– Чтобы кошка по нему лазила.
– А пенёк зачем?
– Чтобы сесть и поплакать…
Когда-то, работая в еженедельнике, пишущем о проблемах воспитания и семьи, и занимаясь подборкой в рубрику «От двух до пяти», я битых полчаса просидел над этой фразой, выпавшей из читательского письма в редакцию. Сидел, огорошенный, над листочком, внизу которого стояло: «Алёша Рыбаков, 5 лет, гор. Ярославль». – «Зачем дерево?»
Бесхитростный детский вопрос, над которым, может быть, стоило бы только посмеяться. Вопрос, опрокидывающий мировосприятие взрослых именно простотой ответа и потрясающий всхлынувшей вдруг со дна расширенных глаз недетской, почти апокалиптической мудростью: «А пенёк зачем?»
Бог мой. О чем же он хотел поплакать на этом пеньке в свои пять лет, этот незнакомый мне Алёша из Ярославля?
В общем, это глупо, наверно, но я не знаю приемлемого ответа, хотя до сих пор мучаюсь им, и уже вряд ли когда пробьюсь обратно – в цветные потемки детской души и памяти, уверенно заявившей такое. Что же именно? Да вот, что нужно поплакать, сев на пенёк, который словно тебе и уготован. Ты еще и не знаешь, о чем поплакать, не знаешь даже о срубленном дереве, можешь петь и от души веселиться, – а он уже есть.
И в этой смешной на первый взгляд фразе – такая полная, невыразимая и неизбывная грусть, что можно, повторяя ее, раствориться в ней без остатка. Пропасть, укутаться очарованием детской невинности и простоты, оставшись, наконец, наедине с кошкой, лазящей по предназначенному для нее дереву, и видя – краем сознания – тот пенёк…
Бог мой. Бог мой. Как неумолимо мы взрослеем. Выползаем из кож, как змеи, сбрасываем кожи, оставляя их где-то на маленькой детсадовской полянке, удаляющейся словно яркое озерцо; словно кинокамера отъезжает, поднимается. А рядом с совсем уж крохотным деревом еще ходит пресловутая кошка. Взрослеем мы, уже не спрашивая себя: «Зачем это дерево?» – Но тем больше пеньков нас окружает. А поплакать, сев на любой из них, уже вроде бы и стыдно, и нельзя.
Да и что это, в конце концов, могут быть за слезы? О чем? Нечто, если угодно, туманное, не определимое словами. Вряд ли определимое – ибо объяснять их тем, чем мы (увы) привыкли все объяснять, тоже вроде бы стыдно.
Может быть, тогда просто усталость?
Усталость, усталость. Вот странно, Алёша, ты едва родиться успел, а уже плачешь, нашедши свой пенёк. Словно во сне плачешь – и это самые верные слезы, самые чистые, которым нечего противопоставить. Не от разума они потому что. Не от разума, который можно обмануть, а от чувства (предчувствия?). От сердца. Если б ты только знал, как моё сердце обливается слезами, только повторяя твое словечко, присланное когда-то; если б ты только мог это представить, – день февральский потек бы потопом, туманом, вынося нас из сегодняшних нас прочь…
Но мы взрослеем. Ты. Я. Все. Взросление же есть привыкание. И усталость, которая в любом лесу с полувзгляда узнает дерево, которое… Ну, ты понимаешь. И, кажется, только этого не хватает порой, чтоб разрыдаться. Чтоб, Алёшка, сжав горло, обрела неожиданно плоть и смысл твоя великая фраза про кошку.
Московская правда, 15 ноября 1995.