Капитализм — прошедшая полный путь и выработавшая свой потенциал двигателя прогресса формация. Капитализм силён и страшен, но это его предел и там ему самому не очень хорошо (если не считать за капитализм исключительно 1% богатейших граждан — для них всё отлично, они на пике горы, и им больше не нужно никуда карабкаться — гора сама под ними растёт).
Его историческая арка вся или почти вся перед глазами: который прошёл сой путь, выработал позитивный ресурс и дважды встретил свой стеклянный потолок. Та самая энергия, которая двигала капитализм и на нём экономический прогресс, исчерпала потенциал, из двигателя прогресса капитализм превратился в забуксовавшего у стенки робота.
- Начало XX века. Империализм. Первый кризис капитализма. С конца XIX века до 1933 был первый в истории пример перероста капитализма — роста, перешедшего в уродливые деформации и экономики, и общества. Нерегулируемый, свободный как ветер капитализм дошёл до стадии, когда сперва необходимым стало изобретение антимонопольного регулирования в конце XIX века, а затем и масштабная трансформация экономики по социал-демократическим лекалам и создание масштабного социального государства в 1930-е, которого прежде в истории США не было, но, благодаря капитализму оно стало необходимым.
- 1935–1975. Новый курс. Первый успех пост-капитализма. Самая успешная попытка социализации капитализма без потери демократии.
- 1980–2030 (условно). Неолиберализм. Реванш капитализма. Смена исторических обстоятельств с мира колониального на мир пост-колониальный (или неоколониальный, в зависимости от строгости подхода) привела к воссозданию стадии перероста капитализма, империализма — минус колонии, плюс глобализм — в виде неолиберализма. Более, действительно, либеральный, менее агрессивно-милитаристский — по сравнению с нравами гигантов-фабрикантов начала XX века, их преемники во главе современных коропораций стали цивилизованнее — по крайней мере, за Мировую войну уже никто так не топит — войны всё ещё на повестке дня, но столкновение ведущих держав за предел мира всё же не является частью стратегического бизнес-плана (большинства) корпораций. В остальном, если вынести за скобки милитаризм, вкус к которому XX век, к счастью, похоже, немного подотбил, то это тот же самый капитализм, что в эпоху империализма: максимальное расслоение, максимальное обогащение экстремального меньшинства, массовое обеднение, пир во время чумы на финансовых рынках, пока экономика, прибыли из которой они выжимают и запускают в свой вечный биржевой круговорот, грустнеет. И как бы шар финансового капитализма не раздувался, оторваться от индустриальной экономики и вообще общества в целом он не сможет, потому что в момент отрыва он бы и лопнул. А значит, ему неизбежно, пусть и с задержкой, придётся ощутить отложенные последствия собственного бурного роста последние 40 лет, которые возвращаются сейчас всеми возможными путями — экономическими, социальными, политическими, климатическими.
Есть создаваемая и самоопределяющаяся на ходу следующая за ним стадия — социализм. Она не столько угрожает капитализму — это, скорее, набор заблуждений переходного периода вперемешку с пропагандой Холодной войны — сколько им запускается.
Угрозой капитализму (и нормальному ходу истории) оказался не социализм, а революционные диктатуры: попытки насадить неизбежное силой в XX веке себя дискредитировали. С другой стороны, они не в пустоте возникли — и Революция 1917, и Новый курс 1930-х были вызваны капитализмом. В России — побочно, как один из побочных эффектов участия в империалистических разборках. В США — прямо: буквально через 20 лет Америка дошла до того, чего ожидали социалисты — упёрлась в стеклянный потолок текущей формации и сделала шаг в следующий.
Переход был спровоцирован болезненными условиями капитализма в тупике, однако сам по себе не был насильственным. И, в отличие от революции, не рисковал оказаться навязанным — США буквально дошли до ситуации, когда не сделать этот шаг из эпохи нерегулируемого капитализма в эру объезженного и управляемого капитализма означало бы продлить агонию самого капитализма.
Агонию, которая была неизбежным результатом растущего экономического неравенства. В какой-то момент имущественный разрыв буквально оборачивается разрывом экономики, в которой слишком стало много бедных, чтобы позволить себе настолько богатых. К нему profit motive ведёт прямой дорогой. Из него — уже никуда не выведет. Как может помочь profit motive в ситуации, когда максимально возможный profit был аккумулирован в минимально возможном числе рук, после чего экономика, буквально порвалась? Понятно, что где-то должен был быть лимит обогащения. Не в одних руках все деньги мира, но близко. После этого profit motive выработал свой ресурс — он никуда не ведёт, потому что некуда больше идти: весь имеющийся profit аккумулирован, а новые, как капитализм всегда раньше умел, создать не получится, потому в процессе сломалась сама экономика: максимальная концентрация богатства оказалась для неё неподъёмным бременем, выразившемся в максимальном количестве бедных — таком количестве, что экономика встаёт.
При равных ВВП, экономика, в которой 60% бедных и 1% супербогатых по сравнению с экономикой, в которой нет такого расслоения, а ВВП максимально ровно распределено по населению, в котором 80% средний класс (не обязательно богатый, но точно богаче 60% бедных при экстремальном неравенстве перераспределения того же уровня богатства) — это две разных экономики, несмотря на равный ВВП. Перва экономика — бедная, потому что большинство потребителей в ней бедняки, а значит внутренний рынок и внутренний спрос — это рынок бедной страны со спросом на дешёвые товары. Не говоря уж о вторичных и далее последствиях бедности на дальнейшей траектории развития.
Вторая экономика — богатая. Или зажиточная. В любом случае, большинство там уже средний класс — а значит, рынок в несколько раз больше по объёму и перспективам. И у такой экономики куда более радужные перспективы.
Иными словами, богатство страны не в её богатстве, а его распределении. Одна и та же страна с одной и той же экономикой будет бедной при экстремальном неравенстве, потому что большинство населения будет бедным. Это тупик всех форм прогресса. Даже если в ней одновременно живут самые богатые люди планеты. Это просто иллюстрация самоубийственности неравенства в экстремуме капитализма: один и тот же объём денег, но в одном случае — в стране есть большой рынок, в другом — его нет. Переменная тут не количество денег, а их распределение. Если все деньги страны у 1% — им много чего не продашь, а они сами не будут знать на что потратить. Если деньги распределены максимально ровно, с минимальными разрывами (значимыми на личном уровне, но незначительными на макроэкономическом — допустим, в пределах тысячи крат между крайностями) — это будет Экономика с Рынком и Перспективами.
Но до понимания этого многим странам нужно пройти через первый путь до конца, экстремального имущественного разрыва до разрыва самой экономике и бесконечном тупике, когда новых прибылей нет, имеющиеся уже максимально собраны в минимальном числе рук, уровень бедности при этом достиг такой величины, что у экономики, буквально, отвалилось дно: с пропажей с рынка потребителей пропал и сам рынок. Магия капитализма по генерированию новых прибылей в этих условиях больше не работает. Внутренних механизмов решения этой проблемы в капитализме тоже нет. Это и есть механизм исчерпания формации.
Как рыночная экономика превратилась в капитализм
Капитализм стал капитализмом не из-за частного бизнеса, а потому, что он был сильнее всех и, в результате, вывернул общество наизнанку: движущий мотив капитализма стал движущим мотивом экономики, а политическая мощь капитализма привела к признанию profit motive целью экономики как таковой. Но если главная цель экономики — экономическая, значит, экономика обрела независимость от возможности общества и власти устанавливать иные, неэкономические приоритеты — точнее, любые приоритеты, не обоснованные profit motive. Если profit motive перевешивает все прочие экономические приоритеты и имеет преимущество перед внеэкономическими приоритетами, то, по сути, и экономика, и общество, переориентируются в новую формацию, капиталистическую «свинью», в авангарде которой profit motive оформился как высший приоритет, критерий оценки любых других вопросов, включая гуманистические (частная страховая медицина в США показывает, как выглядит ответ, исходящий из примата прибыли), человеческие (ВПК США — это машина не обороны, а генераци войн, потому что войны — создают для них спрос) и т.д.
Разумеется, это не происходит одномоментно, но, когда profit motive признаётся легитимным приоритетом экономики — не экономической деятельности её субъектов, а зачем экономика вообще нужна обществу — можно сказать, что из экономического феномена коммерческая деятельность перешла в экономико-политической, образуя уже не строй, но формацию. Потому что для всех, кто не занимается коммерческой деятельностью лично или не болеет за неё как-то особенно сильно, ответ на вопрос «Зачем обществу нужна экономика?» «В первую очередь, чтобы на ней можно было делать деньги» такой порядок приоритетов в контексте целого общества уже укажет на нездоровый перекос. Если экономика в первую очередь должна служить интересам предпринимателей, а не других классов, то интересы предпринимателей автоматически становятся доминирующими в обществе в целом. Фактически, это коммерческий переворот. Из «хозяйственной» части общества, экономика превратилась в хозяина общества, а «хозяева экономики» стали хозяевами жизни.
Но именно так это и происходило в истории: коммерческая деятельность вела к росту продуктивности экономики и увеличению общего богатства — это повышало важность экономики как таковой — пока она богатела, и остальные сферы жизни модернизировались тоже. И класса предпринимателей.
Это и есть капитализм. И до поры до времени он прекрасно работал (в смысле, положительные эффекты капитализма перевешивали побочные), но конфликт был заложен в его основу. Ситуация, в которой экономика перестаёт служить обществу, а начинает служить интересам одной экономической группы, а общество подтягивается за ней следом, принципиально нездоровая.
Так и вышло. Приоритет обществом и государством в пользу капиталистической экономики был сделан потому, что она была источником богатства для всех.
Однако это сделало капиталистов привилегированным классом, а приоритет капиталиста — это цель коммерческой деятельности: получение прибыли.
То есть, общество, следовало за капитализмом и доверяло предпринимателеям, потому что капиталистическая экономика приносила им богатство.
- Таким образом, приоритеты общества не изменились: экономика была нужна обществу для нужд общества в целом. Прибыли капиталистов общество принимало как плату за это.
- Приоритеты же капиталистов были прямо противоположны: и экономика, и политическое влияние им нужны были для получения прибыли. Обогащение общества было не более, чем непроизвольных побочным эффектом этого.
Шаткость этого раздвоения главных приоритетов внутри одного общества неосознавалась и не замечалась, пока развитие капитализма не привело к моменту, когда расслоение стало расти больше, чем богатство общества в целом. То есть, экономический рост, который был, просто уходил «наверх».
Это полностью соответствовало приоритетам капиталистам, которые были же привилегированным классом и их приоритеты означали приоритеты общества. Это полностью соответствовало самому капиталистическому строю.
Таким образом, нормальная структура, здоровая иерархия экономических отношений как части общественных отношений.
- общество в целом; приоритеты общества;
- экономика как часть общества, функционирующая в интересах общества; экономика обеспечивает общество.
- "profit motive" как часть экономики — один из основных экономических стимулов, оживлияет экономику, чтобы она была полезнее обществу во всех отношениях. Profit motive обеспечивает экономический рост.
под влиянием profit motive оказалась вывернута наизнанку:
- Получение прибыли как мотив коммерческой деятельности с расцветом капитализма изменило восприятие экономики, подменив понятие экономической деятельности понятием коммерческой деятельности.
- Сформировало восприятие экономики как среды обогащения. Возможность индивидуального обогащения стала основным критерием качества экономики. Мерой оценки экономической эффективности стала шкала прибыльность/неприбыльность.
- Общество в парадигме профита обеспечивает экономику — оттуда идёт рабочая сила, туда уходят плоды экономики на реализацию, а экономика служила обеспечению получения прибыли.
То есть, прибыль из основного критерия коммерческих отношений стала основным критерием экономических отношений, а затем — основным критерием всех отношений в обществе.
Это значило, что любые проблемы, в которых на одной чаше весов была «экономика» (то есть чья-то прибыль), а на другой — любые проблемы общества, хоть частями, хоть всего сразу — перевешивала экономика. Точнее, прибыльность.
Это работало, пока интересы общества и экономики были более-менее взаимозаменяемы и какая разница, что важнее, если растущая экономика приносит богатство всему обществу в целом?
Однако по мере растущего неравенства оно становилось слишком заметным, чтобы не замечать, что в отношениях общество-экономика явный перекос в пользу экономики, точнее, капиталистов. Иными словами, опрежающими темпами растущее богатство богатых противопоставило их всему обществу.
Однако поделать общество с теми, у кого и все деньги, и вся власть, и сам строй пересобран в их интересах, по большей части, мало что могло. У формаций есть инерция. Особенно, пока капитализм ещё не выдохся и тащил на себе прогресс. И ничего глобально с этой вывернутой системой поделать было нельзя, пока капитализм работал. Исправить неравенства и перекосы капитализма при капитализме было бы невозможно.
Такая возможность появилась, когда капитализм выработал свой ресурс. Спасать или сохранять тут больше нечего. Перезапускать тоже — отпустив капитализм на прежних правилах, экономики залетят в тот же тупик. Поменять правила так, чтобы тупик перестал быть неотъемлемым финалом пути естественной эволюции рыночной экономики и означает смену формации.
И смена формации, как она видится из XXI века — совсем не то, что представлялось в XIX или даже XX веках.
По сути, выход из тупика капитализма и продолжение прогресса требует исправить главный перекос, возникший при капитализме:
- Заправить экономику и profit motive внутрь общества. Восстановить искажённый капитализмом порядок приоритетов: общество определяет свои приоритеты демократически экономика служит интересам общества profit motive работает как основной экономический стимул внутри экономики
- Поощрять profit motive как двигатель экономики — источник богатства общества
- Не допускать, чтобы абстрактные «экономические интересы» перевешивали интересы общества: у экономики не может быть своих интересов — только интересы разных групп общества, выраженные в экономике. Но это уже чисто политическая проблема, в которой экономика не должна быть фактором. Политическое регулирование интересов разных классов должно реализовываться экономикой, но экономика не должна влиять на политическое регулирование интересов.
- Не допускать, чтобы profit motive вышел за пределы драйвера экономического развития, роста богатства и продуктивности экономики. В каком-то смысле, это сопоставимо с созданием механизмов для осуществления контролируемой ядерной реакции. Только вместо мирного атома — мирная прибыль.
Кому-то может показаться, что это совсем не то, ведь коммерческая деятельность никуда не исчезает, а просто регулируется совершенно на другом уровне. Но представление, что социализм противоречит частной собственности на средства производства — одно из заблуждений поисков путей выхода из тупика капитализма. Социализм даже не означает «марксизм» — это одна из основных его идейных ветвей, но марксизм — часть социалистического опыта и поисков, а не наоборот. У социализма не обязательно должна быть общая идея, хотя социалистические идеи имеют много сходств. Это потому, что все они посвящены решению одной проблемы: проблемы капитализма.
Впрочем, даже сама формулировка этой проблемы заняла столетия и привела к большим конфликтам. Для многих решение проблемы капитализма означало устранение капитализма. Хотя на самом деле капитализм сам по себе не мог быть проблемой — он мог быть причиной того, что люди воспринимают как проблемы и ассоциируют их с капитализмом. Но необходимо ли для этого устранение капитализма, и не будет ли цена решения проблем в виде новых проблем слишком высока?
С другой стороны, Маркс предсказал смену формаций. Это породило, с одной стороны, желание политиков его подогнать пинком. С другой — было невозможно понять, что он будет из себя представлять, как произойдёт, по каким точно причинам и каким образом пока капитализм ещё даже не выдохся и набирал силу. Революция 1917 была преждевременной в том смысле, что, несмотря на наблюдаемый кризис капитализма, развязки ещё не наступило.
С позиции XXI века картина открывается совершенно в новом свете. Развязка нерегулируемого капитализма наступила — наступила там, где и должна была: где он быстрее всего развивался — в США. Наступила раньше, чем кто-либо ожидал: в 1929. Капитализм, наконец, загнал себя в кризис, из которого сам не мог выйти. Решение Рузвельта не было марксистским, но оказалось ближе к настоящему социализму, чем думал Маркс. Что объяснимо, потому что Маркс теоретизировал о конце капитализма и переходе к социализму за три поколения до того, как он на самом деле впервые выдохся.
А Рузвельт оперировал в ситуации, когда капитализм «всё» (даже если не осознавал этого, находясь в плену ставшего уже догматическим представления о тождестве марксизма и социализма), и решал реальные проблемы: это был кризис не внутри капитализма, как часть капитализма, а кризис самого капитализма, из которого он не мог выбраться — значит, нужны были внешние, некапиталистические и неэкономические методы. Сопоставимых по силе капитализму институтов мало, выбор был очевиден: государство.
Соответственно, государство должно было решить насущные проблемы, вызыванные кризисом капитализма, перезапустить экономику и предотвратить повторение ситуации в будущем, нейтрализовав известные факторы, которые к кризису и привели. Одним из главных было взятие под контроль неравенства. То есть, на руинах вывернутой наизнанку капиталистической структуры общества, Рузвельт просто восстановил здоровую: поставил под контроль имущественное расслоение, чтобы оно из проблемы экономической не превращалось в социальный и политический фактор, а экономику в целом — под контроль общества (через государство).
Это рузвельтовская модель социализма — общество, освобождённое от власти рынка, производственная мощь рыночной экономики, взятая под контроль в интересах общества.
При этом была разрушена главная печать капитализма, эффективный слом которой означает как минимум начавшийся переход к новой формации: примат прибыли перестал считаться приоритетом экономики. Рыночная экономика продолжала эффективно производить богатство.
Но богатство, созданное рыночной экономикой при капитализме принадлежит тем, кому принадлежат бизнесы. То есть, богатство, создаваемое рыночной экономикой, принадлежит тем, кому принадлежат бизнесы — и уже они определяет как и что распределять — через рынок, себе, реинвестировать и т.д.
При социализме (в широком смысле, как пост-капитализме), в том числе социал-демократии, этот принцип больше не катит. Экономика служит обществу, богатство, производимое рыночной экономикой, принадлежит обществу, распределяется по всему всему обществу и общество определяет правила его распределения. Право владельца бизнеса на прибыль не должно быть основано на факта владения бизнесом, оно должно быть основано на том, что предприниматели — тоже часть общества и тоже заслуживают долю в общем богатстве.
Общество, которое ценит предпринимательскую инициативу и производительность коммерческих предприятий будет вознагражать предпринимателей при распределении общего богатства — отказать им в profit motive значит отказать коммерческой деятельности и рыночной экономике целиком.
Но смена парадигмы принципиальна: при демократии богатством экономики распоряжается общество, а не класс. Если отбросить уже почти суеверные страхи о любых формах контроля рыночных отношений и распределния богатства как попытку уничтожить рынок, то диспозиция получится простой: современное общество, как и предприниматели, понимают важность рыночной экономики, коммерческих предприятий, предпринимательской активности и profit motive.
Вопрос не в сохранении profit motive, т.к. дискуссия о регулировании рыночной экономики подразумевает наличие рыночной экономики → предпринимательскую деятельность → направленную на получение прибыли.
Прибыль — мотивация предпринимательской деятельности, двигатель рыночной экономики, которая оказалась настолько успешной, что изменила отношения общества и экономики, и отношения в самом обществе, превратившись в капитализм. Стремление к прибыли — это однонаправленное движение. Однако и она бессильна, когда основной побочный эффект бурного развития капитализма — рост неравенства в обществе — достигает такого уровня, что продолжение её функционирования оборачивается в прямой значительной части общества — а значит, всему обществу в целом, кроме исключительного меньшинства, которое на такой стадии уже обычно ярко выраженный 1%.
С другой стороны, прибыль — это право. Определённое и охраняемое государством. И к этому праву применимы и разные подходы, и разные настройки. Поэтому пересмотр права на прибыль только в очень жадных умах несёт какой-то вред. На этапе перероста капитализма вред несёт только игнорирование связи между правом на прибыль в его традиционной форме, предшествовавшей самому капитализму, и главным побочным эффектом капитализма — ростом неравенства. Ловушка, в которую, в конечном итоге попадает развитой капитализм — не внешние козни, с которыми он за свою историю успешно справлялся, вплоть до попытки его отменить в СССР, по провалу которой он лишь вернулся в одной из худших своих форм. Безвыходная ловушка капитализма — это ловушка, которую капитализм производит сам. И капиталистическими мерами она нерешаема, потому что её источник тот же, что источник самого капитализма: право на прибыль.
Связь между обогащением и неравенством находится в самом механизме прибыли — по сути, это один и тот же процесс, но в действии на разные категории людей.
- Её главный положительный эффект — рост продуктивности и создаваемого экономикой богатства.
- Её главный побочный эффект — рост неравенства.
Право на прибыль в современном виде — это не вознаграждение за успех пришедшего к финишу первым, а налог на всех остальных участников забега. Это не награда за удачу, а налог за неудачу — из которого победитель получает свой денежный приз. Бешеный рост капиталов у одних неслучайно коррелирует с растущей бедностью других — потому обогащение при переросте капитализма — это сумма обеднений: золотая гора, на которой сидит Джефф Безос собрана из монеток, утекших из карманов тех, кто оказался ниже него.
Разумеется, там есть не только этот аспект. Силой капитализма всего было умение создавать новое богатство, а не только перераспределять. Но это никогда не было целью капитализма. Целью была прибыль. И если перераспределение работает не хуже — капиталисты будут перераспределять. Называя это «заработали». Слово перераспределение неолиберальная экономика резервирует только для одной стороны круговорота денег в экономике — когда они начинает накапливаться в нижней части. Это — социализм, коммунизм, Гулаг и экспроприации. Тот факт, что альтернатива — это стекание и прилипание непропорционально большой части богатства наверху — это законное право честного трудящегося олиграха. Олигархи тоже работают.
Но на этой стадии неравенства всё, что имеет значение — это неравенство. Возражение, что рыночная экономика — это не игра с нулевой суммой, и состояние современных олигархов не буквально собрано из карманов бедняков в порядке капиталистического перераспределения, а растёт за счёт прироста богатства, создаваемого их корпорациями, не имеет смысла в ситуации, когда экономическое неравенство ведёт к неравенству распределения — то есть, разрыв между богатыми и бедными как таковой работает словно вакуумный пылесос, всасывающий непропорционально большую долю новосозданного богатства в небольшое количество богатейших карманов.
И проблема неравенства рядом с капитализмом с его расцвета в XIX веке. Рабочее движение, социализм как теория, социализм как политическая практика — всё это было реакцией на растущее вместе с экономикой неравенство. Капитализм производил всё больше богатства, но для тех, кто был на его дне, это увеличивало только расстояние до тех, кто был на вершине — положение тех, кто создавал этот рост и своими руками тоже от этого никак не менялось.
В 1929 это впервые завело капитализм в окончательный тупик.
Решение проблемы капитализма — это решение вопроса прибыли. Главный вопрос прибыли: на чём основано право на прибыль?
- Ответ предпринимателя: на праве собственности.
- Правильный ответ: на пользе труда предпринимателя.
Право собственности не может быть источником права на прибыль. Во-первых, логика закольцовывается на втором шаге («а право собственности основано на оплате за её приобретение/создание» — получается, собственность подтверждает право на деньги, а деньги подтверждают право на деньги). Это попытка рационализировать выгодное статус-кво, по сути, ничем не отличающаяся от подобной логики на вопрос к аристократу, на чём основаны его аристократические права.
Во-вторых, концепция права работает не так. Права — это границы от других людей. Право в обществе не возникает от того, что человек может загрести руками и сказать «Моё!» Право — это общество, показывающее на этого человека и подтверждающее: «Его». Разница в том, что в первом случае установленные человеком границы от других людей ему же от других людей и придётся защищать. А границы, подтверждённые обществом, защищает общество.
На любом уровне развития рыночной экономики защита прав (и не только на собственность или прибыль) становится обязательным условием её развития. И на этом месте традиционная логика «государства ночного сторожа» — мол, вы просто стойте и сторожите моё право собственности — ломается напрочь. А откуда взялось это право? Когда государство заглянуло на рынок, там уже были собственники и со своими правами? Обеспеченными кем? Если у них всё уже было до государства — и собственность, и права на неё защищены, то государство им в принципе было бы не нужно. Но все собственники в первую очередь просят об этом, понимая, что функционирующая экономика начинается с правового контекста.
Если право — это граница, а государство — пограничник, то абсурдность логики «вот там граница уже проведена — иди, охраняй» будет более очевидна. Границы сперва признаются — а затем, как часть их поддержания, возникает вопрос их защиты. Поэтому идея «ночного сторожа» не так уж красива, как кажется. Если правила бы предшествовали государству, то нужды в государстве их защищать бы не было. На деле же любые защищаемые законом права — это результат чьих-то переговоров и торга, в котором могли быть задействованы разные интересы, но одна сторона была неизменна. Таким образом, любые существующие права — это результат переговоров и торга с государством. Это уже совсем другая концепция: ночной сторож на футбольном поле превращается в автора правил игры и судью, следящего за их соблюдением. Государство — не сбоку припёка, которому нужно поручить сторожить идущие вне зависимости от него процессы и не лезть. Если эти процессы нуждаются в законах для функционирования — значит, государство и сделало их возможным, заложив необходимый правовой фундамент. И защита установленных государством правил вытекает не из желания собственника придумать государству занятие, а из стремления государства защищать установленные им правила.
Ситуация прямо обратная: каждый предприниматель приходит на готовое: стадион построен, правила игры написаны и охраняются судьёй, а стадион — сторожем.
О сравнительной эффективности распоряжения прибыли собственниками и обществом в целом рассуждать нет смысла: у них разные приоритеты. Интересы собственников — индивидуальные, общества — групповые.
Реакция капиталиста на предложение, что вместо 100% прибыли крупной компании с тысячей работников, он получит 20% — не $10 млн всей годовой прибыли компании за год, допустим, а $2 млн — сама по себе, если не довод, то иллюстрация, чем плоха идея, что право на прибыль должно означать право на всю прибыль, потому что владелец бизнеса распорядится ей лучше. Сама идея, что владелец бизнеса чем-то распоряжается лучше — один из застарелых экономических мифов, возможно, старше неолиберализма. Она имеет под собой основания, но и ограничения тоже. Эффективный организатор бизнеса не означает универсальной эффективности во всём.
- Собственник, как правило, не видит для своего права на обогащение никаких других ограничений, кроме возможности обогащаться.
- С позиции интересов остального общества, ценность предпринимательского труда соответствует значимости личного вклада предпринимателя в создание общего богатства — то есть, оценивается в контексте труда всех остальных, включая наёмных работников и других предпринимателей.
Распределение прав в обществе должно служить интересам общества в целом. И право на прибыль — только одно из таких прав. Исторически связанное с правом на собственности, но когда старая модель зашла в тупик — вполне может быть пересмотрено.
Капитализм с демократией конфликтуют с переменным успехом. Самый яркий цикл — история США с конца XIX века как страны, в которой капитализм достиг не одного, а всех своих возможных пиков в разных формах и разное время, но при этом не менее преуспевшей и в развитии демократии.
Как только формация перестаёт находить внутри себя способы решения своих проблем, то она буксует на проблеме, которую она не в состоянии решить. И поскольку внутри формации механизмов её решения больше нет, единственным выходом будет внешнее вмешательство. Это и создаёт запрос на новую формацию. Не Ленин и партия, а исчерпание предыдущей.
Для капитализма таким тупиком является экстремальный имущественный разрыв, который ломает экономику. Она уже не растёт, как прежде, несмотря на росший разрыв: количество бедных в ней достигло критического порога, при котором она начинает тонуть — несмотря на супербогатство сверхбогатых.
Очевидный выход: перезапустить экономику, компенсировав стихийные механизмы перераспределения богатства в пользу тех, кто уже богаче, прогрессивным налогообложением. Пусть застоявшуюся в олигархических карманах кровь экономики, деньги, по всем сосудам и капиллярам экономики, оживляя весь её организм.
И очевидная невозможность его исполнения в ситуации переросшего капитализма, когда речь не только об экономической системе, а контроле политическом. Даже если индивидуально все ультрамиллиардеры будут всё понимать и согласны, что нужны совсем другие налоги — сделать они ничего не смогут даже если буквально начнут раздавать состояния бедным — пока система та же, эти деньги быстро стекутся в карманы другим супербогатым.
Это и значит тупик и невозможность исправить созданную системой проблему методами самой системы.
Исправить проблему капитализма может любая сильная государственная власть, но к этому моменту капитализм уже победил любые другие режимы и даже если в стране установится военная диктатура — она станет частью капитализма, и, в итоге, правила будут те же, которые капитализм и заводят в тупик.
Таким образом, демократия и становится единственным методом разрушения тупика, в который загнал себя капитализм, имеющим шанс на то, что это не окажется просто заходом на новый круг: капитализм на свободе пожрёт власть и снова заведёт себя в тупик. Это вероятно (от США до СССР — весь XX век полон примеров не только провалов недемократических методов и форсирования смены формаций, но и неспособности демократии удержать контроль над силой капитализма).
1933. Новый курс.
Именно таким пересмотром и были реформы Нового курса в США — первая рабочая модель пост-капитализма, естественным (политическим) образом сменившая выработавший свой ресурс капитализм в 1933 году.
Тот факт, что это был естественный конец капитализма и органично вытекавший из него как необходимость переход к социализму, не был оценён тогда и недооценён до сих пор. Стереотип «революция, уничтожение капитализма с частным бизнесом под корень, насаждение совсем другой модели, которая не заработает толком» слишком силён. Настолько, что настоящая смена формаций, как она и должна происходить по естественным историческим обстоятельствам, когда прежняя формация вырабатывает свой ресурс и заходит в тупик, а следующая возникает не как отмена предыдущей, а новый подход, который будет работать без побочек прежнего, но не навредит тому, что хорошо работает.
Радикализм «сотрём недостатки капитализма вместе с достоинствами» идеологический, не исторический. В истории люди не имели стройной концепции происходящего, и это было для них и злом, и благом. С одной стороны, они двигались наощупь. С другой, не имея чёткой установки, что беды капитализма — это то же самое, что его успехи, только с другой стороны, люди воспринимали проблемы отдельно от положительного. Иногда напрасно, не видя связи. С другой стороны, успеные истории политической и экономической трансформации — это истории успешных попыток избавиться от плохого, не жертвуя хорошим.
Битвы формаций как таковой не было. XX век был скорее встречой на Эльбе — заматеревшего прошлого и неопределившегося будущего.
Ожидание, что формационный переход будет каким-то отдельным событием сам по себе тоже, скорее, следствие его политизации в XX веке. О наступлении капитализма никто не объявлял. Как и о завершении феодализма, переходе абсолютных монархий в конституционные. Всё это — исторические концепты. Условности, которыми иследователи реконструируют механику процессов прошлого, чтобы применить к будущему и сделать прогресс чуть более осмысленным и чуть менее на ощупь. Превращение исторических концептов в идеологическую догму — это уже заслуга конкретно сталинизма.
1980. Неолиберальный реванш
В процветающей при социал-демократической экономике Нового курса корпоративной Америки 70-х случился испуг.
Движение за гражданские права (по сути, борьба с сегрегацией) вызвало панику среди крупного бизнеса в США. Культурные перемены в обществе и либерализация нравов в контексте идущей Холодной войны померещилась американским капиталистам предзнаменованием грядущего в США коммунизма, конца капитализма, запрета рыночной экономики и частной собственности.
Именно тогда началась волна венчурных инвестиций в экономическую идеологию и начали массово возникать консервативные фонды и think tanks, поток финансирования которых миллиардерами и корпорациями не прекращается до сих пор: Heritage Foundation, Cato Institute, Federalist Society etc. В результате Милтон Фридман стал звездой экономики, а у капитализма появилась своя экономическая идеология: неолиберализм.
К понимаю капитализма неолиберализм ничего не добавляет, его задача — объяснять, почему капитализм лучше социализма. На фоне развала СССР других доказательств, видимо, не требовалось, и продукт пропагандистской войны перешёл в экономический мейнстрим.
В остальном, это был просто откат к условиям «до Нового курса»: снятие лимитов с возможности извлекать максимум прибыли из права на прибыль. С теми же последствиями, что и за 100 лет до этого: ростом неравенства в перераспределении богатства одновременно.
Напротив. То, что социал-демократия в США не была готова к реваншу капитализма — факт. Даже в Европе он поколебались и где-то сильно, где-то не очень отступили. Но в пользу капитализма было много обстоятельств:
- его движущая сила — profit motive. Она капитализм построила, перемолов народы, государства и цивилизации — она же его так просто не сдаст. То есть, сила капитализма — в самом капитализме.
- Политические условия. Холодная война портила репутацию всем левым, даже социал-демократам, с одной стороны, страшно пугала и толкала к действию капиталистов — с другой.
- Неожиданность. Как и в СССР 80-х, так и в США 70-х вряд ли кто-то мог представить такого резкого перезапуска капитализма с такими драматичными результатами. Из советской диктатуры изменение строя казалось до последнего невозможным. В американской социал-демократии капитализм просто перестал казаться страшным. В обоих обществах в нём видели только положительные стороны, с началом транзита ринулись в него с головой и в процессе огребли по полной — и чего хотели, и к чему не были готовы. А главное, оказалось, что возврат нерегулируемого капитализм как сто лет назад, каким он был до 1917 означает и возврат тех же побочных эффектов, что в ту эпоху. Обеднение, нищета и безработица в эпоху гаджетов остались обеднением, нищетой и безработицей. В мире добавилось виртуальное измерение, но последствия капитализма в цифровую эпоху оказались такими же аналоговыми и неигрушечными, как в эпоху телеграфа.
Но во всём этом виден один огромный пробел этого реванша: капитализм перестал умнеть. Он остаётся сильным — отсюда реванш. Но сам реванш, несмотря на более качественную пропагандистскую оболочку (которая и то не столько изобретение капитализма, как, скорее, ответ на идеологическую мощь социализма) прошёл абсолютно по тем же лекалам, что 100 лет назад, когда это всё было впервые для всех, включая капиталистов.
Стадия перероста — это стадия, которую капитализм не может избежать — его туда гонит profit motive, и не может из неё выбраться — побочные эффекты капитализма уже бесповоротно перевешивают положительные. Это тупик в конце славного пути, стеклянный потолок, который не возникает снаружи, а вырастает из капитализма же. Фактически, это требование перехода на следующий уровень. Как это было в США в 1930-е. С первого раза это не удалось, потому что реванш капитализма не предвидели и сами капиталисты, скорее всего. Для перехода на следующий этап развития экономического и политического строя невозможность сделать это с первого раза норма. Капитализм не сразу строился. И весь XX век можно занести в результаты первого раунда неуспешных в разной степени попыток. Воспринимать это как некий «итог» битвы формаций — всё равно, что первые падения воспринимать как итог попыток начать учиться ходить.
Таким образом, реалистичный сценарий перехода к социализму не имеет ничего общего с большинством неудачных, хотя его контуры были начертаны ещё в XX веке. Идея, что коммерческая деятельность несовместима с социализмом себя не оправдала. Производительную силу капитализма, основанную на стремлениие к получению прибыли никто не отменял.
Капитализм преуспел в разгоне продуктивности экономики, но всё же у него есть пределы, в том числе и когнитивные. Profit motive, движущей силы капитализма, хватило на экономическую модернизацию с XV по XX век. Но когда-то же он должен был исчерпать пределы своих возможностей, достичь потолка, выше которого на голом profit motive уже не прыгнешь?
И, очевидно, он его достиг. Дважды, для убедительности.
Как Новый курс в 1930-е был результатом свободного бега капитализма, забежавшего в тупик, а оттуда сорвавшегося в пропасть — так и повторный эксперимент, развивающийся в той же динамике ведёт к тому же результату, включая реакцию общества на причиняемый ему ущерб.
В XXI веке ситуация уже куда более ясная.
С дистанции в полтора столетия нынешний реванш капитализма не выглядит ни окончательным, ни убедительным, ни даже обещанием «можем повторить» — очередного реванша после очередной социал-демократической реабилитации травмированной экономики и общества.
Новых трюков у капитализма нет, и неолиберальный реванш это показал. Несмотря на весь опыт XX века, сорвавшись с цепи, он пробежал точно тот же путь, что за сто лет до этого, забежав в тот же самый тупик. Дальше поезд profit motive не идёт. Неолиберальный реванш выгорает точно так же, как выгорал капитализм.
При этом и капиталисты, и социалисты могут одинаково успешно отрефлексировать проблемы, ошибки и пути их избежания в следующий раз. Разница в том, что даже при знании каждым индивидуальным капиталистом об опасности очередного эксперимента по дерегулированию и плоском налогообложении, капитализм в целом уже необучаем.
Допустим, если Новый новый курс в XXI веке закончится новой рейганомикой в 2080, которая снова отпустит profit motive в экономике с поводка — капитализм пробежит тот же круг почёта с финалом в тупике, что и в 1929, и в 2020.
Вряд ли сила жадности в XXI веке станет меньше, чем в XIX, поэтому предполагать, что потенциал к реваншу капитализма не изменится — ему только дай — можно. Ничего страшного в этой силе нет. Гораздо важнее, что капитализм стал предсказуемым.
Это значит, что возможность нового реванша сохраняется, но вместе с ней понятен и её формат: вырвавшийся на волю profit motive, который пожрёт и понадкусывает всё вокруг, а потом задушит сам себя.
Это значит, что его силу можно направить в скорректированное экономическое русло, получая его положительные эффекты, но уже без негативных.
По сути, это и есть социал-демократия: общество, оседлавшее рынок вместо рынка верхом на обществе.
Чтобы прекратить рост и пробуждение социал-демократического гиганта капитализму достаточно перестать быть до такой степени капитализмом, что, естественно, невозможно. Не потому, что капитализм плохой, а потому что у него своя роль, которую он выполняет, а баланс достигается не его отключением, а полноценным исполнением второй роли, которая гармонизирует общество и возвращает капитализм в форму из которой он сейчас и вышел по причине дисфункции второго полушария политико-экономического строя. То есть, капитализм продолжит быть капитализмом, пока не станет необходимость не безоговорочно перед ним капитулировать, а достроить вторую часть здания — демократическое государство,
Демократия, которую постоянно спешат хоронить вместе с социализмом и социал-демократией во многом ещё на этапе early adoption: наиболее продвинутые общества практикуются в демократию с переменным успехом, но с очередной сменой поколений и в них люди будут воспринимать демократию более, чем гаджет — скорее, как necessity.
Любые другие типы политического устройства капитализм исторически переварил, включая все имеющиеся демократические попытки, которые капитализм где если не пресёк, то, по крайней мере, борется (в Дании и Швеции, например). Однако ресурсы капитализма на пределе (и он мощен), а ресурсы демократии только начинают разворачиваться. Демократия — это единственный строй, который может интегрировать капитализм, не пытаясь его уничтожить и не оказываясь под угрозой неизбежного капиталистического реванша.
Сила капитализма, оставаясь силой, уже известна и предсказуема. Сила демократии только растёт и осознаёт себя.
Дыхание «спящего гиганта» социал-демократии уже фиксируется социологией. И в США, и в России в разных опросах большинство, часто за 2/3 высказываются за налог на богатство, расширение социального государства, базовый доход и другие меры, несовместимые с сохранением правой политики и и поэтому совершенно игнорируемые как Кремлём, так и Вашингтоном. И составляющие практически полный набор социал-демократа.
В его распоряжении — арсенал известных решений и новых возможностей, позволяющих отделить производительность рыночных отношений от их побочных эффектов и перейти к более эффективной экономике — производительной, как капитализм в лучшие годы, но встроенной во внешний институциональный каркас, который позволит рыночным отношениям работать, принося максимум пользы, нейтрализуя их вред — не позволяя неравенству выйти в «красную зону тахометра», корпорациям и капиталам перейти к консолидации, а их деньгам — влиять на политический процесс.
Его пробуждение — вопрос времени, пусть и непрогнозируемого, но конечного: оно обусловлено не само по себе, а экономическими и политическими обстоятельствами выработавшего свой ресурс капитализма.
Россия, которая с распадом СССР в 90-е «удачно» синхронизировалось с идейным расцветом неолиберализма в администрации Клинтона, перенесла его на себе в схожей форме и со схожими последствиями, что и США — с поправкой на на порядки более слабый экономический и социальный «организм». «Бонус» этой синхронизации — похоже, что маятник капиталистического эксперимента доходит до крайней точки в России с не очень большой задержкой после США. И по следам успешных и неуспешных реформ или их отсутствия в США в ближайшие 10 лет, 2020–2030, Россия может построить себе построить дорогу в том же направлении, но в обход всех граблей.
И то же самое поколение уже во многих других странах, как Россия, где вообще удачной истории практикования демократии нет (есть неудачная 1990–1996) предъявит к политической системе и государству схожие требования. Это будет апгрейд даже для старых демократий — и почти цивилизационный переход для России.