В трамвай просочилась старушка-тростиночка. Она села рядом со мной. Некоторое время мы ехали молча, но вот она заговорила.
- Как Вы думаете, мы будем когда-нибудь жить нормально?
Я посмотрел на нее. Выцветшие глаза, отражающие, как в зеркале, таинство ушедшей эпохи «равенства и братства», бежевый жеваный плащ модельного ряда семидесятых годов прошлого века, грустный застиранный зеленый шарфик, заботливо облегающий морщинистую шею, стоптанные серые полуботинки из комиссионки для социально незащищенных слоев населения.
- Что Вы имеете в виду под словом «нормально»? – Я убрал «Одинокого клоуна» Армена Джигарханяна в портфель.
- Ну как «что»... Чтобы хватало людям не только на еду, да и то с трудом, а и на другое тоже. Словом, чтобы жили по-человечески. Чтобы жизнь была в радость.
- Я мог бы спросить Вас о том же. Ведь Вы прожили серьезную жизнь и знаете больше меня.
Она задумчиво уставилась в пол, достала детский платочек в горошек и вытерла им взмокший лоб со шрамом посередине.
- Чем дольше я живу, тем меньше понимаю. Я ведь блокадница. Я видела как едят кошек. Думала, что после войны наступит мир, а его по сей день нет. Ни в поступках людей, ни в их сердцах. - Она закатала платок под рукав плаща. - Я осиротела еще во время войны, в сорок третьем, тогда мне было семь годков. Объявили тревогу, мама схватила меня в охапку - и в бомбоубежище. Потом она вернулась за батей (ему ампутировали обе ноги в сорок втором под Сталинградом), и тут дом разнесло в клочья. А вместе с ним и моих родителей.
Старушка посмотрела в окно. В ее глазах застыл блокадный Ленинград.