Священномученик Иларион (Троицкий), архиепископ Верейский
«Воспитанный главным образом православной Церковью русский народ в своём сознании всегда носит высокий идеал преображения и при свете этого идеала западно-европейский идеал прогресса кажется чем-то низким, а иногда даже противным. Вот почему при всем своём смирении русский народ всегда относится к европейцу свысока. Пред Западом готова ведь раболепно пресмыкаться только оторвавшаяся от народа интеллигенция. У русского же народа всегда несколько скептическое отношение к западно-европейскому прогрессу. Ему ясно и понятно, что за чечевичную похлёбку культурной жизни европеец продал невозвратно права божественного первородства. <…>
Вся культурная и политическая деятельность русскому кажется только поделием, на которое грешно отдать свою душу целиком. Интересы преображения для него несравненно выше интересов прогресса. <…>
Совершенно наоборот, европеец очень высоко ценит всякие громкие права, касающиеся жизни земной. Восторги же умиленья для него – излишняя роскошь; мало у него тоски по надзвёздным мирам. Отсюда дешёвый душевный покой европейца и его поразительное самодовольство. <…>
Русский не сможет стать европейцем, ограниченным и самодовольным, потому что «русскому, по словам Достоевского, необходимо всемирное счастье, чтобы успокоиться; дешевле он не примирится». Отбившись от народной веры и жизни – что стало случаться после Петровского окна в Европу – русский делается скитальцем. <…>
Чем дальше от народа и православия, тем больше у нас скитаний и блужданий. <…> Народ же ищет праведной земли и резко протестует против того, что этой земли не показано на карте учёных. Без надежды на возможность преображения печальной и греховной действительности для русского нет смысла в жизни. <…>
По этому представлению и наука должна служить не прогрессу, но преображению; должна она показывать путь в праведную землю. И на самом деле, русская философия – философия религиозная. Европеец невольно изумляются тому, что наша литература неизменно живёт интересами религиозными. У нас великий художник слова начинает «вечерами на хуторе близ Диканьки», а оканчивает «размышлением о Божественной литургии». Вместе с тем для нашей литературы высшая ценность – душа человека, а не внешнее его положение в водовороте культурной работы. Русский писатель верит в осуществимость идеала преображения, в торжество добра и правды, почему и нет для него погибших, нет для него гнилых досок, которые только затем и существуют, чтобы по ним ходили через грязь, не марая ног. <…>
Грех – вот самый главный враг преображения. Религиозное ощущение греха есть душевная мука и страдание. <…> В восприятии и переживании греха и сказывается особенно ярко духовное превосходство русского перед европейцем. Европеец, можно сказать, утерял религиозное ощущение греха; оно кажется ему устарелым средневековым предрассудком. Вот почему грех перестал быть для него ужасом и мукой душевной. Грех обратился для европейца в весёлый анекдот. Описывая грех европеец смеётся, а иногда и самый грех облекает в столь эстетически-прекрасные одежды, что грех начинает быть привлекательным. Конечно, грешат и в России, как и в Европе, не мало, но каются по-разному. <…>
Для русской души нет счастья и радости во грехе; она страдает от греха, потому что стремится к преображению, а грех мешает не прогрессу, но преображению. Весёлые песни земли, восторженные гимны прогрессу не могут заменить для русской души прекрасных звуков небес; знает и понимает она, что небесная песня не слагается из грохота машин и треска орудий и что ноты этой песни не в чертежах и сметах инженеров. Итак, если идеал Запада – прогресс, то русский народный идеал – преображение. Русский народ стремится к городу, которого строитель и художник – Бог <…>
Развертывающаяся перед нами великая борьба народов есть борьба двух идеалов: прогресс хочет уничтожить преображение, забывая слово Христа о том, что врата ада не одолеют истины».