Во времена нашего всеобщего советского детства самыми быстрорастущими деревьями были тополя. Их натыкали везде. Они были кругом. И в Люблино, где я родилась был настоящий тополиный лес. И тополиный сквер. И тополиный ад для тех, кто душился их трудновыносимым размножением. Но, вместе с тем связались в единое неразделимое и воспоминания о тополиных облаках, о белых ватных шкурах, лежащих у парапетов, о чёрных и тёплых весенних грязях, сверху припорошённых нежностью небесных великанов. А листья? Их огромные сердцевидные листья, лениво летящие с двадцатиметровой высоты и падающие в дни осенних каникул на заполненные детворой детские площадки… А многомерная ветвистость, позволяющая залезть на приличную высоту и оттуда наблюдать, как сова или змея, прищуривая с детства близорукие глаза… Но голые рощи их с отвратительными облетевшими стволами, так и веяли тоской среди котелен, серых продмагов, бетонных глухих заборов. Часто тополями замещали вырубаемые повсеместно хозяйские сады, которые остались еще со времён частного сектора.
Они явно уродовали прежде прекрасные места.
Но любители тополей не думали о том, что к двадцать первому веку маленькие деревца вырастут в ломких великанов, дышащих пухом на московских аллергиков. А аллергиков будет довольно. Нет, этими юными натуралистами владели совершенно благие намерения. Так и здесь, на посёлке, тополя за полвека своего царствования успели умучить всех жителей своим пухообилием. Хватило и того, что единственная, названная мною «променадной» улица, идущая от старой школы до центральной « магазинной» площади была по всей длине «украшена» шишковатыми и узловатыми гигантами, головы которых давно отсекли и они пустили худые ветки вверх и в стороны.
Теперь это уродство, с оплывшими шеями, обложенными круглыми грибовидными наростами серой коры, призвано было создавать ощущение природной красоты.
Иссечённая тайга прорывалась на склоны за стайками летучими семенами цветов, не больше того. Кедры росли медленно, а плодовые деревья были только на огородах.
Тот самый островок, где происходили более-менее пассионарные всплески и хоть какой-нибудь жалкий катарсис, приходился на Сад Мира. Там во время праздников выступали ногастые девчонки из школьного кружка хореографии и пел хор сильно увядших дам.
Я снова ожесточённо не любила тополя, но они и здесь росли везде, куда ни ткни, и как наступила весна и лето пушили, душили, лепились душистыми почками на обувь и одежду.
Сад Мира ограничивался с севера детсадом, от которого шла дорожка к Фонтану и Аллее славы, с нерегулярным цветником, с юга шоссе, ведущим в город, а с востока и запада- жилыми пятиэтажками. Причём, восточный крайний дом при сквере являлся общежитием.
Через шоссе, прикрытое рядом живописных, но жидких сосенок, вниз, через дорогу, в яме, жёлтело здание поликлиники и за ним руины роддома.
Испытать кратковременное единение люди собирались в Саду Мира. Больше было негде, разве, кроме ДК, но до ДК доходили далеко не все.
В основном, мероприятия связанные с советскими ритуальными праздниками, ещё очень почитаемыми в посёлке, проводились здесь на крашенной в мятно- зелёный цвет деревянной эстраде. Подобных масса ещё догнивали по стране в брошенных пионерлагерях и всесоюзных здравницах..
Я едва дотерпела, когда сошёл снег, а сошёл он внезапно и сильно, словно разом любопытная весна стянула грязную, пробитую проталами простыню с озябших плеч зимы.
В посёлке ещё осталось трое участников войны, и они умерли в тот же год, но свой последний праздник Девятого Мая отметить успели. Один из них пришёл в Сад Мира, одиноко позвякивая наградами и опираясь на жёлтую палку с пластмассовой чёрной рукояткой, похожей на нос старухи Шапокляк.
Он говорил, что никто из молодых не готов к войне, а случись она сейчас, нас перебьют, как мух. Да, он был прав, этот сухой дед в коричневом берете и круглых очках. Он брал Берлин. Здесь, возможно, есть, кто будет выживать, и выживет даже после атомного взрыва, такие они все запечённые. Да и режим им неважен. Неважно при ком жить и как. Лишь бы был хлеб. Даже с плесенью. Люди местные все очень спокойны и равнодушны, как бетонные, крашеные в белый цвет пионеры -герои, выставленные по вот таким же садам и паркам по всей матушке - России.
Так он сказал тот дед, а вскоре, к лету, его похоронили.
На зелёной эстраде перепели и переплясало много поколений и она была местом если не любимыми жителями посёлка, то трогательно охраняемым. На ней никогда не оставляли бутылки и окурки. Их бросали вокруг, но на пьедестал наивного искусства не покушались.
На праздник Победы в Саду Мира собрались все, кто только мог. Не было, конечно, только работающих в этот день на неотменяемых сменах. Дети из садиков, дети из школ, дети из ДК и их менторы, все были пригнаны сюда на концерт. Однако, холод был чуть ли не ноябрьский.
Жалким жёлтым тюльпанчикам дети уже успели приделать ноги до того, как они попали в руки ветеранов и стариков.
Я ходила по Саду, не приближаясь к толпе. Слушала издалека гул музыки и поющих голосов.
Ветер гнул головы тополей, одетых в полупрозрачные нежные листики. Ещё не было густой влажности предлетья, не пахло созревшей, мясистой листвой.
Я отошла от шумной толпы, компактно облепившей эстраду, ещё дальше. Некоторые покуривали небольшими группками за жёлто - коричневым облупленным полукругом эстрадного задника. Музыка рвано кричала и лаяла из усилителей.
Я шла, шаркая кроссовками и запахнув поплотнее куртку, наверх Сада, где в затопленной ливневой водой круглой чаше бассейна плавали тополиные почки, распространяя маслянистый, свойственный только этому моменту года запах.
Внезапно из травы донеслось лёгкое подвывание.
- Щенок что ли? – подумала я и пошла на звук.
Тут - же из вымахавшей травы показалась маленькая серая головка. Бледные голубоватые глазки, равнодушно смотрели не мигая. Вымазанный грязью и песком рот, колготки цвета фуксии, которые были собраны складками и вылезали в дыры на парусиновых ботиночках, стёртых на мысках. Непонятно было кто это: девочка или мальчик, и я присела рядом, чтобы рассмотреть получше.
Пальчики у ребёнка были красные и холодные, как лёд.
- Ты чья? Убежала?
Ребёнок всё так -же невыразительно и пусто смотрел, но казалось, не видел.
- А…ты ещё не разговариваешь?
-А где твоя мама?
На слово «мама» ребёнок не отреагировал.
- Ты из садика?- спросила я и осеклась, сообразив, что в садике вряд ли держат таких неухоженных детей.
И всё - таки я взяла маленькую ледяную ручку и повела малыша в сад. Он покорно шёл со мной, не издав ни звука. На моём месте мог быть кто угодно и он ( или она) так- же пошёл бы с другим.
- Ты же могла упасть в фонтан…и утонуть? А ? Откуда ты пришла?
В садике, гадливо глянув на малыша, одна из воспитательниц сказала, что у них таких нет.
Мы вышли из тёплого сада, вынося на улицу запах картофельного супа.
- Ну…что же…можно пойти в милицию…а где тут у нас милиция…Хочешь, может быть, есть?
Я нашла в кармане несколько семечек, быстро их очистила и сунула в чумазый рот ребёнка.
Ребёнок скривил мордочку, но стал жевать и вскинув голову, поднял две ручки вверх и взял меня за запястья.
-Сё.- сказал малыш.
-Ещё?
- Дя.
Я подняла малыша на руки и пошла в сторону общежития.
Ребёнок молчал и смотрел как слепой куда-то мимо. Вдруг, на выходе из парка я увидела четверых ребятишек катающихся на качелях. Они орали и визжали, раскатывая друг друга и прыгая вперёд с проломанного деревянного сиденья. Кто дальше прыгнет.
Один из них обратил внимания на меня с малышом на руках.
- Ваша?- спросила я.
Дети, два мальчика, лет семи-девяти и такие- же две девочки, грязные, взъерошенные, в резиновых сапогах и ядовитых цветов затёртых распахнутых китайских ветровках, все, как один кивнули.
- Стёпка.- сказал самый высокий мальчик хриплым голосом.
- А что же вы потеряли? Её. Его…Он замёрзнет и описается. Он без шапки, от него морозом уже пахнет.
Мальчик деловито подвалил, схватил Стёпку за руку и , стянув его с моих рук, волоком потащил к качелям.
- Ребята, ему надо домой. Он замёрз.- повторила я.- Он голодный.
Стёпка уже встал с коленок на ножки и, подбежав к одной из девочек, сунул палец в рот, с интересом поглядывая на меня из-за спины сестры. Он как будто ожил и готов был что- то сказать.
-Отведите ребёнка домой. Слышите, ребятки?- сказала я не унимаясь.
Другой высокий черноволосый мальчик, подошёл, чуть склонив набок голову и сунув длинные руки в карманы ветровки.
- Сами разберёмся.
- Хорошо…так разбирайтесь.
- А ты иди на хуй.
- Чего ты сказал? – пролепетала я.
Дети сорвались с места и побежали к общежитию. Стёпка вдруг заревел, догоняя своих, отчаянно перебирая короткими ножками в девичьих колготках, падал, вставал и снова бежал к подъезду общаги, с рассыпавшимся козырьком с торчащей лучами ржавой арматурой.
Дети, возвращаясь, хватали Стёпку за капюшон и толкали вперёд себя, пока не затолкали в подъезд, придав ему ускорения хорошим пендалем.
Здание общаги уже изнутри наполнилось эхом ругающихся голосов. Там смешались крики взрослых, ор детей, визг Стёпки и матерное голошение.
Я отвернулась и разочарованно побрела к эстраде, на которой порхали девчонки-второклассницы из ДКашного хореографического коллектива, одетые в цвета триколора с лёгкими, волнующимися за их ровными спинками тюлевыми покрывалами.
- Стыдоба.- Подумала я , найдя глазами высокого деда в коричневом берете и немного успокоившись. – Что из тебя, Степка, вырастет…Войну они не переживут, как же…