вышло недоразумение я фамилии не спросила а Леонтьев оказался опекуном при воспит[ательном] доме а не при Родовспом[огательном] заведении. Значит приехала на квартиру а фамилия не та да все на конке, а больше пешком, уж и досталось же моим ногам. С горя прихожу в номер а знакомые мои нашли какую то знакомую кухарку и перенесли свои вещи, и я тоже на время поставила туда же две свои вещи, а сама осталась без крова думаю, куда деваться! Опять походила по Москве, потом я поехала на вокзал забрала свои вещи и опять поселилась в номер Красилова за 1 руб. в сутки уж не думаю о том что облегченным сердцем, затем заходила опять в номер встретила еще курсистку, у ней напились чаю, и я пошла к себе. Прихожу а мне говорят что меня спрашивал Директор. Я надела халат и косынку и отправилась на верх. Я говорю Здравст[вуйте], Ваше Превосход[ительство] я вам нужна? Он говорит: У вас нет [нрзб:политического?] свидетельства, и опекун берет Вас под свой риск и тут уж я не имею силы с вами бороться живите себе и наслаждайтесь. Я его благодарила, сошла [нрзб:к?] ученицам и начинаю им разсказывать со смехом. Вечером долго болтали я на другой день встала занялась разборкой и уборкой, сходила в Канцелярию пообедала в общем показалось серо. Ну да привыкну. Теперь бы бог дал здоровья да занятия бы пошли как следует а там может быть и в институт перейду. Буду заниматься и готовиться. Дай ка и помоги Милосердный боже!..
Бычков Василий Иванович (1865 - ?)
Запись в дневнике: 1908 год, 20 августа (7 августа), 43 года.
Четверг. Сегодня получил открытое письмо с видами Севастополя от Симы из Крыма, куда она уехала со своим мужем Зиновием Денисовичем Алимариным тотчас после венчания 30 июля с. г. Венчание было в Москве, на Рогожском кладбище, в церкви Новоблагословенного толка (единоверческой. — Ред.). Свадьбы никакой не было, а провожала ее к венцу сестра моя Лиза и больше никто, даже отец родной не ездил. Ввиду этого злые языки говорят, что венчания совсем не было и что сошлись они гражданским браком. Знакомство ее с Алимариным произошло случайно: она была однажды у своей подруги Монаховой, где ждали прихода его якобы к ее брату Павлу, а на самом деле были устроены смотрины. На этом вечере он пригласил всю молодежь к себе, в том числе и Симу. С этого и пошло, да и не мудрено: Монахова только богаче, а в остальном во всем уступает Симе.
Булгаков Валентин Федорович (13 ноября 1886 - 22 сентября 1966)
Запись в дневнике: 1910 год, 24 июня, 23 года.
… Вечером в столовой было как-то необычно малолюдно. Софья Андреевна не выходила.
Лев Николаевич (писатель Толстой) говорил:
— Я сегодня ехал и все размышлял. И думал, что материя есть средство общения между собою существ. Мы таинственно разделены телами, но посредством материи мы чувствуем. Я ударился коленкой об дерево — я чувствую, что твердо. И тайна в том, что я чувствую это!.. Вот кусочки материи не чувствуют друг Друга.
Потом говорил:
… — к нам подходит господин с черными бакенбардами и говорит, что просит сделать ему честь, и все такое, осмотреть его фабрику. Фабрика — ткацкая. Там — девушки, девочки, которые от половины восьмого утра до половины восьмого вечера занимаются только одним. Натянуты какие-то нитки, и вот если какая-нибудь нитка оборвется, то они должны связать ее и исправить. И только это!.. В первом отделении делают шелковую материю, вроде парчи, которая идет на Восток по огромной цене, что-то он мне сказал огромное за аршин. Во втором — пояса. Широкие, которые идут в Бухару. Он сам продает их по восемь рублей за штуку!.. Но меня все это не интересовало, меня занимали люди. И с ним самим заговаривал. Он мне сказал, что он старообрядец «рогожского согласия». Что такое согласие? Он отвечает, что «приемлем священство». Я стал говорить с ним, что — что такое священство? Ведь вот вы учились, бывали за границей. Неужели вы можете верить в творение в шесть дней или в то, что Христос улетел на небо? А он мне отвечает: «Да, это, говорит, все по логике… А вот пожалуйте, не угодно ли вам взглянуть на этот бархат, он разрезается вот так-то!..»
И Лев Николаевич представил суетливые движения господина с бакенбардами и засмеялся.
Во время рассказа он тоже все улыбался, причем добродушно и лукаво, исподлобья поглядывал на меня. (Я сидел за столом как раз напротив него.)
Мельгунова-Степанова Прасковья Евгеньевна (21 ноября 1881 - 27 июля 1974)
Жена редактора журнала «Голос минувшего» С.П. Мельгунова, эмигрантка. Супруга С.П. Мельгунова
Запись в дневнике: 1918 год, 19 марта (6 марта), 36 лет.
… Школы открываются. Родители везде очень враждебны большевикам и требуют старых учителей, только в одной школе сказали, что все равно. Было собрание родителей-большевиков и там делались доклады ревизовавшими школы — картина получилась ужасная, и они постановили требовать старых учителей. В одном районе у Семеновской заставы явились красногвардейцы разгонять родителей, те стали их ругать и только ждали выстрелов, чтобы их растерзать, но красногвардейцы стояли, как пни (рассказ Груши). В Рогожском учительница-штейкбрехер донесла, явились красногвардейцы, а родители, узнав, в чем дело, бросились ее бить, так что старые учителя и красногвардейцы еле отняли (рассказ Т. Окулич). Сын Окулич был по делу у Обуха и говорил про школы, тот сказал, что вернут старых учителей... «А как же со штейкбрехерами?» — «Да мы их и нанимали только на три месяца, а они оказались такой дрянью, что их, конечно, при выборах не выберут». Потом он говорил, что все идет плохо, потому что интеллигенция и прежние друзья отшатнулись от них.
Запись в дневнике: 1918 год, 25 марта (12 марта).
На другой день в половине 11 вечера явился к нам председатель домового комитета с членом и заявил, что большевики требуют у нас три комнаты и рекомендуют дать волей, так как иначе займут силой (под чиновника военного ведомства), и что завтра надо утром ответить, поэтому он собирает ночью, что и наша квартира среди обреченных, так как живет мало народа, а редакция не в счет. С. пошел на их ночное заседание и нашу редакцию отстоял. У М. тоже были два члена (мужчина и дама) реквизиционного комитета, но дальше передней не пошли, убедившись из няниных слов, что дом деревянный, старый и населенный, что живет тут доктор. На двор к ним еще заходил какой-то нахал, кричал, что все заберут большевики — про сарай. В школах все еще не начались занятия. Тат. Арх. Окулич говорила, что в Управе приходящих просить учительниц страшно третируют; там в комиссии по приему сидит жена Обуха и др., и швейцары весьма разухабистые. И у Ч. (тети) идет канитель, и председатель домогается понемногу кое-чего. Да, большевики в нашем доме заявили, что на наш дом приходится три лица из чиновников военного ведомства, что спасет нас от обысков и дальнейших вторжений. На некоторых родительских собраниях Красная гвардия, все ее гнали: у Груши, у Семеновской заставы, прямо готовы были растерзать, только первого выстрела ждали. На Рогожской хотели избить учительницу-штрейкбрехершу, которая донесла о собрании и т. д. Родители большевики обревизовали школы и нашли, что занятия там (ведутся) новыми учителями ниже всякой критики.
Окунев Никита Потапович (20 сентября 1868 - после 1924)
Служащий пароходства.
Запись в дневнике от 1918 года, 18 июня (5 июня), 50 лет.
Сегодня в канун Троицы вздумал пойти на всенощную в великолепный единоверческий храм у Салтыкова моста во имя Святой Троицы. Думал, там древле-православное торжество, уставная служба, крюковое пение, собрание богомольцев старообрядческой складки: бородатых, истовых, с четками, в длинных камлотовых поддевках, как это я видел там каких-нибудь 7—8 лет тому назад. Но увы! Все это отошло в область предания. Священник и дьякон творили свое дело, как в наших епархиальных церквях. В их возгласах не было той своеобразной музыки, которою прельщали любителей и поборников старины протоиереи И.Г. Звездинский и Шлеев. Видно, эти новые не учились у них, и те унесли с собой свою лепоту в могилу. А богомольцы совсем не типичны: о поддевках и помина нет и стоят они так же лениво и развязно, как мы в своих церквах. На клиросах очень много детских голосов, должно быть, из школы, состоящей при храме, и никого из старых певцов, таких голосистых и ловких на крюковое пение. Пели хоть немудреное, но нотное, ничего общего с демественным пением не имеющее. Что это? Влияние времени, распущенность причта, политика высшей церковной власти, самодурство членов приходского совета, или самоотречение единоверцев от своих старых заветов? Вероятно, последнее, и это не к чести их. Можно было ожидать от таких крепких духовно и телесно русских людей даже особого закала в наши дни, но тут сказалась лишь слабость. Впрочем, дело-то в стариках, а их-то уж что-то не видно: или повымерли, или разбежались, а их сынки и внуки, которых я видел там, такие же советские чиновники или сухаревцы, которые заходят в наши церкви, и больше в такие, где «фейерверки пускают». Этих традициями звездинского и крюкового пения не проймешь. Я ушел оттуда перед шестопсалмием и поспешил в настоящую старообрядческую церковь (Успения, в Гавриковом переулке). Вознамерился проверить самых настоящих «раскольников» («Рогожского согласия»): может, и у них пропадает мало-помалу старая обрядность. Но, слава Тебе Господи! — там все «как встарь». И священнослужители, и канонар-хи, и певцы, и молящиеся (хотя «защитного цвета» бритых лиц, стриженных усов и коротеньких юбочек — больше, чем старостильных). Пение крюковое, стройное, умелое и прочувственное. Этих, должно быть, не скоро выбьешь из их колеи; они покрепче духом и телом, чем «никониане» и их (по-новому) «приспешники» единоверцы. Хвалю и благодарю их за такую надежную «охрану памятников старины». Дай Бог им здоровья!
Ягода подешевела: смородина 3 000 р. ф., клубника 5 000 р. Но, шалишь, брат, все равно ты нам не по карману.
Запись в дневнике от 1918 года, 27 июня (14 июня).
В «Правде» горькая правда сообщается: «На Поволжье надвинулось страшное несчастье. Засуха была такая, что в ряде губерний хлеба совершенно пропали. Голод охватывает около 25 млн. населения. Размеры бедствий превышают размеры голода в 1891 г. … Троцкий на Коминтерне выступил с докладом об экономическом положении всех стран. В Конгрессе участвует 291 делегат с решающим голосом, 219 с совещательным и около 100 «гостей из 48 стран». Но: «Кушайте, Иван Парамонович, не наше дело!», а потому я вчера ходил на Рогожское кладбище, уже «по своему делу», посмотреть, как там. Все ли утрачено от старой «закоснелой» веры или осталось кое-что? Нашел, что и там не то уже, но это скорее от всеобщих лишений, а не от духа времени. Ну, кто в силах идти в такую даль (за Рогожскую или Покровскую заставу) из центра города, из Замоскворечья, с Тверской, с Девичьего поля? А ведь раньше туда действительно стекались со всех концов Москвы на конках, трамваях, извозчиках, а многие и «на своих» лошадях. Ведь это старообрядческий Кремль. Итак, богомольцев для такого громадного и благолепного храма — обидно мало, но кто был — любо на тех посмотреть. Такого чинного, благообразного и богомольного стояния нигде в наших церквах не увидишь. И меня приятно поразило, что там оказались старые знакомые: из Печерского, из Островского. Как они могли сохраниться в наше время во всей, так сказать, своей неприкосновенности! Вот, например, десяток-другой осанистых, седобородых, плотных стариков. Прямо рисуй с них Чапуриных да Русаковых. На мужчинах кафтаны длиннополые, на женщинах обязательные платочки. В числе последних те, что помоложе, однако, в коротеньких юбочках, с открытыми шеями. Ну да модницы у староверов и раньше бывали. Бог с ними! При всем этом они держали себя не как на Сухаревке, а как в Церкви.
Благодаря высокопристойному держанию себя молящихся и общему тону службы: неспешной, стройной и благочестивой, во все три часа обедни в храме царила какая-то величавая тишина; тишина, даже чувствовавшаяся в возгласах басистых Епископа и священника и в крюковом пении 10 мужчин и 10 женщин. (Первые на правом клиросе, вторые на левом, а «Приидите припадем», «Иже херувимы» и «Достойно» все среди церкви, на «сходе».) Служил Рязанский Епископ Александр в сослужении одного только священника, который вместе с тем был и за дьякона. Вот это мне показалось «бедным». Я даже спросил там, почему это так? Сказали, что теперь штат кладбища у них против прежних времен очень маленький: нет у церкви доходов, священнослужители разбежались по городским приходам, а тут не прокармливаются. Да и то сказать: где теперь Морозовы, Рябушинские, Бутиковы, Мило-вановы, Рахмановы, Балашевы, Солдатенковы? Не только их, а и приспешников-то ихних раз-два да и обчелся. А ведь ими и держалось Рогожское кладбище. Новые же «миллионеры», должно быть, не понимают, что Чудов монастырь, что Пашков дом (я так к примеру говорю, дескатьу достопримечательность московская). Нет там ловких людей (или на это они не пойдут по своему канону), а следовало бы попросить Даже государственной поддержки этому подлинному и интереснейшему «памятнику старины». Между прочим, отмечаю замечательный звон. Не искусство звонаря (которому, конечно, далеко до Сретенского), а ансамбль звона. Самая группа колоколов, вес их и подобранная звучность дают такое впечатление, точно звонят в Кремле или в Троицкой Лавре. В Москве уж давно такого звона не слыхать. Даже в Храме Спасителя звон не такой величавый. В общем, паломничество оказалось довольно интересным, хотя и нелегким для меня: на одну ходьбу туда и обратно ушло времени 3 с половиной часа. И все-таки опять вспомнил незабвенного Иоанна Григорьевича Звездинского. Не старообрядческий священник, а как он служил «старообрядно», так теперь не умеют и сами епископы старообрядческие. Это, стало быть, особое искусство. Да простит мне Господь кощунственное сравнение — так же удивлялись все покойному А.Д. Давыдову: «Сам армянин, а цыганские песни поет лучше цыган.» А какой храм замечательный: при всей его громадности что-то в нем уютное, «домовое». Может, такое впечатление от деревянного пола? При этом идеальная чистота: ни слоев пыли, ни копоти. Электричества, конечно, не заведено и, как встарь, горят лампады и «ослопныя» чудовищных размеров восковые свечи. У правой стороны, в огромном киоте большая и редкостная коллекция древнейших икон, принесенная храму в дар знаменитой старообрядкой Рахмановой.
Запись в дневнике от 1918 года, 14 октября (1 октября). 50 лет.
…Стоит великолепная погода. Тепло даже и по утрам. Нигде заморозков еще нет. Волга и Ока могут работать полным темпом, но на деле этого пока не видно. Хлеб в Москве все дорожает. А для лошадей и того хуже — нет сена даже. Сказывается недостаток соли. Вот оно до чего дошло! Папирос можно купить свободно не дешевле 20 к. шт., а захочешь покурить пятачковых — становись в хвост. Сегодня я взял да и встал. (От нечего делать.) Но простоял 3/4 часа и ушел не солоно покуривши. Оказалось, что все стояли у такой лавочки, в которой не было никаких папирос.
На кладбище Покровского монастыря пасутся лошади какой-то военной части. Топчут могилы, взрывают копытами дорожки, а «пастыри» лошадей оглушают мирное убежище отошедших в жизнь иную отец и братий казарменной лагерной бранью и песнями, совсем не заупокойного характера.
Запись в дневнике: 1919 год, 19 января (6 января).
Надо было побывать в Покровском монастыре. По праздникам трамваи теперь не работают, значит пришлось совершить пешее хождение; туда час и пять минут, а оттуда час и двадцать минут. Шел, между прочим, одним из переулков Рогожского района, свеженазванным в последнее время «Товарищеским», несмотря на это, там на двух грандиозных домах все еще сверкают золотом такие контрреволюционные вывески: «Гимназия ведомства учреждений Императрицы Марии» и «Училище имени Князя Щербатова». Товарищи из «Товарищеского» переулка не видят, значит, что у них под носом.
Плутая по этим новоназванным переулкам, не так давно и с древних времен называвшихся какими-нибудь «Хивами» или «Полуямками», думалось и о старом, и о новом, вспоминались отшедшие от мира сего родные и друзья, на душе были и скорбь и ропот. Молитва и грех. Да, да! молитва и грех: вслед за мысленным поминовением тех усопших, могилы коих в Покровском монастыре, помыслы перескочили на жизнь сих дней, на надвигающуюся нужду, и так захотелось тут же в пути найти сверточек фунта в три… керенок, и оставить их у себя, не предъявляя в Комиссариат. Вот ведь грехи какие!
Дорогой встретились две-три процессии с красными флагами, возвращавшиеся с бывшей Скобелевской площади. Внушительного ничего не было. Видно, что ходили по приказанию. А ведь бывало, чуть не вся Москва шла в этот день к Кремлю, к Москве-реке на Крестный ход — «на Иордань». Были и сегодня по Москве крестные ходы, но само собой уж не в таком составе. Много, много нашего брата «страха ради иудейска» пошло сегодня не в церковь, а на гражданское поминовение Либкнехта и Розы Люксембург.
На «Трубе» продавали сегодня гусей по 450 р. за штуку и кур по 150 р.
Запись в дневнике: 1919 год, 21 октября (8 октября). 51 год.
…В воскресенье опять был «на дровах» и принес «собственноспинно» готовых дров топки на две. Записываю это для того, чтобы впоследствии посчитать, сколько лошадиных сил я заменил своими слабыми, почти старческими силами. С такой ношей пришлось идти мимо Новоспасского монастыря. Он уже не монастырь сейчас, а один из «концентрационных лагерей» (т. е., попросту сказать, тюрьма, или каторга), и там преимущественно заключаются проститутки… Это не моя выдумка и не обывательская сплетня, а сообщение почерпнуто в советских «Известиях». В Ивановском монастыре тоже приют каких-то преступников, если не против своей совести, то против власть предержащих… Это называется «веротерпимостью».
В «Экономической жизни» что-то давно уже не печатаются так называемые «Сухаревские цены», но зато сегодня помещена заметка, что в Петрограде на прошлой неделе хлеб продавался по 350 р. за ф., масло сливочное по 1 000 р. за ф., картофель по 80 р. за ф., капуста по 50 р. и т. д. — в таком же роде.
К ночи кто-то позвонил; открыли дверь — показалась фигура извозчика с небольшим ручным багажом. На недоуменные вопросы он ответил, что привез «раненого солдатика»… Я бросился к подъезду, думая — с радостью и с горем, — что это мой Леля, но оказалось, что это приехал его приятель Н. Н. Верзин, командовавший какой-то пехотной бригадой, по его словам «сдавшей Орел». Его рана, или ушиб не так серьезны, и я рад был встретиться с ним, но его появление всколыхнуло во мне долговременное, смутное ожидание вестей о сыне, вот уже почти три месяца не дающего от себя никаких вестей. Помилуй его Господи!
Между прочим, не могу обойти молчанием «фрахт» извозчика с Курского вокзала: взял, каналья, 400 р. и ни на чаек не попросил, как бывало, ни поблагодарил за отсыпку такой суммы, которой пять лет тому назад хватило бы ему на покупку в собственность целой лошади, пролетки и всякого прочего обзаведения (конечно, «поношенного» качества).
Запись в дневнике от 1919 года, 2 ноября (20 октября). 51 год.
Ровно 25 лет тому назад, т. е. 20 окт. 1894 г., я был в Большом театре, где должен был идти «Демон» с П. А. Хохловым в заглавной партии. Театр был полон, оркестр уже затих в ожидании капельмейстера (И. К. Альтани, и он, и Хохлов, увы! — уже ушли от нас)…
…Началось исполнение гимна хором и оркестром, но на половине его вдруг занавес быстро опустился вновь, и впереди его показался какой-то старичок во фраке; в руках его был платок, который он держал около глаз, † «Государь Император скончался!» — взволнованным голосом произнес он, и в театре произошло крупное замешательство; послышался гул, рыдания, вопли истеричных барынь. Спектакля, конечно, не состоялось, а я был там, собственно, не для того, чтобы послушать «Демона», которого слыхал уже десятки раз, а чтобы познакомиться с одной барышней. И я видел ее тогда, и полакомился, но наш разговор, в силу вышеприведенного события, не мог иметь никакой другой темы, и хотя с того момента я, как Рудин, «начал ходить осторожно, точно у меня в груди находился сосуд, полный драгоценной влаги, которую я боялся расплескать», но дальнейшее так сложилось, что «мы расстались среди взаимных чувств борьбы, не сочетав счастливейшей судьбы». Разбираясь в своих чувствованиях тогда и позднее, я пришел к заключению, до, пройди тот спектакль благополучно, антракты оперы дали бы нам возможность совместно устроить и тот день, и сегодняшний — совсем, совсем по-другому… А сегодня вот что: она на кладбище Покровского монастыря, а я, с утра воспользовавшись выпавшим за ночь снегом, взял санки и отправился на дрова, но, дойдя до Таганки, свернул влево, пошел в Покровский монастырь, и так, с санями, склонил свою голову и колени перед ее могилой и помолился об упокоении ее чистой души, а затем отправился на работу и в 6 ч. вечера доставил домой на санках 4 пуда барочных дров. Мог ли я предположить 25 лет тому назад, я, франтовато одетый, раздушенный английскими духами, с сосудом в груди, «полным драгоценной влаги», что чрез четверть века буду уж сед, в рваных ботинках, в засаленной одежде и впрягусь как лошадь в санки, чтобы привезти домой охапку дров!..
Да простит она мои воспоминания, и вечный ей покой!
Запись в дневнике от 1919 год, 9 ноября (27 октября).
Я получил 400 руб. в месяц прибавки и теперь мое жалование (с 1-го сентября) 3 500 рублей.
На дрова, с санками, ездил 6-го, 8-го и сегодня, причем сегодня опять зашел в Покровский монастырь и нашел там, за монастырской оградой, новое учреждение, не совсем «приличествующее» святой обители и кладбищу: театр, о чем у монастырских врат гласит широковещательная афиша. Конечно, не монахи додумались до этого, а их постояльцы — военные люди.
Стоит чудесная зимняя погода: мороз от 6 до 10 градусов, ночью широколицая луна, днем солнце. Подсыпало еще немного снега и санный путь недурен. Но зато какой холодище по домам! У нас, в самой теплой комнате, соседней с кухней, где плита топится целый день, — тепла не более 6 градусов. Ужасное время переживается Москвой: все, все озабочены «изысканием» дров, рушат и тащат что попало: уличные деревянные фонари, барьеры набережных, сараи, навесы и даже дома целые. Особенно идет работа по окраинам города и в дачных местностях. Например, в «Измайловском Зверинце» разбирают, разносят и развозят дачу нашего покойного отца. И это не курятник какой-нибудь, а сложная постройка из двух этажей 24 арш. х 20 арш. + 10 арш. х 10 арш. + 8 арш. х 10 арш. + 12 арш. х 6 арш. — высотой «в чистоте» от 4 арш. до 11 арш. И нет никакого удержу такому разрушению, такому хищению… В пятницу ходил в Плетешки, где давно не был, и весь путь, начиная от вокзальной площади, являл собой для меня новые, широкие «перспективы», где был сад, там теперь целая роща, потому что все заборы исчезли и оттого три-четыре сада стали смежными и представляют собой, в общем, целый парк… А впрочем, лучше пока помолчать, — то ли еще будет!..
7-го праздновалась 2-я годовщина Октябрьской революции. Личных впечатлений и наблюдений у меня никаких, потому что был в тот день дома да ходил к родственникам в места, от центра удаленные. Никаких процессий не видал. Они были, конечно, и все направлялись к Красной площади, но говорят, что все группы были жидковаты — массы не было. … Говорили речи Каменев, Ленин и Троцкий. Ничего нового, ничего крылатого. В заседание внесен новый номер: «пожалование» ордена «Красного знамени» — Сталину. Вот вам и отмена «знаков отличий». А затем торжественная закладка памятника Свердлову на Театральной площади, у Китайской стены. …
Вновь учрежденная Чрезвычайная комиссия по электроснабжению постановила, чтобы в частных квартирах лампы были силою не более 25 свечей и в каждой комнате горела бы только одна лампочка, а остальные, под угрозой 10-тысячного штрафа, должны быть вывернуты. Если же одна семья занимает целую квартиру, то в ней могут быть освещены одновременно только две комнаты.
Трамваи не ходят. Хлеб на этих днях доходил до 200 р., картошка до 35 р., молоко до 60 р., папиросы 1-го сорта — 6 р. штука.
Запись в дневнике от 1920 год, 26 сентября (13 сентября). 52 года.
«Коммунистический труд» пишет, что Врангельский фронт вырос в значительную угрозу и уже простирает «свои лапы к украинскому хлебу, донецкому углю и бакинской нефти», и называет Врангеля «крымским ханом, мечтающим о романовской короне».
…
Если верить советским газетам, то в Крыму «почище московского»: хлеб доходит до 4 000 р., обед в ресторане от 15 до 20 000 р., комната в Ялте доходит до 2 млн. в месяц, лодочнику за коротенькую поездку платят 40 000 р….
Сегодня чудный безоблачный день, — солнцем и безветренностью подчеркивающий прелесть золотой осени. Ходил в Покровский монастырь (кстати: трамваи уже нигде не ходят, а занимаются перевозкой дров; вероятно, не будут ходить до весны или до нового лета). И вот там, случайно, услыхал опять интересного проповедника. Не узнал, как его звать, но по облачению вижу, что это монах-дьякон. После архиереев и священников проповедь дьякона — это очень оригинально. Я думал, он вышел пригласить прихожан к какой-нибудь денежной жертве.
…
Третьего дня с меня сдули в грязненькой парикмахерской за стрижку и бритье, произведенные неопрятным и неумелым еще мальчиком, ни много ни мало 500 р. Без одеколона, без пудры. Тоже ставлю себе в укор: спроси прежде, по карману ли тебе такие операции, а потом садись пред зеркалом.
Запись в дневнике от 1921 года, 9 ноября (27 октября).
Погода никак не установится: дождь и снег, тепла 5° или столько же мороза. В общем грязно, серо и уныло.
Хлеб неизменно забирается «кверху» — сегодня 4 500 р. ф. В кооперативных лавках все-таки несколько подешевле. Например, с утра продавали его там по 3 800 р., но зато и быстро его расхватали. Там же можно купить ветчинки по 35 000 р. ф. и за такую же цену масла скоромного. Сахарин дошел до 1 400 р. за гр. Батюшки мои! Ведь это, стало быть, кило-то стоит теперь почти полтора миллиона руб.!
В прошлую субботу был за всенощной «с участием Епископа Антонина». Он все продолжает придумывать «трюки». Вводит в службу особые песнопения, обряды, но при этом в своих речах (говорю «в речах» потому, что за одной всенощной он ухитрился поораторствовать три раза) громит падкость нынешних посетителей церквей на блеск служения, на концертное пение и т.д., а сам ведь тоже пускает «фейерверки». Проехался тут по адресу моего приятеля, «Великого Архидьякона», он, говорит, столько собрал ненужной для Божьего храма публики на своем юбилее, что целых два дня из храма Христа Спасителя выметали подсолнечную скорлупу. Конечно, преосвященнейший остряк тут прихвастнул, но что в храмах бывает такая публика, которой не стыдно там безобразничать лущением подсолнечника, это — увы! — сущая правда!
И что это за мода с подсолнухом? Фрукт, как известно, был прежде поистине «простонародным» и преимущественно летним, рощинским или околозаборным, а теперь потребляется и барышнями и их кавалерами, и вон видите — не только в театрах, цирках, квартирах и присутствиях, но и в церквах даже! Экое безобразие! В воскресенье, т.е. 24 окт. (6 нояб.), был на свадьбе племянника и крестника Сережи. Женился на очень милой барышне, именовавшейся до сего дня Еленой Васильевной Гордеевой. Венчанье происходило в селе Ивановском. Это от Рогожской заставы по Владимирскому шоссе верст девять. Церковь для села очень красивая, причт и певчие хоть бы в Москву. Вообще все прошло не без пышности. Свадебный пир был на Зиллеровском заводе, т.е. Фосген №2. Компания была небольшая, что называется «своя». Выпили и поели не ахти сколько, а прикинешь все это на рыночные цены — выходит тоже астрономическая сумма. Не один миллион рублей обошлась такая свадьба, в сравнении с нашими старыми свадьбами в сущности очень бедненькая. Да, бывало, на наших свадьбах случится если миллионер, так на него все смотрят, как теперь на наркома, а тут что ни «индивидуум», то «миллионер». Со мной рядом сидел химик этого завода, из самоучек, так он получает одного жалования 6, 5 миллионов в месяц. Даже, говорит, нет надобности воровать ему, — хватит на прожитие вдвоем с женой и этих миллионов.
Шереметева Ольга Геннадьевна (Чубарова) (17 апреля 1885 - 12 августа 1941)
Дочь Г.А. Чубарова и Н.А. Хомутовой. В 1910 вышла замуж за Б.Б. Шереметева. Второй брак с 1935 с А.А. Сиверсом. Погибла в Москве при налете немецкой авиации.
Запись в дневнике: 1918 год, 28 июля, 33 года.
Воскресенье. 7 июля вышел декрет о запрещении всем военным иностранных держав ношения формы в Москве. Следовательно, в Москву введены немецкие войска, только без формы. Опять много слухов: говорят, государь не убит, а в Англии.
8 июля почти во всех церквах после обедни была панихида, поминали «об упокоении души бывшего императора Николая II». Была масса народу, многие плакали. В церкви Спиридония на Спиридоновке была вторая панихида в 5 часов, была масса народу, но преимущественно публика дворянских собраний. Борис был. Главным образом старался об этом князь С. Б. М. и, говорят, Ал. Дм. С[амарин]. Как бы то ни было, панихида прошла беспрепятственно. Вообще 8 ждали беспорядков. Накануне приходил Фонарев, с которым Боря и дети должны были ехать на Рогожское кладбище, и сказал, что не поедет, так как, возможно, станут трамваи…
Мендельсон Николай Михайлович (15 февраля 1872 - 6 февраля 1934)
Запись в дневнике: 1919 год, 9/VII (47 лет).
У Деникина отняли Балашов. Говорят, в тылу у него, в связи с мобилизацией, неспокойно. — Вчера, говорят, в Сокольниках и у Рогожской заставы были демонстрации женщин и детей. Белые флаги, долой гражданскую войну и т.д. Вероятно, в связи с этим сегодня в «Известиях» воззвание к рабочим обычного типа.
Орешников Алексей Васильевич (9 сентября 1855 - 3 апреля 1933)
Дневниковая запись : 1921 года, 5 июля
+11°. В 10-м часу пошел на вынос тела П.В. Зубова; после панихиды понесли в церковь св. Мартина Исповедника; пел прекрасный хор. Из нумизматов были А.Н. Зограф и С.В. Прохоров; было много его родни; после Символа Веры (Гречанинова) я ушел в Музей, где застал епископа Иллариона, приехавшего из Сретенского монастыря, где он живет, за иконой Владимирской Божией Матери (завтра ей празднество); отдали на 2 или на 3 дня под расписку (какое глумление над верою народа!). Хоронили Павла Васильевича в Андрониковом монастыре.
Дневниковая запись: 1921 года,4 сентября.
+7°. Воскресенье. В 9 ч. пришел А.А. Карзинкин, мы отправились к обедне в церковь св. Мартина Исповедника на Б. Алексеевской улице, зайдя сначала к Зубовым; в 9 3⁄4 ч. пошли в церковь, обедня еще не начиналась, я прошел в алтарь, где виделся с епископом Илларионом (переговорил с ним о снимке с иконы Владимирской Божией Матери). В 10 ч. приехал на простом извозчике патриарх, впереди патриарха, на другом извозчике, везли крест; патриарх был в белом клобуке древнего типа; когда его облачали, он заменил белый клобук митрой. Обедня была торжественная, был патриарх встречен словом местного священника, пел прекрасный хор певчих, архидиакон Розов имел на голове камилавку. После Херувимской я ушел к Зубовым, пил там кофе, в 1⁄2 второго вернулся домой. Сегодня из Общества спальных вагонов поехал в Лондон инженер Точиский, личный секретарь Красина, обещал в Лондоне передать письмо Лёле Акопиан; я попросил его передать оттиски 3-х моих статей («Херсонас», «Аспург» и «Этюды») в British Museum G.F. Hill’y; в тот же пакет вложил Миннзу и для библиотеки Британского музея. Точиский не уверен, что исполнит поручение: цензура большевиков может статьи не пропустить.
Запись в дневнике: 1924 год, 25 сентября (69 лет).
+6°. Сегодня 39 л., что умер отец. Царство ему небесное. Плохо спал ночь, ревизионная комиссия над денежными операциями бывшего нашего председателя домового комитета Клименкова заседала до 5 ч. утра. По жалобе бывшей прислуги Марфы сегодня меня и 5 женщин нашей квартиры вызвали в народный суд (Вшивая горка, теперь Верхне-Радищевская улица, 28) к 10 ч., в 11 1⁄2 судоговорение кончилось, всех оправдали. Судья резкий, сухой человек, но справедливый, вел все беспристрастно. Из суда поехал в Музей, где продолжал подготовлять выставку XVII в. После занятий прошел с Л.В. в ряды (теперь Гум), где купил яблоков и винограду для правнуков; из рядов отправился на Арбат, но Маши и детей не застал: уехали в Сокольники; Александра Алексеевна Андреева заболела, у нее вчера был сильный жар, около 40°, сегодня температура упала; у нее был доктор. Вечером было заседание домового комитета, но я сидеть от усталости и бессонной ночи не мог, около 9 ч. лег спать.
Булгаков Михаил Афанасьевич (3 мая 1891 - 10 марта 1940)
Запись в дневнике: 1923 год, 25 июля, 32 года.
Лето 1923 года в Москве исключительное. Дня не проходит без того, чтобы не лил дождь и иногда по нескольку раз. В июне было два знаменитых ливня, когда на Неглинном провалилась мостовая и заливало мостовые. Сегодня было нечто подобное — ливень с крупным градом.
Жизнь идет по-прежнему сумбурная, быстрая, кошмарная. К сожалению, я трачу много денег на выпивки. Сотрудники «Гудка» пьют много. Сегодня опять пиво. Играл на Неглинном на биллиарде. «Гудок» два дня как перешел на Солянку во «Дворец Труда», и теперь днем я, расстоянием отрезая от «Накануне» (...) литературный (...)
«Записки на манжетах» в Берлине до сих пор не издали, пробиваюсь фельетонами в «Накануне». Роман из-за работы в «Гудке», отнимающей лучшую часть дня, почти не подвигается.
Москва оживлена чрезвычайно. Движения все больше. Банкнот (червонец) сегодня стал 975 миллионов, а золотой рубль — 100. (Курс Госбанка). Здорово?
Пришвин Михаил Михайлович (23 января 1873 - 16 января 1954)
Запись в дневнике: 1929 год, 20 февраля. 56 лет.
Вчера просверкал золотой день весны света, морозило на солнце — борьба, и в полдень капель. Ночью луна яркая, и сегодня рассветает уже в шестом часу.
Если все благополучно сложится, завтра выезжаю в Вологду на медведя.
Вчера вечером распутывал историю, совершенно непонятную без предварительных объяснений, действующие лица: старообрядка Рогожского кладбища (Елизавета Васильевна Соколова) — жена сосланного станового пристава, княгиня Трубецкая, какая-то старая генеральша, сын мой Петя и прекрасная Зоя. Хуже всего, что всю эту историю за тонкой стеной подслушивали два еврейчика.
Все вышло из-за того, что старуха погорячилась и хотела ускорить естественный ход событий, подослала княгиню: «Надо выяснить». Мой разговор с Петей: «Ты можешь иметь много женщин, но для хорошей девушки бывает один: ты ее смутишь и уйдешь, а ее жизнь будет загублена — это девичья трагедия». — «У нее так и будет», — сказал Петя. «Как же ты, уже зная это, ходишь в их дом, зачем ты ходишь?» — «Я не буду ходить». Но сам так устроил, что теперь его просят ходить…
Запись в дневнике: 1934 год, 11 - 12 августа. 64 года.
Написал «Портрет» для газеты «Постройка» (Москва, Солянка 12, Дворец Труда, комн. 10, Дмит. Павл. Зуеву).
Пришел Руднев, и с ним поехали в Александровку на охоту, вернулись — 12-го к обеду.
Убили вечером 2-х тетеревей и крякву и утром 4-х тетеревей. Вспомнились названия Жарье, Подмошник, люди Мих. Мих., Фед. Иван. и главное: какой ужас мухи и безумный рев парней под окном с гулянья (под гармонью): какой кошмар жить вот тут, а ведь я систематически жил и даже восхвалял Берендеево царство! Машка теперь меня освободила от мух и криков человеческого тока, и я удивляюсь, как мог я жить тогда и даже писать. И может быть, вся-то моя жизнь в СССР в этом роде, и если устроится заграница, как было с Горьким в Италии: тоже в личной жизни без мух… что же? ведь Горький все испытал и заслужил жить без мух, другое дело, если бы он вовсе не знал этих мух, или же напротив, знал и славил мушиную жизнь… Гордиться ли перед новым человеком тем, что я страдал? нет, но и новый человек не должен передо мной гордиться тем, что живет без мух… разве что если у него есть свои мухи новые, но такой и не будет бахвалиться.
Брик Лиля Юрьевна урожд. Лиля (Лили) Уриевна Каган (30 октября (11 ноября) 1891 - 4 августа 1978)
Запись в дневнике: 1929 год, 5 сентября, 37 лет.
Жемч. снимал мои руки для «Опиума».
Видела на Солянке на тротуаре спал человек и к его ноге прижалась бездомная кошечка (Чаплин).
Володя прочел кусочек из «Бани». Кажется — здорово.
Мне позвонил лирически один из членов суда! Я даже растерялась от неожиданности. Володя позавидовал мне.
Гладков Александр Константинович (17 марта 1912 - 11 апреля 1976)
Запись в дневнике: 1940 год, 10 января, 27 лет.
Сегодня в сводке странная фраза: наши части после боев несколько отошли на восток. Неужели общее отступление? Могучей Красной Армии перед финнами? Невероятно.
Мороз не ослабевает. По слухам, из-за недостатка топлива уже третий день стоит «Красный богатырь» и ряд цехов Электрозавода и другие крупные предприятия. Закрыты катки и бани. Трамваи ходят со страшными интервалами. Метро переполнено.
Второй день в булочных почти нет хлеба, не говоря уже о других продуктах. Нынче в метро слышал разговор о том, что на Солянке в очереди замерзла женщина.
Вечером ко мне приехала Надя и привезла мне кучу бутербродов, а я действительно сидел без еды.
Ей надо было вернуться домой, я пошел ее провожать к трамваю, и мы чуть не закоченели, ожидая его чуть ли не полчаса.
У всех настроение уныния. Это все тем более неожиданно, что осень шла под знаком наших бескровных побед и надежд на новые.
Только Надя весела и сияет.
Вержбицкий Николай Константинович (1889 – 1973)
Запись в дневнике от 1941 года, 16 октября. 52 года.
Грузовик, облепленный грязью, с каким-то военным барахлом, стоит на тротуаре.
К телефонной будке на улице привязаны две лошади с репьями в гривах, с грязными ногами. Жуют сено, положенное в будку. Рядом военная телега, пустая, дышло уткнулось в тротуар.
По улице разбросана солома, конский навоз. Убирать некому.
Тянутся один за другим со скрежетом и визгом неуклюжие тракторы, волокут за собой какие-то повозки, крытые защитным брезентом. Шагают врассыпную разношерстные красноармейцы с темными лицами, с глазами, в которых усталость и недоумение. Кажется, что им не известна цель, к которой они направляются.
У магазинов огромные очереди, в магазинах сперто и сплошной бабий крик. Объявления: выдают все товары по всем талонам за весь месяц.
По талону за 26.X выдают по пуду муки рабочим и служащим.
Метро не работает с утра. Трамваи двигаются медленно. Путь от Калужской до Преображенской заставы — 3—4 часа.
Ночью и днем рвутся снаряды зениток, громыхают далекие выстрелы. Никто не обращает внимания. Тревога не объявляется.
Многие заводы закрылись, с рабочими произведен расчет, выдана зарплата за месяц вперед…
Бодрый старик на улице спрашивает:
— Ну почему никто из них не выступил по радио?.. Пусть бы сказал хоть что-нибудь... Худо ли, хорошо ли — все равно... А то мы совсем в тумане, и каждый думает по-своему...
Баба в очереди:
— Раз дело касается родины, значит, все должны одинаково страдать.
— Ну да уж... Сейчас так получается, что каждый должен гадать насчет себе... Кому что удастся...
— Вы не уезжаете?
— Куда там! Сунулись на вокзал, а билетов уже не продают.
— Мой сын пешком пошел... Вскинул на плечи мешок с сухарями, расцеловался и пошел—куда глаза глядят...
— Октябрьскую революцию будем праздновать?
— Обязательно... вон, слышишь, немцы уже конфетов привезли, сейчас на Рогожскойсбросили — угощайтесь!
— А нам эти бомбы уже ничего не представляют — приобыкли…
— Все говорят: у немцев нет того, нет другого. А у нас, гляди-ка, народ мучается в очередях!
— Ну и шла бы ты, старая, к немцам, а еще лучше прямо к сатане на рога!
— Сечку дают?
— Дают, и на детские, и на взрослые.
— Становитесь в очередь! Нечего примазываться.
— Я и то стою!
— Граждане! Красноармейцам вне очереди по одному батону без карточек.
— Ну что ж, это правильно. Они жизнь отдают.
У трамвайной остановки красноармеец во всем выходном, рядом хорошенькая жена, провожает.
Им не хочется ничего говорить. Они долго жмут, словно греют, друг другу руки в перчатках, а потом начинают возиться, толкать один другого, хватать за талию со смехом и шутками.
У баб в очереди установился такой неписаный закон: если кто во время стрельбы бежал из очереди — обратно его не пускать.
Дескать, пострадать, так всем вместе. А трус и индивидуалист (шкурник) пусть остается без картошки…
Тимофеев Леонид Иванович (23 декабря 1903 - 13 сентября 1984)
Запись в дневнике от 1941 года, 28 ноября, 37 лет.
Вчерашний вечер и ночь прошли весьма шумно. Днем постреливали, но вечер был спокоен. Говорят, что если вечером, когда стихает, послушать на крыше высокого дома, то доносится канонада. Немцы, очевидно, в километрах 40—50. У Солнечногорска и восточнее его, скоро вступит в дело наше Пушкино. Сейчас завыли сирены, 11 часов вечера, но тихо. Положение, очевидно, очень острое. На мой взгляд, никогда у немцев не было такого трудного положения. Эти дни буквально решают. Сегодня не приехал ни один из студентов Литвуза, живущих по Северной дороге. Говорят, что с востока Москва совершенно не укреплена и что вообще подмосковные позиции очень слабые. У Рогожской заставы целый месяц строят ДОТ. Кроме того, мы будто бы не укреплялись в районе болот и немцы будто бы идут по замерзшим болотам в обход наших позиций. Все это в нашем стиле, но тем не менее в Москве очень спокойно. Ощущения близкой опасности нет. Тон газет очень уверен. Должно быть, мы имеем что-то в запасе. В Союзе писателей хлеб и мясо все же выдают.
Чуренкова Натали Георгиевна (Гордон), (8 мая 1937 - 28 сентября 1998)
Запись в дневнике от 1952 года, 3 января, 14 лет.
Как чудно, уже новый год. Но дни протекают так же, как и в том году. И как чудно выводить цифру 2. Давно ли я писала огромными цифрами тысяча девятьсот сорок пятый!
31/XII — 51 г. в часов в 5 — 6 приехал дядя Ваня[1]. Настроение у меня немного приподнялось, я думала, что Таня останется дома встречать новый год. Но минуты через три, после приезда дяди Вани пришли Мила, тётя Лёля и Таня. Взяли ёлку и ушли.
Новый год встречали впятером, всё же пять человек: бабушка, мама, дядя Миша[2], дядя Ваня и я. Но мама легла спать, дядя Ваня ходит хмурый не разговаривает, а дядя Миша в обществе малоразговорчив. Я тоже отправилась спать.
По радио играла музыка, передавали полонез из «Евгения Онегина». И так мрачное настроение, которое преследовало меня целый день, да ещё тут музыка, я чуть не разревелась. Легла спать, что — то не спиться, уже два часа ночи. Слышу кто — то подъехал на машине[3], я сей час же подумала, что это к нам. Отодвинула занавеску и гляжу — смотрю летит дядя Сима[4], а впереди него Татьяна. На другой день спрашиваю, откуда у них машина взялась: говорит, что наняли, что бы её отвезти домой, и дальше поехали к дяде Володе справлять новый год.
Вообще плохо я встретила Новый год…
На ёлку я в этом году только пойду в дом пионеров. Но без подарков. Билеты нам дали в драмкружке. Занятия пока идут ничего. Теперь нас учили правильно говорить на всяких прибаутках. У меня «с» и «ш» выходят со свистом. Евгения говорит, что так на всю жизнь останется.
В каникулы очень скучно. Никуда не хожу. Ни с кем ходить, да мама денег не даёт.
Пока всё.
Запись в дневнике от 1952 года, 30 августа, 15 лет.
Вечером, когда мы по телевизору смотрели оперетту Штрауса «Летучая мышь» пришла Маруся и сказала, что тебе звонил какой то Лёва. Я потом два дня, то есть, воскресенье и понедельник ждала его звонка, но его не было… Вдруг слышу телефон звонит. Думая, пусть Таня подойдёт. Таня подошла, потом позвала меня и говорит тебя какой то молодой человек зовёт, она это говорит почти каждый раз. Я думала, что звонит тётя Клава, она хотела вчера приехать. Подхожу, слышу и вправду мужской голос, ну думаю, дядя Володя наверное. Потом, оказывается, что Лёва. Поговорили немного и решили встретиться в 5 часов у Таганского метро.
Я побежала к Лиле, она уже знала о письме. Был четвёртый час. Рассказала наш разговор. Я больше всего боялась не узнать его. Ведь я его в лицо плохо знаю. Лилия мне дала взаймы капрон[5] и 10 руб.
Я очень волновалась. Маме сказала, что иду к Лиле.
Лилия мне и говорит: «Нужно, что бы он у тебя дома был. Приведи его ко мне, комнату выдай за свою, а меня за двоюродную сестру. Я сказала, что зайдём уж в крайнем случае.
Когда я пришла, было без десяти. Я решила прийти ровно в пять. И обошла кругом. У меня в это время всё время вертелась одна мысль: а что не узнаю?
Смотрю, ровно пять. Я его припоминала в кителе и фуражке. Так я его и ждала, а если бы он был одет в гимнастёрку и пилотку, то ни в какую бы с ним переписываться не стала бы. Я посмотрела у выхода, его нет. Пошла ко входу, то же не видно. Пошла в метро. Вижу на встречу идёт военный в (о ужас) в гимнастёрке, пилотке! (боже мой) и в грязных сапожищах, небритый меня словно к месту пригвоздило. Всё это время мне казалось жарко, а тут словно ушатом холодной воды меня окатило. Кое — как его узнала. Пошли в кино. Стыдно мне было с ним идти. Взяли билет на 7 ч. Потом поехали на Красную площадь. Боже мой, я готова была сквозь землю провалиться. Я просто его ненавидела в это время… Потом от кино он меня пошёл провожать. Я постеснялась идти по Чкаловской, и пошла по Большой Коммунистической. Уже когда нужно было делать первый поворот, он меня взял под руку. Я не знала, что мне делать, не то оставить, не то выдернуть руку. Пока я думала мы пришли к Мартыновскому. Я решила здесь проститься. Вообще я была рада, что мы расстаёмся. Я даже ему хорошего пути не пожелала и пошла домой.
Я сразу же пошла к Лиле. Она вымола пол, сидела у тёти Маруси в комнате. Когда я её позвала, первый вопрос её был, одна или нет. Когда я сказала, что одна, она свободно вздохнула и сказала, слава богу…
[1] Иван Кузьмич Чуренков — гвардии майор, штурман дальней бомбардировочной авиации.
[2] Михаил Кузьмич Чуренков — ветеран войны, работал сталеваром на заводе «Серп и Молот».
[3] В начале 50-х Таганка была, в основном, рабочим районом. Легковых машин было крайне мало и ночная легковушка машина была событием как разным причинам как для взрослых (арест ???) так и для детей (вот богатые – на машинах ездят даже ночью).
[4] Акифьев Серафим Андреевич — офицер, военный корреспондент, сотрудник центральной газеты
[5] Тогда были в моде женские чулки из капрона, их и одолжила для свидания подруга - Лиля.