Песенка тянется из памяти тонко, как ниточка – и обрывается. Точнее – смолкает, сходя на нет, слегка резанув слух страшноватым куплетом: «…будем рыбку кормить – добровольцами!..» Голосок гнусавый, почти бабий, но не жалующийся, а словно даже гордый. – Гордый? Чем можно гордиться, выговаривая такое?! А все равно, гордый: как будто поется со вскинутой головой. «Будем рыб…» – щёлк – и уплывает, как волна в радиоприемнике.
Откуда это?
Еще ветерок теплый по листьям пятнистым и запах бензина… Ну вот, вспомнил. Это кладбище Сен-Женевьев-де-Буа под Парижем, августовский полдень, и мы бродим, туристы, между мраморными плитами, фотографируем могилы кн. Львова, Бунина, Тарковского. А старый мопед уже трещит где-то по дорожке, чтобы – выскочив на гравий рядом с нами – заглохнуть. И тогда мы видим его: сухого, как вобла, старика с текущими глазами, одетого в черную до пят рясу – или что-то такое…
Он и спел нам эту частушку, немного визгливо нажимая на «и» (получалось: «будем рр-ибку кормить!..»). Обрывается ниточка.
Был, впрочем, и другой вариант. Черный старик на мопеде, глядя куда-то поверх счастливыми глазами, пел «молодым друзьям из России»: «Пароход идёт – сыплет искрами, будем рыбку кормить – коммунистами!..» Ему уже равнозначны были оба продолжения. Он радовался самой возможности – сказать. Или спеть. Нет-нет, он бормотал что-то и про отца-инженера, про Стамбул и Югославию, – но, в общем, скороговоркой, словно старался сглотнуть побыстрее то, что случилось после России. И сглотнув, отмахнувшись, бросался в ясное свое детство, которое и было настоящим: причал в Феодосии и 13-летние пацаны-гимназисты лазят смотреть с пирса на качающиеся в грязных волнах полураздетые трупы. Деникинских добровольцев? Коммунистов? Может быть, ему уже тогда были равнозначны «продолжения»?..
Дальше (вне этого навязчивого, выхваченного детской памятью кадра) начинаются фантомы, скороговорки и киношное, которому, не веря, со дна памяти озорно подмигивает частушечка гражданской войны: «Пароход идет – да под парами…» Словно детская забава-талисман. И только она оказывается – взаправду.
Детство – когда это? Кто сможет назвать точную дату этого, 75-летней крепости, детства? Или точное время начала гражданской войны, которая и заменила-заполнила его?
Можно искать начало в событиях 1918 года – что, как правило, и делают историки. Вспоминают левоэсеровский мятеж (июль), заставивший большевиков железной рукой давить оппозицию любого рода; комбеды (июнь), которые повели широкое «наступление на кулака», разломив деревню (и страну) надвое, как ломоть хлеба. Вспоминают выступление чехословаков (май), ставших опорой организованной борьбы против советской власти на фронте от Пензы до Владивостока… Еще раньше – Брестский мир (март) или разгон Учредительного собрания (январь), на первом и единственном заседании которого Бухарин заявлял: «Вопрос о власти партии революционного пролетариата, коренной вопрос текущей российской действительности, окончательно будет решен той самой гражданской войной, которую никакими заклинаниями… остановить нельзя». Ну, а разве сам Ленин не призывал еще в Первую мировую (в 1915-м) превратить империалистическую войну в гражданскую?!
Так где же начало? История, как стебель, наращивает колено за коленом – и вымахивает ввысь раскидистое дерево народной трагедии: по меньшей мере 12,7 (а есть данные о 32–33!) млн. биографий, вырванных из России свинцом, голодом, вынужденным изгнанием. Чудо-дерево с молодыми побегами чрезвычаек, взрывающих почки сердец пулеметными очередями; с переплетенными ветвями первых концлагерей; дуплами тифозной заразы; косноязычным шумом крови в стволе. Дерево, не дающее спасительной тени – освещённое жестоким и ясным светом глаз: и тех, и других…
А корни… Корни, быть может, скрыты в душе народа. Народа, упрямо не желающего мужать, с блаженной улыбкой глядящего куда-топоверх, которому все – как с гуся вода и детская забава. В той детской душе, что идиотски-воровато улыбается при виде собственной крови, ожидая то ли наказания, то ли амнистии…
Это страшно. Порой кажется, что все здесь фантасмагория и театр абсурда. Но душа – то ненастоящее, чего нельзя коснуться рукой, – оказывается, и есть самое что ни на есть настоящее, которое только таким и может быть.
И истина – в вине. В вине перед Россией, столь горячо и надрывно любимой. В вине друг перед другом. Истина в нас самих. Трагедия гражданской войны, как семечко чертополоха, гнездится в сердцах, зарастающих шерстью. Вот так. Все остальное внешне. И не имеют особого значения географические координаты вольных или невольных жертв этой истины: лежат они в братской могиле на волжском откосе в Ярославле (как зверски убитые в июльские дни 1918-го коммунисты) – или, допустим, на Сен-Женевьев-де-Буа (как выброшенные на чужбину добровольцы Корнилова, Маркова, Врангеля)… Вторичны в конце концов и «По долинам и по взгорьям» и «Четвертые сутки пылают станицы». А уж истово молящиеся какому-то своему богу чернорубашечники «Памяти», как и шумящие знаменами и портретами коммунисты, как и «неомонархисты», щеголяющие нагло присвоенными нашивками и околышами, – вовсе бутафория и дурной вкус. И было бы все это только глупо, если б не распускался, звеня, за их спинами – из упрятанного на дне души горького зернышка – гремящий железный стебель. Погремушка для ненаигравшихся диких детей с красными губами…
А я не уверен, бывает ли правда «вчера» или «сегодня», если она – правда души, живущей вне времени. И значит, трагедия продолжается. Как дети, застигнутые за грехом, мы все еще плодим жестокость друг к другу: удел незрелости и отчаяния…
Детство? – Иногда, уловив в той или иной газете намек на грядущее (не дай Господь!) гражданское противостояние, я вижу не Кубань и не Крым, не Колчака или Юденича. А до сих пор здравствующего (вечного как символ) ребенка-старичка из парижского пригорода. С развевающимися фалдами пыльного черного пальто (или что на нем было?). Беспечно и счастливо едущего по гравию между могил на трескучем мопеде. Ему – такому безобидному с виду – только косы не хватает…
И я слышу его песенку-частушку. Разухабистый, но на самом деле раздирающий душу безысходностью припев: «Эх, яблочко, куда ко-о-тишься?..»
Московская правда, 17 августа 1993.