— Ну же, ударь меня, — с таким противным, вызывающим отвращение тоном издевательски тянет Чимин, а у Джиён подступает к горлу ком.
Девушка бы ударила, но только пощечины за измену мало. Надо избить до полусмерти, бросить гнить в канаве чтобы точно понял, как подло поступил. Чимин надменно хмыкает, прячет руки в карманы, наблюдает за тем, как она борется со слезами, что готовы вот-вот предательски застилать глаза. Наблюдает за тем, как ее взгляд, на нем не останавливаясь, бегает по белым стенам позади него, которые ей хочется украсить его кровью настолько сильно, что чешутся руки.
Эта квартира когда-то служила для обоих местом, где они могли расслабиться в объятиях друг друга. Это место повидало и пережило слишком много. Их стоны, заполнявшие спальню, заставляя пространство постыдиться того, что все слышит и чувствует, их смех, что стены с удовольствием в себя впитывали, их ночные разговоры, в которых раскрывалось много тайн, где каждый, открыв свой шкаф со скелетами, показывал каждого из них и не стыдился этого, и это же место стало свидетелем признания Чимина и мгновенной смерти души Джиён. Чимин знает, она кричит и ее немой, полный боли вопль слышен только ей, но не Паку. Он бы услышал его, если бы захотел, он бы услышал, а она дала бы послушать, но оба понимают, что толку от этого ноль.
— Ты даже ударить меня не можешь, —наклоняясь слегка вперед, злобно проговаривает и немеет, когда она смотрит ему в глаза.
Зря он посмотрел в эти когда-то сильно им любимые темно-карие глаза напротив, потому что в них такая боль, что смогла бы его всего целиком разодрать в клочья. Он бы ее не выдержал, сломался бы в одну секунду, позорно падая на колени и хватаясь за грудь, чтобы угомонить сердце, которое обливалось бы кровью и кричало, чтобы прекратилось. Не следовало этого говорить с никчёмной уверенностью, что она не сможет поднять на него руку и быть таким уверенным в том, что ответную боль она не сумеет причинит, что в своей боли не утопит, не давая ему возможно выплыть и глотнуть воздуха.
Девушка не плачет — перед ним не может и, проглотив сухой ком, что нещадно раздирал ей глотку за какие-то секунды, в которые парень не успел ничего предпринять, она замахивается и, насколько ей хватает сил, бьет ладонью по щеке. Чимин уверен — останется след, а она уверена, что этого мало.
— Понравилось? — с голосом, который все таки дрогнул задает она вопрос, — этот удар всю мою боль в себя не вместит, а до тебя всю вложенную мной в него ненависть не донесет.
Говорят, что любовь — это сад различных роз, где каждый цветок взращивают оба. Бережно, с заботой. Это сад, который утопает в зелени, в прекрасных ароматах, витающих в воздухе, и красоте, от которой можно ослепнуть. Любовь — это уважение, которое проявляют оба, но Чимин вместо того, чтобы не разрушить то доверие, которого добивались друг у друга годами, чтобы помогать ей с этим садом, залил его бензином и бросил в него спичку. Огонь этот достает до самого неба, унося с собой в виде черного дыма все былые теплые чувства, а на замену им в них обоих поселяется густая тьма, сквозь которую не пройти, однако в Джиён поселилась не только эта тьма но и ненависть, которая острыми когтями царапает все изнутри, больше всего играя с сердцем. Для ненависти ее сердце, как клубок ниток для кошки.
Пак в шоке дотрагивается до щеки, что сейчас жжёт. Подушечками пальцев касается розовеющего отпечатка ее ладони и выпрямляется. Ошибся, ударить она может.
— Слабо, — врет он, — могла бы и получше, — давит из себя улыбку, чтобы не показать, что сломался и сам в тот самый момент, когда взглянул в ее всепоглощающую темноту, что сравнима с ночью без луны и звезд.
Джиён силой толкает его в грудь, и Чимин, не сумев устоять на ногах, твердо отшагивает и перехватывает ее руки, когда она начинает колотить его со всей силы.
— Свол…
— Сволочь, — перебивает ее на полуслове, — я знаю.
Его наглость говорить заставляет ее скрипеть зубами, сильнее сжать кулаки и бурлить его взглядом. Пусть исчезнет с лица земли, пусть поглотит его земля, обрекая на вечную тьму, но пусть исчезнет, умрет, страдает.
— Убирайся! — силой выдергивая свои руки, кричит на парня, который и не намерен извиняться, — выметайся! — снова орет и так же толкает его в грудь.
Чимин молча уходит, и только после этого она обессиленно оседает на пол, давая, наконец, волю слезам, что готовы были подобно серной кисло сжечь ее изнутри. Только после того, как он ушел, она позволила себе разрыдаться в голос. Хоть кто-то из них должен оплакивать эту любовь, хоть кто то из них должен принести остатки уцелевших роз на ее могилу.