…И хрестоматийная строчка Маяковского вертится на языке – «Я и Ленин»? Нет, не Ленин. Портреты вождя мирового пролетариата вот уж несколько лет как пооблетели, обнажив не успевшие выцвести прямоугольники на стенах присутственных мест, и теперь пылятся в запасниках и подвалах (всплывая, впрочем, время от времени то на митингах оппозиции, то на измайловских толкучках). Вместо Владимира Ильича на нас теперь глядят иные герои. А среди них наиболее «частит» Петр I – именно его портреты являются сегодня «настольными» (настенными уж во всяком случае). И это «второе рождение» вызывает недоумение и… тревогу.
Впрочем, обращение к личности первого российского императора внешне выглядит вполне логично: время, переживаемое нами, во многом сродни тому историческому перелому, который олицетворил когда-то Петр. Однако «рубка окон» в Европу и «поднятие России на дыбы» – вместо того, чтобы оставаться фактом литературно-лирическим – могли бы уже, кажется, дать пищу и социально-историческим размышлениям.
Вообще говоря, нормально, когда власть стремится акцентировать свою преемственность, – ибо тем самым она подчеркивает свою легитимность. Другое дело, что, выбирая предтеч, власть порою выдает себя с головой. Если это так, сегодняшняя «мода» на Петра I как «великого преобразователя России» не может внушать ничего, кроме опасений. Поскольку самый, пожалуй, глубокий след, оставленный Петром в социальной жизни страны, – это незаживающий след раскола, взаимного отчуждения власти и общества.
Ключом к пониманию деятельности Петра I как социального реформатора является тот факт, что он был в полном смысле слова сыном Нового времени. Между тем, научные открытия конца XVI – начала XVII веков, предопределившие новые времена, давали карт-бланш и на вторжение в социально-государственные сферы. Западноевропейский рационализм (теория «камералистики») предполагал, что мозг (индивидуальный или коллективный), обладая неким упорядоченным знанием, некой верной (единственно верной?) теорией, способен трансформировать любую действительность. Идея революционного переустройства общества «сверху», выведенная из постулатов рационализма, и стала ведущей в той перестройке, которую переживала страна в петровское время.
Приступая к своей перестройке, Петр, однако, действовал вполне по-российски. Сказать иначе – применил европейские принципы «творчески», скрестив привычные методы государственного деспотизма с целями создания гражданского общества. Если еще проще – была начата «шоковая терапия», которая, если взглянуть на дело трезво, знаменовала (и знаменует) собой исконно русский путь решения всех и всяких проблем. Задача ставилась знакомо и жестко: «во что бы то ни стало протащить цивилизацию в повседневную жизнь» страны. Ориентиром движения выбиралась Европа (которую предстояло «догнать и перегнать», но которая была «нужна нам еще на несколько десятков лет, а там мы можем повернуться к ней ж…» (подлинные слова Петра).
Масштаб работ, таким образом, был колоссальным и требовал железной воли и интеллекта, сравнимого с европейским. Соглашаясь с Чаадаевым, приходится констатировать, что единственным европейцем в России было правительство. То есть «для начала» Петр сформировал вокруг себя мини-Европу, касту дворян и чиновников, некий орден меченосцев, который и должен был осуществлять задуманную программу. Развитие страны было переведено на рельсы регламента, и в «экспериментальный бульон» народной жизни стали настойчиво вдвигаться «электроды администрации». Регулярное петровское государство должно было по необходимости олицетворять «мозг», организующее начало; само же общество мыслилось лишь материалом для нового строительства, глиной, способной принимать желаемую форму…
Характерно, что и понятие «народ» в петровские времена как бы затерялось. Народом были – стрельцы (введенные в заблуждение «определенными силами»), которых казнили в 1698-м; казаки Булавина, которых подавили в 1708-м… Потом прежняя социальная цельность стала дробиться: рекруты, мастеровые, солдаты, шкипера, уральские кандальники и рабочие, чиновники, купцы, первопроходцы… Место «народа» заняли государевы, огосударствленные люди! Винтики великой машины, созданной волей царя-реформатора.
Вопрос: это нам ничего не напоминает? – Петровские «комиссары» из дворян, принадлежавшие только государевой службе и рыскавшие по стране «по казенной надобности», – чем не прототипы людей 1918-го (или 1937-го) года! А индустриализация, проведенная за счет самого настоящего ГУЛАГа, созданного в промышленно-перспективных областях в целях милитаризации страны, ведшей непрерывные войны (против Турции, Персии, Швеции), – чем не модель последующего сталинского «перелома»? Если приплюсовать к этому масштабы «убыли» населения, исследованные еще в начале ХХ века П.Н.Милюковым (к 1710 году – 14,6%, то есть одна седьмая!), – зловещие аналогии напрашиваются сами собой…
Да, была романтика новой эры. Страшная по сути своей вещь (выраженная однажды Маяковским: «Вместо вер – в душе электричество, пар…»). Да, были энтузиазм и подвижничество. Но они поощрялись лишь тогда, когда укладывались в рамки государственной целесообразности. А ее олицетворяла – администрация.
Результат не замедлил сказаться. При всех видимых и грандиозных итогах петровских усилий (заставивших, например, Константина Леонтьева утверждать, что «все великое и прочное в жизни русского народа было сделано… более или менее принудительно, по почину правительства»), произошла иезуитская подмена: номенклатура превратилась в «субстрат общества» (М.Ориу). Вне государственных форм общества более не существовало!
Жизнь бурлила где-то «на верхах»; внизу была спячка и «идиотизм деревенской жизни», прорывавшейся время от времени косноязычным бредом пробуждения – бунтами, «бессмысленными и беспощадными». Однако, если не побояться неожиданных сравнений, во всем этом чувствовался гигантский, чуть ли не санкционированный сверху разврат. Фокус заключался в том, что воспетые романистами «птенцы гнезда Петрова» были, образно говоря, холосты – и оплодотворяла их только самодержавная воля. Они были развращены до предела безответственностью, которую им внушала монаршья рука. Но и общество оказалось вконец развращено, потеряв вкус к проявлению политических инициатив, – все они пропускались через государственные фильтры и в конечном счете глушились. Страна, пребывая как бы в двух плоскостях, которые катастрофически не совпадали, иллюстрировала собой порок государственного и общественного порядка, возникшего в связи с петровскими реформами.
Добавим, что система (вопреки, может быть, субъективным намерениям царя-реформатора) оказалась замкнута «на самый верх»: возникла цементированная бюрократическая пирамида власти, та командно-административная система, которую, кстати, довелось наблюдать и нам – но уже в другие времена.
Памятуя об этом последнем, хотелось бы объявить властные мероприятия, проводимые командно-административными методами, поверхностными и недолговечными. Не тут-то было. Вектор развития страны был угадан абсолютно верно, – но вытолкнутая на дорогу, по которой она и должна была пойти, Россия, образно говоря, так и не встала на ноги. Общество вынуждено было проделывать свой путь, волочась то быстрее, то медленнее на аркане государственной воли, скользя на брюхе, сдирая в кровь локти и колени и – совершая подвиги, которые присниться не могли цивилизованным народам. Если вдуматься в эту ситуацию, не покажется странным и то, что победами своими мы во многом были обязаны своим поражениям.
Другими словами, именно Петр Iзафиксировал те неестественные формы общественного и национального прогресса, внутри которых впоследствии и развивалась социальная жизнь страны.
Заметим однако, что власть, концентрированная как соляная кислота, стала разъедать и само государство. Наблюдался «перегрев» госаппарата, который для поддержания «проектной мощности» нуждался в постоянном численном росте, а значит – переживал неумолимую деградацию. Иначе говоря, в заложниках петровской системы оказалась… сама система власти!
Но и это было не все. Шаги, предпринятые всего лишь полвека спустя Екатериной Великой для того, чтобы все-таки «встроить» общество в политическую жизнь (Комиссия по Уложению 1767 года, земская и городская реформы), продемонстрировали масштаб грядущей катастрофы. – Регламентированные «сверху» органы местного самоуправления вдруг стали действовать в духе психологического отчуждения от власти. «Административный мозг» нации неумолимо порождал (в качестве противовеса) другой «мозг» – в лице нигилистически настроенной интеллигенции. Так называемая «общественная жизнь» продолжала вращаться где-то «на верхах», а народ жил своей жизнью, по сути не участвуя в «судьбоносных битвах» интеллекта.
Психологический надлом, взаимное отчуждение «верхов» и «низов» зарубцевались. Нация раскололась, полюса разошлись: власть зависла в воздухе, не имея осознанной поддержки общества; народ – будучи лишен адекватной государственной формы – оказался в определенной степени дезориентирован. А посему, при всех достижениях дореволюционной России, фраза о «колоссе на глиняных ногах» так и просится на язык…
Впрочем, вряд ли станет открытием то, что эта фраза крайне актуальна и сегодня. Впечатление такое, что Россия конца ХХ века зачарованно смотрится в «небольшие карие глаза на круглом одутловатом лице». В портрет Петра, как в свое отражение. «Двое в комнате» – и не суть важно, что «цари-революционеры» вновь заменяют на стенах присутственных мест революционеров профессиональных, ибо колея остается той же: рывок, «кавалерийская атака», эксперимент, имеющий в основе зарубежные теоретические схемы, но проводимый чисто российскими методами на отечественном материале. – Эксперимент, заложниками которого становятся и общество, и сама власть. Результатом которого является странное в условиях заявленной демократии их взаимное отчуждение (усугубленное еще событиями чеченской войны). Словно существует какой-то наследственный гипноз – неодолимый, фатальный… А портрет – конечно, присловье, хотя и заставляющее вспомнить строчку уже не Маяковского, а другого поэта революции, Есенина: «Он – вы».
опубликовано: журнал Власть, 1995