Век отделяет нас от одной из последних и самых трагических страниц истории Российской империи – эвакуации Белой гвардии из Крыма. От того, что мир нынче называет терпко-горьким словом «Исход».
С детства привычны кадры советских фильмов: доблестная армия рабочих и крестьян разгромила белую гвардию. Последние царские офицеры отступают – в море. Идут к горизонту, глядя перед собой ничего не видящими глазами – и волны смыкаются, в конце концов, над гордо поднятыми головами. А с берега, с самой кромки прибоя им продолжают стрелять в спину… Иногда режиссеры пытались, правда, хотя бы намекнуть на трагизм объективности, и в память навсегда врезались персонаж Владимира Высоцкого в картине «Служили два товарища», его белый конь…
Нашему поколению выпало счастье – возможность переоценить историю своей отчизны. Воспринять сердцем тщательно скрытые от цензоров истины Шмелева и Бунина, Булгакова и Шолохова. Вне догм идеологии совсем не «кровавым» оказался адмирал Александр Васильевич Колчак, не «тираном» - барон Петр Николаевич Врангель, который не взошёл на корабль, пока лично не убедился, что из госпиталей Севастополя собраны, на борта покидающей город эскадры погружены ВСЕ больные и раненые солдаты его обречённой на изгнание Русской Армии. Никого не забыли! Только по этому можно судить о людях, которых мы потом называли белогвардейцами. Они были цветом, элитой России. Кодекс чести большинства соответствовал девизу старинного рода Врангелей: «Frangas, non flectes» (Сломишь, но не согнешь), Сейчас многие из нас понимают: белая армия сражалась тоже за Россию. Свою Россию. Стабильную, сытую, богатую, какой она была в 1913 году и какой не была нужна западному миру А из героев сделали врагов…
Только из Евпатории в Исход ушло около восьми тысяч человек. По судьбам многих семей прокатилось колесо того Исхода. Не стал исключением и род легенды караимского народа, хранительницы памяти нации Сымыт Исааковны Кушуль. Один из братьев этой удивительной женщины, Моисей Кушуль, учился в мужской гимназии Евпатории в одном классе с Ильей Сельвинским. На общей фотографии 4-го класса, сделанной в марте 1916 года, они стоят в верхнем ряду – высокий статный Илья и левее (через два человека) маленький, худощавый темноволосый мальчик с восточными чертами лица, едва достающий Сельвинскому до плеча – Моисей Кушуль. Судьба его сложилась трагически – он умер в расцвете лет в голодные 20-е годы, Когда еще один брат, Авраам, уже был в изгнании…
Не в традициях караимов – афишировать собственную благотворительность. Поэтому известного в Евпатории врача-рентгенолога и краеведа по призванию Константина Батозского я с трудом уговорила поведать подробности той печальной истории. Собеседник оказался – редкий. Слушать таких можно, только затаив дыхание:
- Члены караимской общины регулярно ходили помогать Семите Исааковне по хозяйству, - неспешно начал он. -. Вот и в тот вечер дров напилили, накололи и уже сидели отдыхали. А она (ведь помните – до самой смерти была энергичная, подвижная!) бегала, хлопотала: «Может быть, вам кофейку? У меня хороший кофеек – брат прислал из Франции!» Она сварила кофе (мастерица была его варить!), мы сидели, беседовали. И она рассказывала…
Брат ее, Авраам Кушуль, родился в 1900 году. Вырос и окончил гимназию в Евпатории. В 1918 году поступил в университет, но вскоре был призван на срочную службу в русскую армию. Осенью 1920 года Авраам, совсем молоденький юнкер, чем-то заболел. Вроде бы – брюшным тифом. В полубессознательном состоянии товарищи по юнкерской школе погрузили его на корабль – норвежский угольщик…
- Ух, ты! И на таких кораблях Врангель уводил русскую армию? – не сдержала изумления я.
- На самых разных. Ему тогда весь мир помогал. Тот исторический миг, то, что мы теперь называем Исходом, было крупнейшей в истории эвакуацией войск. Крупнее еще не было!
Кстати, коснулся Исход и моей семьи. Тогда, в 1920 году, эмигрировал вместе с армией и писатель Аркадий Аверченко. А брат моей бабушки (в девичестве – Ирины Степановны Лесненко), Миша его звали, очень с ним дружил. Вместе таскались по кабакам, по девушкам… Узнав о том, что Аркадий ушел из Севастополя, Миша взял родительскую шаланду – и больше его никто никогда не видел, никто о нём не слышал… Наверное, устремился вдогонку за эскадрой и погиб в море…А если и не погиб, то никогда не подал о себе знать. Вот из таких семейных трагедий складывалась великая трагедия Исхода.
…Однако вернемся к Аврааму. Очнулся юноша уже в море. Когда прозвучала команда: «На молитву становись!» (была и такая в царской армии, обычная для тех времен…), все, конечно, шапки-фуражки – долой! Построили ребят на палубе. Вдали, в ночи мерцали огни Севастополя. Был шторм, шёл дождь. А мальчишки стояли с непокрытыми головами – и истово молились за свою Родину, за Россию…
Как Авраам рассказывал своей сестре почти полвека спустя, «Меня просто пробрало ознобом – до костей, до мозга, зашевелились волосы: я вижу Родину в последний раз!»
- Так и случилось?
- Да. Норвежский угольщик ушел в Румынию. Там юнкеров высадили на берег. Авраам был рад даже работе на шахте. Потом судьба, как и многих эмигрантов первой волны, привела его во Францию, где он разделил участь тысяч соотечественников, потерявших Родину. Всю трудовую жизнь был рабочим, специального образования получить не смог. Будучи очень способным человеком, много читая, занимаясь самообразованием, написал 3 научные работы. Делал зарисовки карандашом, писал рассказы и стихи, которые никогда не печатались на Родине. Был членом общественных организаций неполитического характера. Все годы вынужденной эмиграции, живя во французском городе Сюрэн, переписывался со своей семьей. Говорил и писал постаревший юнкер Кушуль по-французски и по-русски, не утратил интереса к языку и культуре караимского народа, сохранил ясную память, четкое мышление и гражданство до конца жизни. Прожил 102 достойных года.
В Советский Союз он не приезжал. С сестрой они встретились в Париже. В 1968 году…
Вот такие письма летели в 1997-2001 годах от Авраама Исааковича на Родину, в Крым (приводятся с сохранением орфографии – Т.Д.).
16 августа 1997 года.
«Жалею, что мое письмо, в которое я вложил 1 и 2 страницы стихов, не дошло до Вас. У меня остались копии и я надеюсь, что смогу … переслать их Вам… Тогда же хочу послать Вам копию своего рассказа «Песня», помещенного, в свое время, в русской газете, издававшейся в Америке».
16 сентября 1997 года.
«…Я живу во Франции с бумагами русского беженца… Это положение обязывает человека не иметь никакой деятельности в стране, которую он покинул… В силу этих соображений, я отказываюсь от появления в печати моих стихов и прозы. Для меня приемлемо только посмертное опубликование моих произведений».
9 ноября 2000 года.
«Я здесь тоже не совсем оторван от караимской жизни: меня навещает время от времени один знакомый мне караим. Он родился во Франции, и я знал его отца и дядю. Он интересуется всем, что касается караимов и, благодаря своему компьютеру, находится в курсе всего, что появляется в печати о караимах».
2 апреля 2001 года.
«Мне было интересно узнать о новом издании караимской энциклопедии…У меня есть!.. Я здесь единственный свидетель того, как жила караимская община до революции, и он не устает говорить со мной на эту тему. Это культурный человек, и мне интересна беседа с ним, интересен и материал, который он приносит мне».
19 мая 1999 года.
«Большое спасибо как за письмо, так и за фотографии… Мне очень понравился уголок с тюльпанами… На фотографиях… во дворе кенаса мне все хорошо знакомо, так как здесь ничего не изменилось».
14 ноября 1999 года.
«…О торжественном открытии малой кенаса с интересом прочел Ваше сообщение и внимательно рассмотрел фотографии. Мне…очень понравилась резьба по дереву, украшающая алтарь, благородная и тонкая».
10 октября 1999 года.
«Получил специальный номер «Евпаторийской здравницы» с двумя статьями: одна посвященная реставрации кенасы, другая – караимскому музею… Из сведений о торжествах я удержал в первую очередь установление памятной доски с именами караимов, убитых в боях и расстрелянных во время оккупации».
- Когда читали эти письма впервые, когда Семита Исааковна рассказывала все это, - продолжает свой рассказ собеседник, - и нас дрожь пробирала: дождь, качается палуба, серая масса человеческая стоит под дождем и молится о благе родины, которая её отвергла. Чтобы понять, надо прочувствовать…
Впоследствии Авраам написал об этом мгновении своей жизни стихотворение. Семита Исааковна нам его читала (достала из какого-то из своих многочисленных ящиков и ящичков). Однако после её смерти никто этот листочек не видел. Может, затерялся случайно… Стихи, с точки зрения современного русского языка, были довольно корявыми, труднопроизносимыми. И это понятно: их писал человек, постоянно, много лет говоривший по-французски. Главное достоинство тех строк заключалось в поразительной силе чувств.
К счастью, осталось несколько других стихотворений Авраама Исааковича, юнкера Исхода…
ОДИНОКИЙ ПУТЬ
Многолюдна и шумна дорога;
Но не всем на ней
Станут сердцу близкими пороги
У чужих дверей.
И не всем сойтись глазами с взором,
Что заполнит грудь –
Вот и выйдет: средь людских просторов
Одинокий путь.
Долгий путь сквозь чуткое молчание
Вереницы дней.
Где души отрада – солнца ранний
Луч среди ветвей.
Где душе награда – несказанной
Тихой грусти час;
Где любовь – хрусталь слезы нежданной
Смахнутой у глаз.
Путь, где суета в ожиданье встречи
Изойдет тоской;
Путь, где время все потом залечит
Долгой тишиной.
.
ПИСЬМО
С родины вести! И вмиг отодвинулась
Рамка привычная дней.
В душу тревога неясная хлынула,
Сердце забилось сильней.
.
Строки родные из дома далекого,
Что принесли вы с собой?
Боль ли щемящую? Горе ль жестокое?
Радостный…, светлый покой?
.
Что вы скрываете? В эти мгновения
Вы и близки, и страшны.
Вскрыто письмо… Сжалось сердце… Сомнения
Будут сейчас решены…
.
ВОДОРОСЛИ
Здесь, где плещется сонно волна
Меж прибрежных камней.
Красотой водяною полна
Разрослася живая стена
Трав морских и стеблей.
Той красой водяной очарован был взор;
И были так волшебно легки
Перегибы стеблей, трав подвижный узор,
Непрестанный узора разбор и набор,
Что родилось движенье руки
И рука принесла на песок
Темной слизи комок…
.
ПЕСНИ БОЛИ
Песни боли, гнёта, скорби и печали,
Вы несётесь стоном, чтобы люди знали.
Что досталось сердцу в жизни горя много,
Что сжималось сердце на её дорогах.
.
Песня отзвучала – стало тише, строже.
Знать, она проникла вглубь сердец, что схожи
С сердцем тем, чья мука претворилась в песни,
Перелившись в звуки, слившись с ними вместе.
.
ОСЛЕПЛЕНИЕ
Ослеплён ты ныне, только скоро
Сам же скажешь, говоря с собою:
«Выткалась мечта моя узором,
А распалась жалкою трухой»
.
СВЕТЛЫЕ НАЧАЛА
Боль чужая болью чье-то сердце сжала…
Не так ли возникли светлые начала?
.
* * *
Цель зовет. Но нелегок ведущий к ней путь:
Он и крут и суров, полон острых камней.
Не одна на пути том надломится грудь –
Все ж бессмысленна жизнь без далёких огней…
.
ОБРАЗЫ
Летний день угас в прохладе с мглою слитый…
Спелый колос лег под острою косою…
Тихо отошел от полного корыта
Конь, напившись вдоволь светлою водою…
Жизнью можно ль, как водой, напиться?
Человек сравним ли с колосом на ниве?
И уйдет ли кто в забвение гробницы
Так, как день уходит в сумрак молчаливый?
.
ЖИЗНЬ ЛЮДСКАЯ
Жизнь людская – трава, что ссыхается в зной
Зной настал – и травы той исполнится срок.
Жизнь людская – цветок,
Легкий, хрупкий цветок полевой.
Ветер в поле прошел – и осыпался цвет
И (погас?) его след.
Был… и нет!
Стихи эти – свидетели: людьми чести жили жизнь на чужбине юные юнкера Исхода…