– Николай Максимович, в истории балета всегда появлялись танцовщики, которые меняли эстетику: Павлова, Плисецкая, Гиллем, Цискаридзе, Захарова и так далее. Какой, по вашему мнению, будет следующий эталон балетной красоты на сцене?
– Вы знаете, это невозможно предугадать. К сожалению, мы сейчас живем в таком мире, когда нет эталонов, сейчас какое-то время вседозволенности, в моде прежде всего. Когда один кутюрье вдруг делает коллекцию, где все прикрыто, а рядом другой кутюрье делает коллекцию, где все открыто. Даже невозможно понять какую-то тенденцию. То же самое в человеческой фигуре.
Но лично для меня – я могу говорить только о себе – неприемлемо, чтобы в роли премьеров были коротконогие и короткорукие, диспропорциональные люди. И я даже своим ученикам все время говорю: «Не лезь, не надо, ты не можешь в этом выглядеть убедительно». Они на меня обижаются.
Но я всегда говорю об абсолюте и, наверное, из-за этого абсолюта я какие-то роли не исполнял, в чем-то себе отказывал, считая, что я это не могу. Может быть, я был не прав, не знаю, но мне нравился балет именно красотой.
Я не могу смотреть некоторых артистов в некоторых спектаклях, когда я вижу физический изъян. Я не переношу, когда я вижу кривые ноги у балерины, прима-балерины, особенно если это «Спящая красавица» или «Лебединое озеро», для меня не существует этой исполнительницы, не может ее существовать.
Я очень тяжело отношусь к «глухим» артистам, которые не попадают в музыку, к немузыкальным артистам. И сейчас это тотальная трагедия от того, что очень слабые руководители балетов и очень слабые требования. А рыба все-таки гниет с головы. Когда сами руководители «глухие», у них все танцуют поперек. Замедленные темпы, потому что люди не справляются…
В общем, вот это все я не принимаю. Потому – «какой будет эталон красоты…», о чем вы? Об этом говорить даже странно.
Вот в чем различие школьного «Щелкунчика» и театрального? Во-первых, в школе танцуют дети и у нас конкретно этот материал, у нас нет другого. Вот в таком-то году выпускаются эти дети, и мы должны их пристроить к этому «Щелкунчику». А в театре их 250 человек, и уж можно из 250 артистов, которых ты как руководитель подбираешь, набрать качественный состав, хотя бы один. А когда у тебя выходят все «глухие» и «кривые»… Так невозможно.
Читая афишу моего родного Большого театра, я все время в шоке от фамилий, которым дали роль главных героев, потому что такого быть не может. И когда я общался с Юрием Григоровичем, он мне сказал: «Я не хожу больше в театр, я туда зайти не могу. Потому что видеть те составы, которые вводят в мои спектакли, я не хочу». И я его поддерживаю, потому что эти фамилии не могут танцевать эти спектакли, они не имеют права выходить в этих ролях.
Недаром у нас многие спектакли во времена Григоровича шли буквально два-три раза в год, потому что было два состава, а иногда даже один, и не было другого. Он не давал эти спектакли никому. В «Легенду о любви», в «Щелкунчик» невозможно было попасть. А сейчас «Щелкунчиков» двадцать с лишним вариантов этих составов и все плохие. Ни один человек не справляется элементарно с текстом, я уже не говорю про кукол и так далее. Снежинки – я такого позора, как я видел в Большом театре прошлой зимой… Я не представлял, что такое может быть. Снежинки, во-первых, в похоронном темпе бегают, не могут никак попасть вместе, никак не могут лечь вместе, а у них двадцать с лишним спектаклей. О какой тут красоте или эстетике можно говорить? Обидно. Театр превратили в завод для зарабатывания денег. Всем все равно.
И потом, ведь самое страшное, что произошло: поклонники балета, настоящие любители, меломаны, балетоманы, ни в Мариинский, ни в Большой театр попасть больше не могут. Нет системы пропусков, нет бесплатных билетов, нет дешевых мест. А за эти деньги настоящие меломаны и балетоманы не могут попасть. Каждый директор все годы, что я служил, и сейчас тоже, рассказывает, как он решил проблему спекулянтов. И мы приходим с вами на площадь Большого театра и видим, что как было, так и есть. И все, что было написано в газете, – вранье.
А в итоге что произошло? Отбросив настоящих поклонников от театра, они открыли себе дорогу к беспределу. Потому что в основном те люди, которые сегодня попадают на спектакли, они приходят провести вечер. К концу спектакля в зрительном зале остается его четверть и полупустой зал вначале. Я не могу себе представить, чтобы 30 декабря был полупустой партер, я такого не видел никогда. А он был полупустой, потому что все основные билеты продавались на площади в этот момент. Я сидел и передо мной было три полупустых ряда.
Я пришел на «Баядерку», там был полупустой партер в третьем акте, там можно было лежать. Потому что к третьему акту люди просто ушли. Во-первых, это скучно, во-вторых, танцуют плохо, все время не вместе. А пришли не любители балета, которые готовы смотреть новый и новый состав. Это большая проблема.
Мне жалко этих артистов, а их мамы и папы, с двумя клакерами, кричат им «браво». Клянусь, я бы ушел, если бы мне такое было. Мое счастье, мое везение, что я понравился театральной публике, когда еще был молодой, будучи в хореографическом училище. И очень большое количество настоящих поклонников балета, они, к сожалению, сейчас у меня уходят один за другим, это люди, которым около 90 лет уже, они меня знали с детства, ходили на все мои спектакли. И даже когда стало плохо с пропусками, я им всегда их делал.
Я не представлял, что я сегодня выйду на сцену, а Валентины Романовны или Нины Ивановны или Эммы Ивановны – нет в зале. Я не мог этого представить себе. А их было много: дядя Володя, дядя Толя и так далее. Это люди, которых я выходя слушал, они мне делали замечания, говорили, что было лучше, что хуже. Потому что они видели молодую Плисецкую, да и Уланову.