Нюанс политической ситуации в России конца 1917 года заключался в том, что альтернативный диктатуре пролетариата путь развития революции был декларирован решениями II Всероссийского съезда Советов, который и взял власть после Октябрьского переворота. В воззвании «Рабочим, солдатам и крестьянам!» (25 октября) подчеркивалось, что «Советская власть… обеспечит своевременный созыв Учредительного собрания», которому и будет принадлежать последнее слово в окончательном разрешении важнейших вопросов общественной и государственной жизни.
Документ этот тем более примечателен, что его автором был Ленин. А между тем еще с апреля 1917 года программа Владимира Ильича содержала требование борьбы за власть Советов. «Не парламентарная республика, – возвращение к ней от С.Р.Д. было бы шагом назад, – писал Ленин в «Апрельских тезисах», – а республика Советов рабочих, батрацких и крестьянских депутатов по всей стране, снизу доверху…»
Чем же был вызван такой «поворот оверштаг» во взглядах Ленина на будущее государственное устройство?
Думаю, здесь сыграл свою роль целый ряд обстоятельств. И главное среди них то, что не было ясно, как отреагирует пестрый по партийному составу съезд Советов на произведенный под руководством большевиков вооруженный переворот в Петрограде. Тем более, что и среди лидеров ленинской партии существовали известные трения по вопросу о взятии власти. Принимая это во внимание, большевики всерьез, видимо, рассматривали возможность сотрудничества с другими социалистическими партиями.
Более того. В ленинском «Докладе о земле» 26 октября прямо указывалось на готовность большевиков разделить (а может быть, даже и уступить) власть. «Если даже крестьяне пойдут и дальше за социалистами-революционерами, – говорил Ленин, – и если они даже этой партии дадут на Учредительном собрании большинство, то и тут мы скажем: пусть так… Жизнь заставит нас сблизиться в общем потоке революционного творчества, в выработке новых государственных форм».
Говоря иначе, взятие власти большевиками представлялось как этап в передаче ее Учредительному собранию, и только таким образом октябрьский переворот «легализовывался» в глазах делегатов съезда Советов.
В приведенных ленинских словах и была трезвая оценка ситуации и возможностей демократического развития революционного процесса в стране, – к сожалению, так и не реализованных в политической практике.
Не реализованных, – поскольку уже в октябре–ноябре, после сформирования Совнаркома, у большевистского руководства наметился явный отход от вышеизложенной позиции. Достаточно вспомнить высказывания Ленина по поводу переговоров комиссии ЦК РСДРП(б) под руководством Л.Б.Каменева с представителями других партий о так называемом «однородном социалистическом» правительстве. Эти переговоры рассматривались уже лишь как тактический ход, служащий выяснению новой расстановки политических сил и возможностей укрепления власти за партией большевиков.[1] И первый политический кризис Советской власти (сопровождавшийся отставкой Каменева с поста председателя ВЦИК Советов и заменой некоторых наркомов в составе СНК) был вызван, таким образом, разногласиями по вопросу о возможностях демократического развития страны после Октября.
Между прочим, идея «однородного социалистического правительства» и Учредительное собрание – явления одного порядка, которые могли бы дать возможность всем советским (представленным в Советах) партиям участвовать в управлении страной. В период ноябрьского политического кризиса на таком расширении политической базы революции с целью «закрепления плодов борьбы» настаивали видные большевики, члены ЦК партии и Совнаркома – Каменев, Зиновьев, Рыков, Ногин, Милютин, Рязанов, Шляпников и др. В заявлении 4 ноября 1917 года группа подчеркивала: «Мы стоим на точке зрения необходимости образования социалистического правительства из всех советских партий… Мы полагаем, что вне этого есть только один путь: сохранение чисто большевистского правительства средствами политического террора».
Ответом явилось написанное Лениным обращение ЦК РСДРП(б) «Ко всем членам партии и ко всем трудящимся классам России». Ленин писал: «В России не должно быть иного правительства, кроме Советского правительства. В России завоевана Советская власть, и переход правительства из рук одной советской партии в руки другой партии обеспечен без всякой революции, простым решением Советов… Второй Всероссийский съезд Советов дал большинство партии большевиков. Только правительство, составленное этой партией, является поэтому советским правительством».
Это заявление с головой выдает все намерения большевистского руководства. Если учесть, что ленинский Совнарком по сути был таким же временным правительством, что и кабинет Керенского, становится ясно: Владимир Ильич стремился временное положение перевести в постоянное. Утверждая, что переход правительства от одной партии к другой обеспечен «простым решением Советов», Ленин круто возвращался на свои исходные позиции, высказанные в «Апрельских тезисах», – уже игнорируя саму идею Учредительного собрания, так недавно поддержанную им.
Имея большинство в Советах, получив от них – под флагом обеспечения созыва Учредительного собрания – карт-бланш на сформирование правительства, потрафляя в тактических целях «конституционным надеждам» делегатов, – большевики «передернули», посчитав себя вправе осуществлять курс, определенный ими ранее – на диктатуру пролетариата.
Казалось бы, действительно, большинство в Советах есть поддержка широкими массами политики, проводимой РСДРП(б). Однако эта поддержка была завоевана «не своими», а буржуазно-демократическими лозунгами, последовательность и блестящая тактика борьбы за осуществление которых и снискали партии Ленина признание масс.[2]
Сложившаяся обстановка привела в определенном роде к спекуляции РСДРП(б) на доверии масс, к политическому подлогу. Возникла ситуация «мышеловки»: голосуя за буржуазно-демократические преобразования, массы должны были поддерживать большевиков, целью которых было нечто иное. Клетка захлопнулась. – Широкие по составу, но преимущественно большевистские Советы были институированы как органы диктатуры пролетариата, что объяснялось стремлением достичь максимально возможного результата в революции (за что, например, американские газеты того времени окрестили большевиков «максималистами») и буквально «протащить социализм в повседневную жизнь» России. Отсюда и совершенно определенное отношение как к идее «однородного правительства», так и к Учредительному собранию. По мнению большевиков, оно выражало уже «вчерашний день революции».
[1] «Тов. Ленин считает, что переговоры должны быть как дипломатическое прикрытие военных действий…» (Протокол заседания ЦК РСДРП(б) 1 ноября 1917 г.)
[2] Сравним: «Мы победили в России потому... что приняли не нашу аграрную программу, а эсеровскую и осуществили ее на практике. Наша победа в том и заключалась, что мы осуществили эсеровскую программу: вот почему эта победа была так легка» (Ленин, ПСС, 5-е изд., т. 44, с. 30).
Обещанные выборы в Учредительное собрание состоялись 12–19 ноября 1917 года. Как и следовало ожидать, они принесли в целом «небольшевистский» результат: мелкобуржуазные партии – 59% (в том числе эсеры – 40%), большевики – 24%, кадеты и другие правые – 17%. Сложившаяся ситуация стала во многом напоминать ситуацию марта 1917-го – двоевластие! А перспектива опять упустить власть, передав ее через Советы в целом мелкобуржуазному органу – Учредительному собранию – ассоциировалась с перспективой вторично поставить под вопрос завоевания революции. Поэтому не случайно, например, в резолюции II Всероссийского съезда крестьянских депутатов (8 декабря 1917 г.) прямо говорилось о недопустимости повторения «гибельных опытов соглашения с буржуазией». Избранный курс предполагал установление диктатуры пролетариата, а Советы, по мнению большевиков, и являлись органами такой диктатуры, будучи тем более по составу преимущественно большевистскими. Учредительное собрание оказывалось лишним звеном в создаваемой политической системе, способным лишь затруднить (или вовсе заблокировать) проведение социалистических преобразований.
Кстати, не стоит забывать, что в ноябре–декабре 1917-го окончательно оформился правительственный блок большевиков с левыми эсерами, что, конечно, укрепило позиции ленинской партии и дало ей возможность чувствовать себя более уверенно в тогдашней межпартийной борьбе.
Провокация, имевшая финалом роспуск Учредительного собрания, была проведена большевиками в самом начале заседаний. Главным действующим лицом стал Я.М.Свердлов, который, сместив с кафедры председательствующего эсера С.П.Швецова, предложил депутатам утвердить принятые к тому времени декреты ВЦИК и СНК. Нужно сказать, что Свердлов действовал в русле решений того же Второго ВСКД, требовавшего от «учредилки» немедленного утверждения власти рабочих и крестьян, конституирования основных решений Советов.
С точки зрения обычной парламентской практики, данный инцидент был не чем иным, как попыткой давления на полномочный представительный орган, стремлением поставить его в подчиненное по отношению к Советам, полуформальное положение. Реакцией депутатов на этот ультиматум был незамедлительный отпор, что и привело к демаршу большевиков и левых эсеров, покинувших заседание в Таврическом дворце в ночь на 6 января 1918 года. К утру ленинское правительство объявило Учредительное собрание распущенным.
Таким образом, из программы III съезда РСДРП в отношении Учредительного собрания был реализован лишь пункт о «давлении на него со стороны вооруженного пролетариата» – причем реализован слишком буквально.
Принято говорить, что разгон Учредительного собрания, оформленный декретом СНК 6 января 1918 года, был встречен довольно «спокойно» трудящимися массами, а впоследствии закреплен решениями ВЦИК и III Всероссийского съезда Советов. Однако трудно было бы ожидать другой реакции со стороны трудящихся России, – России, где почти полностью отсутствовали демократические традиции политической деятельности, а народ был доведен до отчаяния последствиями мировой войны и самодержавного правления, – значит, склонялся к скорым и экстраординарным решениям накопившихся проблем. Свою роль сыграли и «революционное нетерпение масс, и свойственные всякому массовому движению утопические и уравнительные тенденции, и стремление авангарда к скорейшему достижению цели… Все это очень сужало возможности творческого обсуждения возникающих проблем, альтернатив» в развитии страны после революции.[1]
Политическая ситуация января 1918 года странным образом напоминает события, связанные с роспуском II Государственной думы в июне 1907-го. Любой школьный учебник классифицирует этот акт самодержавия как государственный переворот, – в том смысле, что власть преступила ею же данные установления. С этой точки зрения, линия развития советской государственности в 1917–1918 гг. (от деклараций о необходимости созыва Учредительного собрания на II Всероссийском съезде Советов в октябре – к выработке ультимативных требований в отношении Учредительного собрания и ограничению его прерогатив на II Всероссийском крестьянском съезде в ноябре–декабре – до созыва и, наконец, разгона Учредительного собрания в январе) есть линия сползания к государственному перевороту в упомянутом смысле слова.
Так или иначе, результатом явилась утрата к январю 1918 года возможностей демократического развития революционного процесса в России. И оформление государственной власти в виде диктатуры пролетариата.
[1] Горбачев М.С., Социалистическая революция и революционная перестройка, – Правда, 26 ноября 1989 г.
Первый акт государственного переворота закончился 10 января 1918 года под рукоплескания делегатов III Всероссийского съезда Советов и пение «Интернационала». Демократия была повержена, стрелка на путях русской революции переведена. Но для того, чтобы громоздкий российский поезд окончательно встал на рельсы диктатуры, Ленину и его товарищам понадобилось еще полгода.
За этот период – с января по июль – произошли, помимо прочих, два события, коренным образом повлиявшие на судьбу страны и резко обнажившие сущность создаваемой государственной власти.
Первым из них было декретирование ВЦИКом 11 июня 1918 года комитетов бедноты, как органов пролетарской революции в деревне.
Как известно, одно из центральных мест в «Декрете о земле», принятом II Всероссийским съездом Советов, занимает вопрос о ликвидации частной собственности. «Право частной собственности на землю отменяется навсегда…» – Необходимо иметь в виду, чем была чревата предложенная формула для развития социальных отношений в деревне, да и для российской экономики в целом. Удар наносился в первую очередь по кулачеству, то есть слою зажиточных сельских хозяев, в большой своей части имевших землю в собственности и обрабатывавших ее с использованием наемного труда. Кулаки-«мироеды» составляли становой хребет русской деревни, ее экономическую опору, поставляя на рынки около 2/3 товарной продукции. Легко представить, чем могла обернуться (и обернулась) для них отмена частной собственности с уравнительным переделом земли, усугубленная к тому же указанием, что «наемный труд не допускается».
Удивительно, но при этом никто (даже сам В.И.) не вспомнил примечательные ленинские слова: «Мы не можем стоять за то, чтобы социализм «вводить», – это было бы величайшей нелепостью. Мы должны социализм проповедовать. Большинство населения в России – крестьяне, мелкие хозяева, которые о социализме не могут и думать…»[1]
Неоправданному максимализму в решении земельного вопроса могло бы противостоять мнение Учредительного собрания, – тем более, что в ленинском «Докладе о земле» прямо указывалось: «вводимый декрет» «объявляется временным законом… впредь до Учредительного собрания». – Однако судьба последнего известна, между тем утвержденная съездом Советов формула стала претворяться в жизнь.
Последствия оказались катастрофическими.
Уравнительное землепользование в условиях послевоенного кризиса аграрного сектора и царившей в нем разрухи в значительной степени возрождало патриархальность сельского хозяйства, его оторванность от рынка и маломощность. Соответственно, потребности снабжения городского населения продовольствием возрастали, приобретая значение уже не просто экономическое, но и политическое – как условие существования Советской власти в большевистском варианте. А это должно было повлечь хлебные реквизиции, – то есть взятие продовольствия силой.
Свою негативную роль сыграло и то, что по условиям Брестского мира от России оказались отторгнуты наиболее развитые в сельскохозяйственном отношении районы.
Если учесть, что упомянутые реквизиции могли производиться лишь за счет крестьян, имевших хоть какие-то излишки (то есть кулаков и середняков), а их справедливое сопротивление этим реквизициям расценивалось как выступления против Советской власти, – ситуация логично вписывалась в формулу диктатуры пролетариата – и власть «убеждалась» в теоретической обоснованности своих действий.
Вот здесь-то и понадобились те чрезвычайные, наделенные в обход существующих установлений властными и карательными функциями органы, которыми стали комбеды.
Кстати говоря, созданием комитетов бедноты большевики продемонстрировали полное пренебрежение к воле II съезда Советов, который заявил, что «вся власть на местах переходит к Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов». – Комбеды, наделенные чрезвычайными полномочиями, по сути противопоставлялись Советам. Декрет ВЦИКа имел поэтому еще и принципиальный характер: основным в действиях власти становился метод чрезвычайщины, диктатуры. Иными словами – произвол.
И все-таки апофеозом большевистской диктатуры стало другое событие лета 1918 года. А именно – включение в текст Конституции РСФСР, принятой V Всероссийским съездом Советов, сформулированного в духе пролетарской диктатуры параграфа 23. Этот параграф гласил: «Руководствуясь интересами рабочего класса в целом, РСФСР лишает отдельных лиц и отдельные группы прав, которые используются ими в ущерб интересам социалистической революции».
Оценивая этот текст, нельзя не видеть, что в нем не оговаривались специально ни права, подлежащие изъятию, ни лица и группы, у которых эти права могли быть изъяты. Другими словами, оставляя определение упомянутых вопросов на усмотрение власти, Конституция тем самым законодательно закрепляла возможность произвола. «Интересы же революции» могли трактоваться как угодно широко, что лишь способствовало неоправданному насилию.
С точки зрения права, подобная ситуация является парадоксальной, поскольку диктатура получает законодательное закрепление. Насилие объявляется законом общественной и государственной жизни и начинает описывать логические круги: вызываемое им сопротивление выдается – уже на основании действующего закона – за преднамеренные выступления против власти, что стимулирует все более широкое и настойчивое применение чрезвычайных, репрессивных мер. Но действие рождает новое противодействие – и круг за кругом система власти продолжает «оправдывать» сама себя. Система власти превращается в замкнутый организм, воспроизводящий лишь условия собственного существования во вред обществу в целом.
История Учредительного собрания интересна еще и тем, что обнажает тесную связь курса на диктатуру пролетариата и гражданской войны в России в 1918–1920 гг.
Эта связь может быть проиллюстрирована, к примеру, одним из положений речи Н.И.Бухарина 5 января 1918 года: «Мы полагаем, что вопрос о власти партии революционного пролетариата есть коренной вопрос текущей российской действительности, есть вопрос, который окончательно будет решен той самой гражданской войной, которую никакими заклинаниями никаких Черновых остановить нельзя вплоть до полной победы… русских рабочих, солдат и крестьян».
И действительно, все важнейшие политические события 1918 года – разгон «учредилки», Брестский мирный договор, разрыв правительственного блока большевиков с левыми эсерами и политический кризис 6 июля, деятельность комитетов бедноты, а также принятие Конституции РСФСР с ее 23-м параграфом и выведением за рамки закона целых групп (слоев, классов) российского населения по произволу власти, – все это неудержимо влекло страну в пропасть. Все это подготовляло тот катастрофический конфликт, который буквально разрубил надвое наш народ, принеся ему непоправимые материальные, политические, но и – моральные, нравственные утраты. Конфликт, которому отводилась (по Бухарину) роль «окончательного решения коренного вопроса российской действительности – вопроса о власти партии пролетариата»!
Гражданская война в России стала войной между властью и народом, и победила в ней – власть. Поскольку вряд ли мы сможем назвать другой результат гражданской войны, кроме окончательного утверждения большевистской диктатуры.
Миллионы русских людей оплатили своей кровью, жизнью торжество идеи, которая, однако, на поверку оказалась… банкротом. – Чем, как не банкротством власти, объяснить новую экономическую политику РКП(б) с ее частичным возвратом к буржуазным порядкам – то есть на позиции, которые могли (и с гораздо большим эффектом) быть достигнуты без кровавой трехлетней бойни? Чем, как не провалом власти, объяснить острейший социально-политический кризис 1921 года, давший, например, Кронштадт и Тамбов?
Развернувшись в полный рост, диктатура пролетариата дискредитировала себя, оказавшись нежизнеспособной. Гражданская война, а также последовавшая за ней нэповская «реанимация» могли свидетельствовать лишь о перерождении власти: из власти народа, какой она мыслилась в октябре 1917-го, – во власть «в себе».
В этом и заключался конечный смысл государственного переворота в России 1918 года.
Московский литератор, март 1992, № 9 (653).
[1] Ленин, т. 31, с. 357.