В 88 лет у Лиды были энергия, чувство юмора и стальной характер. В 89 — слезы и безразличие ко всему. Теперь это две разных Лиды, и между ними — одна трагедия
Лида — моя двоюродная бабушка. Она живет в чужой стране, которая раньше была частью СССР.
Я навещаю Лиду раз-два в год. Однажды я была у нее в гостях, смотрела старые фотоальбомы и вдруг поняла, что вижу всю жизнь человека, который сидит передо мной и перелистывает морщинистой рукой свои фотографии. А потом, когда мы неторопливо прогуливались по набережной, бабуля сказала, что ее давно никто не фотографировал. Так все и началось.
Я снимала Лиду в течение двух лет, и за это короткое время она изменилась до неузнаваемости.
Лиде 88 лет. Она чуть свет мчится куда-то прочь из квартиры: свежевыглаженная блузка, брошь и капля духов. Всегда энергична, бодра, улыбка на лице: уныние — грех. У Лиды стальной характер, выкованный долгой и непростой жизнью, она не из тех, кто позволит себя жалеть или сама будет жаловаться. Лида не теряет острого зрения, ясного ума и чувства юмора, порой черного. Когда я приезжаю к ней, мы сразу планируем все наши дни: точнее, планирует Лида, потому что Лида — командир. И вот мы идем гулять по памятным местам, и я снова слушаю истории о них, и это по-прежнему интересно.
На следующий день едем на море: «Надя, возьми купальник». Но если волны слишком высокие, тогда: «Куда это вздумала купаться в такой шторм?! Сиди и ешь мороженое». Пойти против воли Лиды — это как минимум навлечь ворчание и поджатые губы. И в это время теряется ощущение возраста, ты сидишь на берегу, ешь мороженое, поскрипывая песком на зубах, тебе пять лет (какие там тридцать?!), а Лида достает из кармана очередные истории — про постоянные переезды, про голод, мужей, детей — своих и чужих. Истории, из которых складывалась такая непростая жизнь.
Отец Лиды — Кирилл Иосифович — был председателем колхоза, у них было хорошее хозяйство: дом и скотина. А потом отца повезли на расстрел вместе с семьей. Лида помнит, как она ехала на тачанке на самом верху и как в поле они варили кашу в горшке. Расстреливать везли не только отца, но повезло только ему. Его оставили в живых, но приказали в ту же ночь уехать. Так начались их голодные скитания по Средней Азии. Когда Лиде было 10 лет, отец трагически погиб под поездом.
Лиде 89 лет. У нее умер сын. И я впервые вижу у Лиды неконтролируемые слезы и полное безразличие. Лида стала вдвое тоньше и прозрачней. Тело внезапно устало и перестало слушаться. Теперь поход куда бы то ни было становится подвигом. Теперь уже не добежать, а дойти. «Доползти», — говорит Лида. Не получится сегодня, получится завтра — но если сегодня не получилось, то на тебя обрушивается вся немая тяжесть четырех стен и фотографий на стене. И уныние все еще грех, но уже — «непонятно, зачем так долго жить, бог дал, живу».
Лида как-то сразу привыкла, что ее фотографируют, но иногда намеренно портила кадры. После поездок тяжело было рассматривать фотографии и все время думалось, что лучше бы вместо каждого снимка я еще раз ее обняла. Между первыми фотографиями и снимками, сделанными совсем недавно, лежит трагедия, и теперь у меня перед глазами не одна Лида, а две.
В 90 лет у Лиды случилась мигрень.
«Надя, так ужасно голова болит. За что на меня это свалилось в 90 лет?
Подруга посоветовала пить бренди. И ты знаешь, помогает. Классная штука».
Лида периодически жалуется на врачей. «Ходила опять сдавать анализы. Говорят, все в норме. Могу рожать».
Текст: Надежда Ермакова
Фото: Надежда Ермакова