Продолжение. Начало см.: «Русский мир.ru» №10.
Когда Пушкин творил, то меньше всего думал о том, как облегчить жизнь своим биографам. Его произведения невозможно даже расположить в хронологическом порядке, потому что в один и тот же день он мог писать сразу несколько разноплановых текстов, бросая их и по вдохновению возвращаясь к ним вновь.
Текст: Вячеслав Никонов, фото предоставлено М. Золотаревым
В Болдине Пушкин начинает писать 7 сентября. Он писал то, что ему хотелось писать. В эту минуту, в этот час. Он мог сесть, точнее, прилечь, поскольку предпочитал работать лежа, и не отрываясь написать многостраничный шедевр. Или, наоборот, не закончить одно четверостишие и переключиться на прозу или публицистику, одновременно оставляя на полях и оборотах листков стихотворные строки, а также портреты, рисунки. Или писать одно произведение годами – как «Онегина». А сколько всего осталось незаконченным… Поэтому отступления от строгой хронологии при изложении болдинских подвигов Пушкина просто неизбежны.
И, безусловно, Пушкин был человеком настроения. Это еще мягко сказано.
Настроение, в котором Пушкин приехал в Болдино, можно однозначно определить как отвратительное – тоска, тоска. Он тяжело входил в рабочий ритм. Чтобы заставить себя заняться делом, сперва решил просто дописать и переписать набело (перебелить) начатое еще на Кавказе стихотворение «Делибаш».
Расписавшись, Пушкин тут же выплескивает все копившиеся в нем бешеные эмоции в самом тревожном из своих шедевров – в «Бесах». Под заглавием припишет «Шалость», «небрежным словом прикрывая жуткость видений». Бушующая метель, сквозь белые хлопья снега стон и плач.
Бесконечны, безобразны,
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре…
Сколько их! куда их гонят?
Что так жалобно поют?
Домового ли хоронят,
Ведьму ль замуж выдают?
Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
Мчатся бесы рой за роем
В беспросветной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне.
Гершензон, вероятно, был недалек от истины, когда писал: «Слишком густо сдвинулась, обступила со всех сторон липкая, темная существенность, загораживала ему жизненный путь, по которому он когда-то шел так легко и беззаботно. Он чувствовал себя точно в плену у этой косной стихии; вся эта семья Гончаровых, дедушка, теща, «тетушки, бабушки, сестрицы», московские сплетни о нем, приданое, мучительная мысль о деньгах, раздел Болдина, холера – хватали его цепкими когтями, дразнили красными языками, манили как блуждающие огни и поминутно снова оставляли во тьме. Судьба и людская толпа, как он уже давно о них мыслил, сплелись вокруг него в бесовской пляске: так представилось ему теперь его положение; этот образ жизни он и нарисовал в «Бесах». Здесь боль и от смерти дяди, и, может быть, от другой безвозвратной потери.
Пушкинский символ тревоги и трагедии даст имя пророческому роману Федора Михайловича Достоевского. «Закружились бесы разны» – эти слова отзовутся и в поэзии ХХ века, особенно в блоковских «Двенадцати».
И где-то в это время Пушкин пишет «Сказку о медведихе», которая окажется неоконченной, не войдет в составленный им самим сборник сказок и будет впервые напечатана только в 1855 году. Пронзительно грустная сказка, жесткое описание гибели медведицы и трех ее медвежат. И плач медведя-боярина, отца. Сказка эта считается образцом подлинно народного стиля у Пушкина. По стиху она приближена к народной песне или похоронному причитанию. Но при этом пушкинисты не обнаружили никакого «народного источника» «Медведихи» в русском сказочном фольклоре. Что это было? Полагаю, у меня есть объяснение. Предложу его чуть позже.
8 сентября Пушкин явно пытается взять себя в руки и пишет «Элегию», исполненную стоицизма.
Безумных лет угасшее веселье
Мне тяжело, как смутное похмелье.
Но, как вино – печаль минувших дней
В моей душе чем старе, тем сильней.
Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
Грядущего волнуемое море.
Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;
И ведаю, мне будут наслажденья
Меж горестей, забот и треволненья:
Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь,
И может быть – на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной.
«Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…» – в этом стихе поначалу было «мыслить и мечтать», но замена глагола укрупнила смысл. Жизнь как страдание, а не как мечта. Вполне соответствовало тогдашнему настроению.
На следующий день настроение Пушкина меняется кардинально. В непроглядной темноте мелькнул яркий луч. Пришла почта, и в ней короткое письмо от Натальи Николаевны. Нам неизвестно, что конкретно в нем было, как и в других посланиях невесты поэта в Болдино. Но об их содержании можно судить по письмам к ней самого Пушкина. Иван Сергеевич Тургенев выкупит эти письма у дочери Пушкина, графини Меренберг, и в 1878 году опубликует их в «Вестнике Европы». Великий русский поэт писал Наталье из Болдина по-французски (за исключением одного письма), тогда как друзьям по-русски. И еще: в письмах невесте сквозь шутливость сквозит неуверенность, несвойственная Пушкину натянутость. Он, у которого самый обширный словарный запас из всех современников, как будто боится написать лишнее слово.
Невеста и ее мама, которая, по всей вероятности, тоже принимала участие в написании текста, решили не пользоваться тем обстоятельством, что он вернул Наталье слово. Свадьба не отменялась. Но дамы не преминули напомнить и о просьбах дедушки.
9 сентября Пушкин отвечает как-то сухо и безжизненно, механически: «Моя дорогая, моя милая Наталья Николаевна, я у ваших ног, чтобы поблагодарить вас и просить прощения за причиненное вам беспокойство.
Ваше письмо прелестно, оно вполне меня успокоило. Мое пребывание здесь может затянуться вследствие одного совершенно непредвиденного обстоятельства. Я думал, что земля, которую отец дал мне, составляет отдельное имение, но, оказывается, это – часть деревни из 500 душ, и нужно будет произвести раздел. Я постараюсь это устроить возможно скорее. Еще более опасаюсь я карантинов, которые начинают здесь устанавливать. У нас в окрестностях – Choléra morbus (очень миленькая особа). И она может меня задержать еще дней на двадцать! Вот сколько для меня причин торопиться! Почтительный поклон Наталье Ивановне, очень покорно и очень нежно целую ей ручки. <…> еще раз простите меня и верьте, что я счастлив, только будучи с вами вместе».
И тут же Пушкин пишет деду невесты Афанасию Николаевичу: «Из письма, которое удостоился я получить, с крайним сожалением заметил я, что Вы предполагаете во мне недостаток усердия. Примите, сделайте милость, мое оправдание. Не осмелился я взять на себя быть ходатаем по Вашему делу единственно потому, что опасался получить отказ, не в пору приступая с просьбой к Государю или министрам. Сношения мои с правительством подобны вешней погоде: поминутно то дождь, то солнце. А теперь нашла тучка… Вам угодно было спросить у меня совета насчет пути, по которому препроводить Вам к Государю просьбу о временном вспоможении: думаю, всего лучше и короче чрез А.Х. Бенкендорфа. Он человек снисходительный, благонамеренный и чуть ли не единственный вельможа, чрез которого нам доходят частные благодеяния Государя».
Зато сколько жизни и брызжущих эмоций в помеченном тем же днем письме Плетневу: «Теперь мрачные мысли мои порассеялись; приехал в деревню и отдыхаю. Около меня колера морбус. Знаешь ли, что это за зверь? того и гляди, что забежит он и в Болдино, да всех нас перекусает – того и гляди, что к дяде Василью отправлюсь, а ты и пиши мою биографию. Бедный дядя Василий! знаешь ли его последние слова? приезжаю к нему, нахожу его в забытьи, очнувшись, он узнал меня, погоревал, потом, помолчав: как скучны статьи Катенина! и более ни слова. Каково? вот что значит умереть честным воином, на щите, le cri de guerre à la bouche! (фр. с боевым кличем на устах! – Прим. авт.). Ты не можешь вообразить, как весело удрать от невесты, да и засесть стихи писать. Жена не то, что невеста. Куда! Жена свой брат. При ней пиши сколько хочешь. А невеста пуще цензора Щеглова, язык и руки связывает… Сегодня от своей получил я премиленькое письмо; обещает выйти за меня и без приданого. Приданое не уйдет. Зовет меня в Москву – я приеду не прежде месяца, а оттоле к тебе, моя радость. <…>
Ах, милый мой! что за прелесть здешняя деревня! вообрази: степь да степь; соседей ни души; езди верхом сколько душе угодно. Пиши дома сколько вздумается, никто не помешает. Уж я тебе наготовлю всячины, и прозы и стихов».
Теперь Пушкина не остановишь! «Одинокая осень в Болдине была одной из самых царственных страниц в блистательной творческой жизни Пушкина. <…> Русский язык, со всеми своими богатствами, был ему подвластен, как никому. Слова сами бежали ему навстречу». Чем объяснить «феномен Болдина»? Попыток объяснения было много.
Академик Дмитрий Лихачев в одном интервью нашел любопытный образ: «Знаете, это поезд идет, идет, а потом останавливается. Останавливается он на станции, и все спешат в буфет. Так вот остановка в жизни гениального человека – это остановка, позволяющая ему творить так, как он хочет. В Петербурге и в Москве он все-таки творил в какой-то мере по заданию – по заданию мгновения, по заданию потребности своих родных, знакомых и самого себя.
А в Болдине он был окружен кордонами. Он был окружен карантином. И поэтому было такое внутреннее напряжение – шаровая молния».
«Обычный осенний творческий «запой», по признанию Пушкина, случался у него, во-первых, раз в году, а во-вторых, в течение двух-трех недель, не более, редко – месяц…
Болдинская осень словно осуществила в искусстве заветную мечту – удержать мгновение бушующей пламенем стихии, продлить его. Невероятно сконцентрированная творческая энергия, составляющая феномен Болдинской осени, существовала три месяца!» – пишет Фортунатов. Болдинские три месяца – «это не просто время и местопребывание в пору, когда хорошо работается, а очень напряженное, нервное состояние поэта».
«Настроение Пушкина противоречиво: то он рад тому, что убежал от жизни, то снова скучает по ней. Эта непрерывная смена намерений и создает необходимый ритм письма. У человека-мира два полюса: склонность к уединению и общительность. Напряжение между ними – источник творения. Той осенью оно достигло максимума – в этом возможное объяснение болдинского прорыва», – пишет современный пушкинист Владимир Новиков.
«Вся болдинская лирика Пушкина, его драматургия и даже его проза замешаны на беспокойстве, достигающем порой трагических высот, – подчеркивал выдающийся нижегородский литературовед Всеволод Грехнев. – Душевное спокойствие и гармония – не точка исхода в болдинском творчестве Пушкина, но его цель, обретаемая (именно обретаемая – не обретенная) в творческих муках».
Возможно, были и более прозаические объяснения. После потрясений Пушкину требовалась трудотерапия. Перо и лист бумаги помогали прийти в себя, собраться и задышать полной грудью.
И повышенное чувство ответственности. Писательством Пушкин зарабатывал на жизнь. Он спешил создать задел текстов, понимая, что в столице после свадьбы много писать не получится. Пушкин пытается обеспечить финансовую подушку безопасности, выскочить наконец из постоянной долговой ловушки.
И, конечно, Пушкин просто исполнял свою Миссию, которую назвал еще в «Пророке»: «Глаголом жечь сердца людей». Это духовное состояние, которое китайцы и японцы могли бы определить как дзен – полная отрешенная сосредоточенность разума, души, тела и воли. Полная концентрация. Пушкин подробно опишет свой болдинский распорядок в письме Наталье Николаевне в 1833 году, но тремя годами ранее он вряд ли был другим. Подъем в семь, работа до трех – в кровати или на канапе. После восьмичасового творчества скачка «верхом в степи» или многокилометровая прогулка. И, разминаясь физически, он продолжает генерировать новые идеи, чеканить строфы и фразы. В пять – всегда ванна. Заметим, чаще всего холодная, нередко со льдом. «Потом обедаю картофелем, да гречневой кашей. До девяти читаю». Без чтения трудно вытеснить из головы собственные мысли, которые не дадут заснуть, мысли чужие, напротив, могут быть весьма усыпляющими.
Нельзя сказать, что перо Пушкина летало, с размаху рождая шедевры. Сплошь перемаранные черновики говорят и о муках творчества, и о переизбытке образов и мыслей, о непрерывном звучании стихов. Первый измаранный, с трудом читаемый черновик обычно переписывался им набело. Этот второй вариант очень скоро утрачивал свой чистый вид и превращался во второй черновик. Только после работы над вторым черновиком стихотворение переписывалось и принимало окончательный вид. Однако для некоторых произведений и третья редакция не являлась последней. Эти три-четыре стадии работы над стихами нередко сильно разнесены по времени. «Пушкин бережно хранил все свои рукописи, черновые наброски, планы и заметки и нередко возвращался к старым черновикам и превращал их в то, что шло в печать. Черновые рукописи его прозы – художественных, критических работ и даже писем – также покрыты густой сетью исправлений».
О внелитературных занятиях Пушкина в ту осень известно немного. Звездин расспрашивал болдинских старожилов, но узнал только это: «Один из них, столетний старик Михей Иванович Сивохин, хорошо помнит, что курчавый барин, Александр Сергеевич, каждый день ездил верхом в соседние Казаринские кусты и в Кистенёвскую рощу и записывал, «какие местам звания, какие леса, какие травы растут»; каждый день, по словам Сивохина, барину готовили кадушку теплой воды; это была импровизированная ванна».
Гроссман уверял, что Пушкин посвящал время этнографическим изысканиям: «В Болдине, как и на юге, и в Михайловском, Пушкин остается поэтом-этнографом: к песням о Разине, к свадебным и похоронным мотивам Псковского края он присоединяет напевные сказания средневолжского бассейна. В Казаринских кустах, на «Поганом конце» Болдина, на Кривулице своего опального сельца, в чащах Лучинника и Осинника он неизменно прислушивается к народному говору, запоминает своеобразные местные приветствия, отмечает особенности горюхинского языка, «исполненного сокращениями и усечениями», записывает крестьянские стихи, изучает кистенёвский фольклор, идущий, по его определению, от солдат-писателей и боярских слуг». Подтверждение словам Гроссмана находим в пушкинских записях, сделанных в Болдине. Например, «изучение старинных песен, сказок и т.п. необходимо для совершенного знания свойств русского языка. Критики наши напрасно ими презирают». Или – «разговорный язык простого народа (не читающего иностранных книг и, слава богу, не выражающего, как мы, своих мыслей на французском языке) достоин также глубочайших исследований».
Пушкин изредка навещал соседние имения в селах Черновском и Апраксине. В семье Новосильцевой сохранились воспоминания о неоднократном посещении Пушкиным принадлежавшего ей села Апраксина. Т. Толычева (Е.В. Новосильцева) писала: «Имение, где Пушкин жил в Нижнем, находится в нескольких верстах от села Апраксина, принадлежавшего семейству Новосильцевых, которых поэт очень любил, в особенности хозяйку дома, милую и добрую старушку. Она его часто журила за его суеверие, которое доходило, действительно, до невероятной степени. Г-жа Новосильцева праздновала свои именины, и Пушкин обещал приехать к обеду, но его долго ждали напрасно и решились, наконец, сесть за стол без него. Подавали уже шампанское, когда он явился, подошел к имениннице и стал перед ней на колени: «Наталья Алексеевна, – сказал он, – не сердитесь на меня: я выехал из дома и был уже недалеко отсюда, когда проклятый заяц пробежал поперек дороги. Ведь вы знаете, что я юродивый: вернулся домой, вышел из коляски, а потом сел в нее опять и приехал, чтобы вы меня выдрали за уши».
Желая видеть прославленного поэта, в Болдино более чем за 50 верст приезжает Астафьев, брат хозяйки имения Н.А. Новосильцевой, участник Отечественной войны, любитель поэзии. Астафьев был лично знаком с дядей Пушкина Василием Львовичем, встречался с ним в Нижнем Новгороде, где тот вписал в его альбом свои стихотворения. Захватив с собой альбом, он в ноябре приезжал в Болдино. Свидетельством их встречи осталось вписанное Пушкиным в альбом стихотворение Державина «Река времен в своем стремленьи». Вот и все. Пушкин нацелен на работу.
Результат был потрясающим. «Анна Керн говорила, что по-настоящему Пушкин любил только свою Музу, – замечала Тыркова. – В Болдине он с юношеским упоением бросился ей навстречу. Может быть, никогда в жизни не был он так счастлив, как в этой глуши, где никто и ничто не стояло между ним и вдохновением. Никогда не оставался Пушкин так долго в таком полном, таком сосредоточенном одиночестве. Точно судьба нарочно подняла его на гребень, откуда он мог оглянуться на прошлое, претворить в художественные образы чувства и мысли, накопленные в его бурной и страстной жизни. <…> Свои глубокие мысли, свои слова щедро роздал он своим героям и героиням. <…> В его голове одновременно уживались, нарождались самые разнообразные напевы, мелодии, размеры, ритмы. Лирические стихотворения, короткие драмы, исторические поэмы, шутливая повесть в стихах, главы Онегина, прозаические рассказы, первые им написанные. <…> Пушкин переходил из страны в страну, от одного характера к другому, обозревал русскую историю, описывал человеческие страсти, то любовь, то скупость, то дерзкий вызов судьбе, то нежность, то мрачную зависть, передавал переходы, оттенки человеческих переживаний, героических, темных, возвышенных, радостных, глубоких, жалких».
Теперь уже Пушкин беспощадно расправляется с бесами из стихотворения «Бесы», одновременно работая над «Сказкой о попе и о работнике его Балде» и начав «Повести Белкина». Балда берет безоговорочный реванш у чертей:
Вот из моря вылез старый Бес:
«Зачем ты, Балда, к нам залез?»
– Да вот веревкой хочу море морщить,
Да вас, проклятое племя, корчить.
Пишет сказку Пушкин явно для себя, не для печати, иначе не вывел бы вторым главным героем лицо духовного звания, смеяться над которыми было непозволительно. И Пушкин, как никто другой, знал об этом после расследования дела с «Гавриилиадой», когда его спасло только заступничество императора. Жуковский, чтобы опубликовать «Сказку о попе и о работнике его Балде», в 1840 году лично заменит «поп толоконный лоб» на «купец Кузьма Остолоп».
ИВАН ПЕТРОВИЧ БЕЛКИН
Пушкин как-то писал Вяземскому, еще из Одессы: «Меня тошнит от прозы».
До Болдина он писал почти исключительно стихи, если не считать писем, нескольких журнальных статей и неоконченного «Арапа Петра Великого». Той осенью проза впервые чуть ли не преобладала. Пушкин написал пять «Повестей Белкина».
«Повести Белкина» считаются первыми реалистическими произведениями русской прозы. Пушкин предстает в них как превосходный новеллист, которому одинаково доступны и трогательная повесть, и новелла с острым сюжетом, и очерк нравов.
9 сентября Пушкин стремительно дописывает «Гробовщика». Фабулу навеяла вывеска гробового мастера Адриана Прохорова по соседству с домом Гончаровых. Последние пожитки Адриана были взвалены на похоронные дроги, и тощая пара притащилась «с Басманной на Никитскую, куда гробовщик переселялся всем своим домом». Неподалеку от Басманной родился автор, там недавно отпевали дядю, на Большой Никитской обитала Наталья Николаевна. Под текстом «Гробовщика» в тетради значится: «Письмо от Nat.».
Вся бесовщина с воскресшими клиентами главного героя оказывается всего лишь сновидениями перепившегося Адриана. Мораль выходит простой и исключительно актуальной на все времена – пить надо меньше. Упиваться до потери ориентации в пространстве и времени вредно для здоровья. И зомби, и бесы, и врата ада могут замаячить.
14 сентября закончен «Станционный смотритель», бытовую оправу которому составили странствия самого автора, ожидания и ночевки на почтовых станциях. Начало – панегирик станционным смотрителям и в их лице всем труженикам транспортной отрасли России. «Кто не почитает их извергами рода человеческого, равными покойным подьячим или по крайней мере муромским разбойникам? <…> Что такое станционный смотритель? Сущий мученик четырнадцатого класса, огражденный своим чином токмо от побоев, и то не всегда <…> Всю досаду, накопленную во время скучной езды, путешественник вымещает на смотрителе. Погода несносная, дорога скверная, ямщик упрямый, лошади не везут – а виноват смотритель. <…>
Сии столь оклеветанные смотрители суть люди мирные, от природы услужливые, склонные к общежитию, скромные в притязаниях на почести и не слишком сребролюбивые».
Далее, казалось бы, простой сюжет. Самсон Вырин сам не понял, как позволил своей Дуне уехать вместе с гусаром. «Не ее первую, не ее последнюю сманил проезжий повеса, а там подержал да и бросил. Много их в Петербурге, молоденьких дур, сегодня в атласе и бархате, а завтра, поглядишь, метут улицы вместе с голью кабацкой». И, казалось бы, мораль тоже проста: даже если получается завоевать столицу, как Дуне, нельзя забывать родителей. Она вернулась «в карете в шесть лошадей, с тремя маленькими барчатами и с кормилицей, и с черной моською», но уже к могиле спившегося от горя, потерявшего дочь отца.
В литературоведении справедливо считается, что именно в «Станционном смотрителе» Пушкин обозначил еще одну новую «экологическую нишу» русской прозы: именно с Самсона Вырина начнется литературная история образа «маленького человека». Хотя Достоевский глубинный смысл повести увидит в том, что маленьких людей не бывает, и такую интерпретацию вложит в уста Макара Девушкина в «Бедных людях».
Гершензон разглядел в «Станционном смотрителе» более глубокий смысл: «Это итерация притчи о блудном сыне. Главное – не сама ситуация, а ее восприятие человеком, на стенах комнаты которого Пушкин в самом начале повести развешивает немецкие картинки, иллюстрирующие притчу о блудном сыне. Именно ее увидел в исчезновении дочери несчастный Самсон». «В притче герой – блудный сын, у Пушкина – отец, смотритель; и картины повествуют о нем. <…> Так, как в этих картинках рассказана история блудного сына, – так верит и смотритель, и потому, что он верит именно так, ему уже все вещи видятся в неверном свете. Дуня, бежав с Минским, вышла на путь своего счастья; <…> Но смотритель непоколебимо убежден, что в немецких картинках изображена универсальная истина, что офицер, сманивший Дуню, несомненно, поиграет ею и бросит, – потому он не видит вещей, впадает в отчаяние и спивается».
20 сентября к двум повестям добавляется «Барышня-крестьянка» – до и после нее стремительно пишутся строфы завершающих глав «Евгения Онегина». Меня в «Барышне-крестьянке» привлекают прежде всего потрясающие обобщающие женские образы и типажи. «Те из моих читателей, которые не живали в деревнях, не могут себе вообразить, что за прелесть эти уездные барышни! Воспитанные на чистом воздухе, в тени своих садовых яблонь, они знания света и жизни почерпают из книжек. Уединение, свобода и чтение рано в них развивают чувства и страсти, неизвестные рассеянным нашим красавицам. Для барышни звон колокольчика есть уже приключение, поездка в ближайший город полагается эпохою в жизни, и посещение гостя оставляет долгое, иногда и вечное воспоминание. Конечно, всякому вольно смеяться над некоторыми их странностями, но шутки поверхностного наблюдателя не могут уничтожить их существенных достоинств, из коих главное: особенность характера, самобытность (individualité), без чего, по мнению Жан-Поля, не существует и человеческого величия. В столицах женщины получают, может быть, лучшее образование; но навык света скоро сглаживает характер и делает души столь же однообразными, как и головные уборы».
А вот, вообразите себе, – типаж тогдашнего гастарбайтера, гувернантки мисс Жаксон: «сорокалетнюю чопорную девицу, которая белилась и сурьмила себе брови, два раза в год перечитывала «Памелу», получала за то две тысячи рублей и умирала со скуки в этой варварской России».
Ключевые мысли «Барышни-крестьянки»: «боязнь, сопровождающая молодые наши проказы, составляет и главную их прелесть». И «можно ли с точностию определить, о чем думает семнадцатилетняя барышня, одна, в роще, в шестом часу весеннего утра?». Глубокое знакомство автора с психологией и говором крестьянок помогает главной героине Лизе успешно выдавать себя за дочь кузнеца и морочить голову влюбленному Алексею. Который, «несмотря на роковое кольцо, на таинственную переписку и на мрачную разочарованность, был добрый и пылкий малый и имел сердце чистое, способное чувствовать наслаждения невинности».
И кто бы мог подумать, что родители героев неожиданно помирятся и все ухищрения Лизы с переодеванием окажутся излишними? Еще один важнейший вывод: никогда не говори никогда. Даже вражда не вечна.
Затем в работе над «Повестями Белкина» Пушкин сделал перерыв, занявшись «Онегиным» и другими немаловажными текстами, о которых вы скоро узнаете. Нарушим хронологию и перенесемся сразу в воскресенье 12 октября, когда повести продолжатся и будет окончена первая редакция «Выстрела». В основе сюжета, как считают, воспоминания о старинном кишиневском приятеле – бесстрашном дуэлянте и боевом офицере полковнике Липранди. Но Пушкин тоже был завзятым дуэлянтом, поэтому «Выстрел», безусловно, автобиографичен. Его самого видели сажавшего, как и его герой Сильвио, пулю за пулей в карту. Он прогуливался с чугунной тростью в руке; подбрасывая ее в воздух, кисть тренировал. Пушкинист Арнольд Гессен уверял: «В повести «Выстрел» мы встречаемся с эпизодом личной жизни Пушкина – описанием его дуэли в Кишиневе, в 1822 году, с офицером Зубовым. На поединок Пушкин явился с черешнями в фуражке и, пока противник целился в него, спокойно завтракал ими, выплевывая в его сторону косточки...» Вишни в фуражке графа на дуэли – запоминающийся символ пренебрежения к смерти. Предельно серьезный «Выстрел» ставит неразрешенную нравственную дилемму: надо ли отстаивать свою честь (или представление о ней) до конца, рискуя жизнью, или считать ее гордыней и делать себе снисхождение.
Повесть резкая, как лезвие клинка, по которому ходят главные герои, играющие в азартную игру чести и самолюбия со смертью. Чтобы в конце спросить, как граф: «Будете ли вы стрелять, или нет?» А в ответ услышать от Сильвио: «Не буду, я доволен: я видел твое смятение, твою робость; я заставил тебя выстрелить по мне, с меня довольно. Будешь меня помнить. Предаю тебя твоей совести».
Пушкинское нравоучение: «Недостаток смелости меньше всего извиняется молодыми людьми, которые в храбрости обыкновенно видят верх человеческих достоинств и извинение всевозможных пороков». 14 октября «Выстрел» закончен.
И почти сразу Пушкин приступает к «Метели» с ее хеппи-эндом, завершив повесть вчерне 20 октября.
Романтическая и ироничная история, где метель выступает силой судьбы. Сначала она заставляет заблудиться Владимира, опаздывающего на тайное венчание с Марьей Гавриловной. А затем та же метель ведет навстречу ей Бурмина. Выяснилось, что они суженые, судьбой предназначенные друг для друга, как это и обнаружится три года спустя, когда Бурмин возвратится с фронта. Гершензон считал, что «здесь Пушкин изобразил жизнь – метель не только как властную над человеком стихию, но как стихию умную, мудрейшую самого человека. Люди, как дети, заблуждаются в своих замыслах и хотениях, – метель подхватит, закружит, оглушит их, и в мутной мгле твердой рукой выведет на правильный путь, куда им, помимо их ведома, и надо было попасть. Она знает их подлинную, их скрытую волю – лучше их самих».
И здесь же, в «Метели», потрясающая, всплывшая из памяти Пушкина картина возвращения на Родину победителей Отечественной войны: «Народ бежал им навстречу. Музыка играла завоеванные песни: Vive Henri-Quatre (фр. «Да здравствует Генрих IV». – Прим. авт.), тирольские вальсы и арии из Жоконда. Офицеры, ушедшие в поход почти отроками, возвращались, возмужав на бранном воздухе, обвешанные крестами. Солдаты весело разговаривали между собою, вмешивая поминутно в речь немецкие и французские слова. Время незабвенное! Время славы и восторга! Как сильно билось русское сердце при слове отечество! Как сладки были слезы свидания! С каким единодушием мы соединяли чувства народной гордости и любви к Государю! А для него какая была минута!
Женщины, русские женщины были тогда бесподобны. Обыкновенная холодность их исчезла. Восторг их был истинно упоителен, когда, встречая победителей, кричали они: ура!
И в воздух чепчики бросали.
Кто из тогдашних офицеров не сознается, что русской женщине обязан он был лучшей, драгоценнейшей наградою?»
Последней в цикле повестей должна была стать «История села Горюхина», работал над ней Пушкин 29–30 октября. «Село Горюхино» – образ, безусловно, собирательный, но наиболее свежие штрихи в нем навеяны наблюдениями за окрестными городами и селениями, за собственными нижегородскими владениями. «История» изложена в ироничной форме и, скорее всего, как пародия на выходившие с начала XIX века монументальные труды по истории России. Тот же слог, но масштаб описываемого объекта сильно мельче.
Там есть множество колоритных наблюдений о быте и нравах «села Горюхина», принадлежавшего испокон веков достопочтенному семейству Белкиных. «Обитатели Горюхина большей частию росту середнего, сложения крепкого и мужественного, глаза их серы, волосы русые или рыжие. Женщины отличаются носами, поднятыми несколько вверх, выпуклыми скулами и дородностию. <...> Язык горюхинский есть решительно отрасль славянского, но столь же разнится от него, как и русский. Он исполнен сокращениями и усечениями – некоторые буквы вовсе в нем уничтожены или заменены другими. Однако ж великороссиянину легко понять горюхинца, и обратно».
Повести были почти в сборе. Недоставало теперь только самого Белкина. Он появился на свет в воскресенье 16 ноября, когда автор окончил писать предисловие «От издателя» к «Кратким повестям покойного И.П. Белкина» и дал общий эпиграф к ним из «Недоросля». В этом предисловии Пушкин придумал Белкину полноценную «легенду»: «Иван Петрович Белкин родился от честных и благородных родителей в 1798 году в селе Горюхине. Покойный отец его, секунд-майор Петр Иванович Белкин, был женат на девице Пелагее Гавриловне из дому Трафилиных».
«Иван Петрович вел жизнь самую умеренную, избегал всякого рода излишеств; никогда не случалось мне видеть его навеселе (что в краю нашем за неслыханное чудо почесться может); к женскому же полу имел он великую склонность, но стыдливость была в нем истинно девическая».
«Иван Петрович осенью 1828 года занемог простудною лихорадкою, обратившейся в горячку, и умер, несмотря на неусыпные старания уездного нашего лекаря, человека весьма искусного, особенно в лечении закоренелых болезней, как то мозолей и тому подобного. Он скончался на моих руках на 30-м году от рождения и похоронен в церкви села Горюхина близ покойных его родителей. Иван Петрович был росту среднего, глаза имел серые, волоса русые, нос прямой; лицом был бел и худощав».
«Повести Белкина» – трогательные, добрые, саркастичные, со счастливыми концовками (даже, по-своему, в трагичном «Станционном смотрителе»). Пушкин опубликовал их анонимно, полагают, «не надеясь на успех, настолько они отличались от популярной тогда романтической и дидактической прозы». Предчувствия его не обманули. Повести вышли в свет в конце октября 1831 года, по свидетельству Виссариона Белинского, «холодно принятые публикой и еще холоднее журналами». Писатель Николай Полевой отозвался о «Повестях Белкина» как «о фарсах, затянутых в корсет простоты, без всякого милосердия».
Но сам Пушкин остался доволен. В Царскосельском парке он тогда встретился с юным лицеистом Павлом Ивановичем Миллером, который поинтересовался: «Кто этот Белкин?» На что Пушкин, смеясь, ответил: «Кто бы он ни был, а писать вот так и надо – просто, коротко, ясно».
Ну а сегодня читателю и писателю можно дать тот же совет, что Лев Толстой давал историку и литератору Павлу Голохвастову в апреле 1873 года: «Давно ли вы перечитывали прозу Пушкина? Сделайте мне дружбу – прочтите сначала все «Повести Белкина». Их надо изучать и изучать каждому писателю. Я на днях это сделал и не могу вам передать того благодетельного влияния, которое имело на меня это чтение».
Продолжение следует.