Старая, ржавая от времени и влаги дверь скрипнула громко и протяжно, открывая дорогу в дом, дом с желтыми стенами, который находился на самом отшибе города. Здесь жили только полоумные старухи, бомжи и алкоголики, старая кошка, которую все звали Икша и семья голубей, пара детей которых погибла как раз из-за этого облинявшего коричневого создания – коричневого то ли от грязи, то ли цвет натурально такой был. Был слышен хруст старых костей – Пётр Сергеевич, убрал назад своей худой, как у скелета, ладонью, свои седые волосы, - вернее, то, что от них осталось, разумеется. Через его тонкую, старую кожу, были видны белеющие костяшки пальцев, да и сам он был бледный, как смерть, да и смерть его побрезговала бы трогать. В майке-алкоголичке и тренировочных, он с трудом проступил за порог и стал тихо и неспешно подниматься по лестнице, которая жалобно скрипела и проседала под каждым его шагом. Стены были обклеены газетами, кажется, прошлого десятилетия – жёлтые от времени, они висели на добром слове – как и вырезки из журналов, как и вся эта стена держалась лишь чудом, исписанная притом граффити. Потекшая красная краска образовала слово «выход», которое было перечеркнуто, в свою очередь, черной полосой из другого баллончика. Тем же черным цветом было написано «сдохни» рядом.
Петр Сергеевич почесывал свой большой, крючковатый нос, и своими маленькими, узенькими глазками стрелял туда-сюда взором, полным неприязни. В подъезде воняло, но он того не чувствовал. Воняло чем-то сгнившим, сладковатым, немного пахло рыбой – видимо, её оставляли для кошки когда-то. Коврик с причудливыми узорами грустно лежал под лестницей весь смятый, истоптанный, рваный, грязный, возможно, от него, как раз, несло рыбой – в любом случае, его никто не стирал давно, может никто никогда его вовсе не стирал.
Старые ноги меняли ступеньку за ступенькой очень неспешно. Двери вокруг выглядят так, что их можно сломать одним ударом левой руки – проделать в них дыру насквозь и открыть замок изнутри – как делают это в фильмах сильные супергерои, геройские суперсилачи и суперпридурки, которые забыли, что можно банально постучаться. Но зачем открывать замок изнутри, если эту дверь можно раскрошить в щепки и так?
Старик закашлялся, дойдя до площадки, свернул налево и стал подниматься на второй этаж. Здесь ступени скрипели ещё громче и ещё жалобнее. Ни одной надписи на грязно-жёлтых стенах тут уже не было, ровно как газет и журнальных вырезок. Пахло сыростью, но, вероятно, с улицы. Ночью был сильный дождь, а сейчас – свежее утро. Пожалуй, день это единственное, что было новым в этой местности.
Икша приоткрыла свой сонный глаз, лёжа в уголке, и глянула на Петра Сергеевича укоризненно, понимая, что в этом доме он чужой. Зашипев на него, однако, она не получила в свою сторону ничего, кроме полнейшего безразличия, отчего решила отступить – снова закрыла глаза и погрузилась в дрёму, будто незванных гостей здесь и не было.
Старик прошел очередной лестничный пролет, держась за некрепкие деревянные перила как за единственное свое спасение, опираясь на них всем своим весом (хотя, я бы не советовала ему так доверять данной конструкции) и подошёл к одной из дверей. Дверь была исцарапанная, измазанная в грязи, белая краска, ранее её покрывающая, облупилась в край и накрошила собой прямо на пол, и на ковер, ранее такой темно-красный, бордовый, который, к сожалению, был сейчас серо-коричневым, свалявшимся, одной своей половиной свисая на ступени. Петр Сергеевич ногой смахнул его вниз и тот неспешно проехал ещё пару ступеней и улёгся на середине пролета. Он залез своей костлявой, бледной и скрипящей рукой в карман тренировочных и достал оттуда большой ключ. Старик был человеком культурным и решил не играть ни в сильных супергероев, ни в супергеройских силачей, на самом деле, ещё потому, что боялся, что его кости раскрошатся вместе с дверью. Ключ он воткнул в замок и повернул, не без труда, удивляясь тому, что он ещё работает. Дверь отворилась, открыв дорогу в однокомнатную квартиру.
Квартира, однако, выглядела чуть лучше всего остального дома, было несколько неуютно, но куда лучше, чем на лестничной площадке. Старый, красный с причудливыми узорами ковёр одиноко висел на стене, прямо перед ним стоял шкаф – большой, с изогнутыми ножками, будто в полуприсяди, там – какие-то клочки желтоватой одежды. Не вытирая ног, Петр Сергеевич вошёл в квартиру, принеся с собой немного грязи, хотя в общем антураже это было совсем незаметно.
Фотографии висели на стенах чёрно-белые, там можно было разглядеть его смазанное лицо – лицо его молодого, высокого, немного нескладного, с непослушными волосами, торчащими в разные стороны. Было ему лет восемнадцать, никак не больше. Если бы я не указала, что этот юноша на фото – он, вы бы и не поняли сразу, ведь то, что от него осталось – лишь тень его молодого. В глазах там горел огонек, свою худую, жилистую руку, он положил на плечо парня пониже. Тот парень был полноват, щеки были крупные, взгляд же добрый. Волосы были темнее и ниспадали на его лоб коротенькой челочкой. Оба были одеты в белые рубашки, без всяких полосочек и клеточек, на фоне стены, видимо, этой самой квартиры. Странно, что не на фоне ковра – он выглядел бы куда выразительнее.
Петр Сергеевич прошел мимо фотографии, не глянув на неё ни на миг, но он точно знал и помнил, что она там висит. Пройдя мимо входа на кухоньку, куда дверь дорогу не загораживала, он прошел вперёд в единственную комнату.
На полу лежал большой, красивый ковёр – даже больше и красивей, чем на стене. В воздухе летала пыль, она же была абсолютно повсюду – проведи пальцем по столу в центре единственной комнаты, твой палец станет немедленно серым. Свет из окна тускло проникал и падал мягкими лучами вовнутрь, являясь единственным, но весьма приятным освещением гостиной, столовой и спальни единолично. Лучи проникали сквозь форточку, закрытую, но уже не имеющую стекол – те были нещадно разбиты камнем, лежавшим на полу неподалеку, там же лежали осколки стекла. Время здесь будто остановилось, и очень давно: стоял на этом же столе стеклянный кувшинчик с гравировкой, рельефный. Там небрежно лежали тряпочки, стакан, тоже стеклянный и рюмка рядом. Маленький чайничек был украшен росписью из цветов и лишён носика – тот был безжалостно отколот, и на его месте зияла дыра, что делало этот чайник, наверное, непригодным для использования. Под столом лежала разбитая фляга – последствия какой-то выпивки.
Кровать, стоявшая в самом углу, была двуспальной. Она была аккуратно собрана: белое постельное белье чуть выглядывало из под красно-коричневого покрывала, всё в тон ковру. У изголовья кровати висел какой-то постер, похожий на рекламный, вроде рекламы каких-то духов, где была изображена дама в черном платье, игриво посматривающая в камеру, держа в обоих руках бутылек околокруглой формы. Рядом с кроватью стояло кресло – большое и мягкое, туда и уселся Петр Сергеевич, подняв большой клуб пыли. Маленькие муравьишки, чёрненькие, стали разбегаться кто куда, в разные стороны, по спинке и по подлокотникам кресла, вниз, к полу, но старику не было до того никакого дела. Он стеклянным взглядом смотрел на противоположную стену, постукивая по потертому подлокотнику своим тощим, костлявым, указательным пальцем.
- Какого тебе возвращаться назад, в свой дом, после шестидесяти лет тюремного заключения, Пётр? – Петр даже не старался опровергать то, что видит. Галлюцинации ли то? Странное видение? Призрак его брата, низенького и пухлого, стоял, свесив книзу руки. Голос его звучал так, будто бы во рту держал он горячую картошку, и неспроста – челюсть его немного отвисла вниз. Все такой же молодой, он выглядел жутко – нижние веки оттянулись, предлагая обозрению сосуды глаза, создавая ощущение, что эти самые глаза сейчас выкатятся из своих орбит. Радужка его, серо-голубая, будто подтертая плохим ластиком, беспорядочно скользила по брату взглядом, брови подняты неестественно высоко, а уголки рта упали низко, будто бы верхняя губа была слишком тяжела, чтобы её выдержать. Он был похож на страшную картикатуру, неудачное чучело, руки которого болтались в воздухе как две макаронины. Он проплывал по воздуху к Петру выдвигаясь вперёд лишь туловищем, ноги волочились за ним, как и руки, в то время, как пристальный, жуткий взгляд пронизывал старика насквозь, вытаскивая из глубин его души самые темные воспоминания, заставляя вспомнить его, за что платил своей свободой.
Петр не ответил – пробиваемый лишь лёгкой дрожью, он сидел, не в силах шевельнуться. Глаза его высохли, по его ощущениям – он не моргал очень долго, и теперь по щеке катилась слеза, давая лицу хоть какое-то увлажнение.
- Я ждал тебя, Петр.
Петр опустил голову, как если бы шея неожиданно потеряла всякую способность её держать. Муравьи стали забираться Петру на колени, ползать по его шее, забегая за шиворот.
- Я забираю тебя, Петр.
Старик закашлялся, сухим кашлем, раздирающим его всё горло, будто бы выворачивая его наизнанку. Вытаращив глаза, он складывался пополам, открывал рот, как рыба, стараясь забрать хоть немного воздуха, сжимая своими бледными и холодными руками подлокотники кресла, до дрожи и боли упираясь ногами в пол. В порывах кашля он просил о прощении, его тошнило, но было нечем рвать, он кричал что-то неразборчивое по мере своих сил, которые его покидали, жмурил и выкатывал глаза наружу, пока призрак болтался в воздухе подобно тряпичной кукле.
Пред замутненным взглядом мелькали события из жизни, голоса, чужие голоса, звучали громким эхом, от которого голова раскалывалась надвое. Долги, наследство, яд, тюрьма, брат.
- «я никогда не раскаивался и раскаиваюсь сейчас»- свои мысли никогда не звучали так ясно, говорил ему его ясный, юношеский голос, голос старости отступил навсегда, ровно как и сама старость, -«я никогда не хотел жить и хочу жить сейчас» - продолжал он, - «но выживи я сейчас, я покончил бы с собой, потому что невозможно жить более так», «забрав чужую жизнь, чужая смерть имеет право забрать меня».
Старик откинулся к спинке кресла и всё закончилось. Вытаращив глаза на потолок, покрытый глубокими трещинами, он сидел и не дышал больше, пыль летала вокруг него и муравьи бегали строгим рядом по его лицу, в порывах заползти ему в рот, нос и уши.
Кошка Икша вальяжно прошла в открытую дверь квартиры, пошатываясь на каждом своем шагу, но с гордым достоинством. Глянув слепым и зрячим глазами на мертвого Петра, она залезла к нему на колени и улеглась, свернувшись в комочек, покусывая мимопробегающих муравьев.
