Читательское любопытство играет с нами порою злую шутку. Представьте себе, что вы интересуетесь современной отечественной литературой и вдруг увидели на обложке нового издания фамилию того автора, с текстами которого давно хотели познакомится. А ниже название – «Петербургские повести». Думаю, что для разгула воображения этих сведений достаточно. Все так и было с автором этих строк. Тем более, что интерес к фигуре Сенчина подогревала информация о его наградах и номинациях в мире литературных премий.
А здесь случился день рождения и вопрос сына: «А какую книгу тебе подарить?». Ответ, думаю, был вам понятен. Сын постарался и нашел-таки книгу дефицитного автора. С нетерпением и трепетом я снимал с подаренной книги упаковочный глянец. Трепет намерения усиливался по мере приближения к первым страницам. И…началось погружение в тот мир моего родного города, который Роман Валерьевич описывает на страницах своих повестей с каким-то плохо скрываемым пессимизмом. По мере знакомства с героями его сочинений на тему «Петербург и я», мое любопытство угасало, а читательский энтузиазм менял свой знак на противоположный, погружая в столь щедро описанные Сенчиным волны депрессии и пессимизма. Ожидания гоголевских мотивов и сюжетов растворялись в дымке неопределенности, как в утреннем тумане на набережной Невы. Как-будто писатель, наконец, решил выложить на белый лист бумаги все свои прежние обиды и разочарования относительно могучего и сильного города, забирающего порою человека целиком в свою власть.
Как здесь не вспомнить разговор из фильма «Брат» о том, что город может подмять под себя любого. Похоже, что нечто подобное случилось и с самим Романом Сенчиным, который, как я выяснил, провел несколько месяцев на берегах Невы до службы в армии, а затем сюда же и вернулся после «дембеля». Все девять повестей, неосторожно и дерзко поименнованных как «петербургские», так или иначе представляют различные эпизоды (судя по всему с автобиографическими мотивами) городской жизни в те самые 90-е.
Если моя догадка верна, то мне жаль автора, который в приступе депрессивного эксгибиционизма живописует картины мужского самоудовлетворения, группового изнасилования, съема жриц горизонтальной профессии. Можно допустить, что в таких фабульных моментах Роман Валерьевич следует традициям русской натуральной школы. Но хочется, очень хочется прочесть текст с бОльшей фантазией, чем нынешние попытки автора свести свои счеты с прошлым. В его сочинениях нет никакой фантасмагории, как нет и гоголевского гротеска, который за фасадом Невского проспекта сумел разглядеть всю изнанку нравов и чудес имперской столицы.
Спору нет. Многие детали, с каким-то эмоциональным мазохизмом выведенные Романом Сенчиным на страницах повестей, конечно, напомнят читателям об их нелегком житье-бытье четверть века назад в северной столице. Но так ведь жила вся страна, а не только жители города великого Ленина. А для того, чтобы мы не сомневались в этом, в конце каждой повести ее автор точно датирует время создания ее первоначального варианта.
Для пущей объективности Сенчин, как экс-петербуржец, замыкает свой анти-петербургский цикл повестью с неким оттенком прогноза собственной судьбы. В том случае если бы он, например, остался в Петербурге, а не перебрался в поисках лучшей доли в столицу нашей Родины. Вот уж венец депрессии и суицидального комплекса, когда нам на нескольких десятках страниц описывают последний день жизни некоего бизнесмена средней руки, ожидающего визита киллера. Почему я должен ЭТО читать? Мне как-то все равно: мучают его муки совести, или жалеть его как трагически обреченного компаньонами партнера по бизнесу. Но автор маниакально, раз за разом вновь проигрывает в абзацах воспоминания главногогероя по фамилии Колосов, того самого персонажа, который был главным действующим лицом в предыдущих текстах об унылой юности некоего парня из глубинки, который так и не смог вписаться в жизнь мегаполиса.
У Романа Валерьевича все метания и сомнения героев его «Петербургских повестей» кончаются выстрелом в подъезде дома на Пряжке. У Николая Васильевича все фантазмы его, подлинных «Петербургских повестей» завершаются трагическим бунтом Акакия Акакиевича в «Шинели». Как говорится, почувствуйте разницу. Наверное, нынешним писателям-лауреатам следует быть скромнее и не меряться (даже названиями) с классиками. А то вон уже и «Войну и мир» используют всуе, а там, глядишь, появится и «Наказание с преступлением».
А если честно, то жалко, что мой сын потратился на сей подарок. А его любопытствующий папа уделил этому «подарку» свое время. Впрочем, перефразируя поговорку, скажем: «Даренному тексту в заглавие не смотрят».
Сергей Ильченко