У меня не осталось ничего, кроме этого письма. Генерал вручил его мне, когда враг пошел в штыковую и опрокинул наш левый фланг. Он велел передать его императрице. И запретил вскрывать.
Я покидал товарищей, чувствуя себя предателем. За моей спиной остались ружейные залпы и яростные крики. Царила предсмертная суматоха. Еще несколько минут промедления, и я бы не сумел вырваться.
В деревнях и селах, выдавая себя за беженца, я пытался разузнать, что же случилось в тот день на реке. Они знали немногим больше моего. Что-то плохое. Много сынов полегло. Многих отцов не вернуть.
Как я корил себя! Это письмо, проклятая весточка, не позволившая мне разделить геройскую гибель друзей, — как я ненавидел его! Генерал при мне написал на листке всего пару строк, вложил в конверт и скрепил печатью. Это не донесение. Ради чего все?
Окольными путями я добирался до столицы. Нас разгромили, и не всегда мне удавалось опередить врага. Я боялся не только чужих: ничто не мешало солдатам нашей армии принять меня за дезертира. Ночью, если темнота заставала меня на постоялом дворе, я доставал письмо и подолгу разглядывал его, водил пальцем по рельефу сургучовой печати.
Что за весть я несу моей госпоже? Будет ли это совет сдаться без боя или призыв поднять оружие? А что если это лишь прощальные строки влюбленного генерала? Или скупой отчет о нашем разгроме?
Я обменял мундир на крестьянскую одежду. Я продал портсигар, доставшийся мне от отца, чтобы купить хлеба. Унизительно, но ничто не сравнится с позором, который бы я навлек на себя, провалив эту миссию.
Почему я не стал поверенным в их общей тайне? Что они скрывают от моего понимания?
Я боялся опоздать. Слова тоже имеют срок. Часто мне снилось, будто я прибываю ко двору и вручаю письмо моей госпоже. Прочтя его, она начинает горько рыдать: «Ах, почему, почему вас не было здесь вчера?!»
Письмо всегда лежало у самого сердца. Никому я не мог довериться. Мир умер для меня. Некоторые из них могли дать мне крышу над головой на одну ночь, другие хотели помешать мне.
Я встретил их, выйдя из леса. Их было пятеро, они поджидали путников на опушке. Двое держали в руках ружья, остальные потянулись к ножам и топорам на поясе. Я бежал, не разбирая дороги. Сквозь кусты, петляя между деревьями, стараясь не споткнуться о торчащие из земли корни. Я спрятался в овраге. Они давно отстали от меня, но я не мог остановиться и мчался, как одержимый.
И тогда, придя в себя, я увидел кровь и понял, что умираю. Меня сморило сном, словно я не спал много ночей — возможно, так и было.
И снова крики, жестокая рубка, кровь… Когда я очнулся моя одежда была в крови. И письмо, измятое, тоже насквозь пропиталось кровью! Надо мной горел светильник — Луна. Я, с трудом фокусируя взгляд на запачканном конверте, пытался определить, насколько бедственно мое положение. И ведь я даже не смел вскрыть послание и узнать, можно ли еще разобрать текст — так свято я чтил клятву, данную генералу!
Утром мне стало лучше. Во многих смыслах. Я увидел знак в том, что рана оказалась несмертельной. Некие высшие силы хотели, чтобы я завершил свое дело. Это придало мне отчаянных сил. Два дня пути. Я уже знал эти места.
Во дворец меня пустили лишь благодаря тому, что прежде я был лично знаком с одним офицером из гвардии. Когда-то давно, в другой жизни, мы обменивались дамами на балу.
Он хотел, чтобы я вымылся, переоделся в форму и показался врачу. Сказал, что передаст письмо сам. Стыдно мне стало вручать ему то, что сохранилось от послания. По счастью, императрица ждала хоть каких-то известий от генерала, и меня в сопровождении гвардейцев допустили до нее.
Я упал перед ней на колени и вытащил конверт из-за пазухи. Как будто сердце свое я передал ей. И отвернулся: так страшно смотреть. Я слышал, как она вскрыла конверт и развернула лист.
Когда я осмелился поднять глаза, императрица в тихой и серьезной задумчивости смотрела сквозь меня, сквозь всех нас, ничего не находя.
И тогда я уверился в том, что она все поняла.