(Фрагмент повести "КОДА")
– Ленааа! – выкрик через закрытую дверь, через высокие толстые стены содрогнул стекла хельги.
Мальчик, сидящий за столом в большой комнате, рефлекторно вжал голову в плечи. Он знал, что через десять секунд крик повторится – так было помногу раз, каждый день, а иногда и по ночам. Он отсчитывал: «Восемь, девять, дес..»
– Лееена! – на этот раз крик был громче, будто лязгнул огромный металлический замок.
Крик был хоть и громкий, но приглушенный. Прячась от него в своем мире, мальчишка придумал, что такой звук получается потому, что он – космонавт, а на голове у него шлем от скафандра, и он улыбнулся своим фантазиям.
Мальчик поднял голову и посмотрел под потолок: туда, куда, казалось, улетал металлический лязг голоса и растворялся где-то в обойных паттернах.
«Такие высокие стены! Если бы поставить вот так мальчишек одного на другого, то не меньше трех поместилось бы, ей богу!».
Девятилетний мальчишка, худоватый и бледный, с ровным пробором по тёмным волосам. Он сидит за большим обеденным столом, устланным скатертью и укрытым поверх клеенкой. Стулья, окружившие его, затянуты в самодельные ленинские чехлы из светло-голубого льна; на стеклянных полках хельги идеально причесанными рядками по высоте расставлены бокалы из чешского хрусталя и немецкие чайные сервизы. На каждое звучащее из-за двери «..Е..а!» звоном ксилофона откликались ровные проборы праздничных стекляшек.
Мальчик сидит, положив голову на ладони, которые в любой момент готовы зажать ему уши и погрузить обратно в свой тихий и защищенный мир. Несмотря на полдень, слева от него стоит включенная настольная лампа с серебристым куполом рефлектора. Со всех сторон мальчик окружен тетрадями и учебниками в бумажных обложках.
Обложки ему делала мама из крафта. Вечером, сидя за этим же столом, в теплом пятне света от настольной лампы, прикладывала она распахнутую книгу к отрезу охристой хрустящей бумаги и делала карандашные засечки. Она колдовала вокруг них с линейкой, соединяя точки в линии, а потом вырезала и красиво упаковывала учебники, заклеивая в углах места сгиба. На столе стояла белая пластмассовая бутылка с большими голубыми буквами ПВА, которая в маминых руках сжималась, делала «фффук», выдавая ароматный воздух и белый кисель клея через плоский, срезанный наискось носик. Мальчик стоял рядом с мамой и смотрел, как она бережно, будто ребенка в одеяло, укутывает в бумагу его светлое будущее, его источник знаний; как она большими буквами идеальным почерком выводит на чистой обложке «МАТЕМАТИКА».
И эти минуты были ему невероятно дороги! Он был рядом, еле дыша и боясь нарушить свое счастье. Ему казалось, что сейчас они такие близкие с мамочкой, такие родные. Мама была совсем рядом: красивая, с сосредоточенным, но спокойным лицом; хотелось обнять и погрузиться в её квадратное и теплое, как перина, тело. Мальчишка тихо стоял у нее за спиной, наблюдая за работой и разглядывая маму, которая никуда в этот момент не спешила и всецело принадлежала только ему. Разглядывал её пухлые пальцы с трещинами складок кожи на фалангах. Слушал, как мама дышит, увлеченная кропотливой работой, и смотрел, как под синим ситцевым халатом вздымается при каждом вздохе её грудь.
Где-то в коридоре скрипнула старыми петлями деревянная дверь, и мальчик вернулся в реальность, оторванный от пряных мыслей. Гулкий мамин голос:
– Да, папа.
– Что за говно ты мне принесла, а?! – И мальчик вновь вжал голову в плечи.
Раздался металлический звон – это полетела в стену миска с обедом.
Лена – квадратная женщина в синем ситцевом халате – его мама.
Когда керамические тарелки заметно пошли на убыль, она начала приносить отцу обеды в эмалированных мисках.
– Ах ты ссссука! Дрррянь такая! Живёт в моем доме со своим выродком, а кормит отца помоями в собачьей миске! Сссуука! – и так почти каждый день…
На стене большой комнаты в деревянной раме висит фотокарточка с погрудным портретом статного мужчины в военной фуражке и кителе с большой золотой звездой на каждом погоне. Это его дедушка. Простое лицо с широкими скулами и сдвинутыми к переносице бровями, горделиво приподнятый подбородок и расправленные плечи. Мама говорит, что дедушка герой и его нужно уважать.
С дедушкой она почти не разговаривает – только отвечает односложно на его вопросы.
Да. Нет. Хорошо.
Старик когда-то, в молодости, был большим человеком: под два метра ростом с заложенной в нем непомерной силой. Огромные ступни, огромные кисти рук, будто грубо высеченные из камня, и такое же каменное лицо. Когда наступила Великая Отечественная Война, он отправил жену с дочерью в эвакуацию, а сам пошел на фронт. За годы войны майор Лавров заслужил звание генерал-майора – бесстрашием, умом, хладнокровием и жесткостью.
За полгода до окончания войны в паре метров от землянки штаба, где находился генерал-майор, разорвалась вражеская мина, до паха оторвав могучие ноги и изрешетив осколками тело.
Это событие изменило не только жизнь каменного человека, но и жизнь его семьи.
После нескольких месяцев в военном госпитале, в Город к семье был выслан человеческий обрубок. Высохший на больничной койке, с висящей плетью малоподвижной рукой, с пустой левой глазницей он смотрел на мир сквозь молочную пленку бельма, закрывавшего оставшийся правый глаз и проклинал весь мир: врачей, бога и «шлюху, которая наверняка гуляла с фрицами, пока он был на фронте».
То ли психологическая травма, то ли осколок в голове и контузия покорежили что-то в душе генерал-майора. Половина от некогда могучего человека вернулась домой, чтобы превратить жизнь близких людей в ад.
Его наградили золотой звездой героя Советского Союза, выдали трехкомнатную квартиру с высокими потолками и большими светлыми окнами: сталинку, расположенную на первом этаже. И, хотя генерал-майор в основном проводил свою жизнь в инвалидном кресле, он всё же хотел научиться жить без ног и потребовал выдать ему костыли и протез, который пристегивался к той культе ноги, что была подлиннее.
Разорвавшаяся мина выжгла в нем то человеческое, чего и прежде было немного. Хотя из кресла торчала половина человека, но прежняя невероятная сила осталась в его руках. На протезе он так и не смог ходить и колесил по квартире на инвалидной коляске, но с костылем все равно не расставался. Этим костылем он избивал свою жену, вкладывая в удары всю обиду на судьбу и ненависть к жене и богу. Некогда умный и образованный человек теперь извергал из себя матерщину, беспрерывно орал и оставлял на теле жены огромные чернильные лужи гематом.
Так прошли десятки лет. Выросла дочь, родился внук, но обрубок генерала все мстил, а его жена расплачивалась за чужую вину.
Однажды она вышла из спальни мужа и зашла к внуку в гостиную, которая была его комнатой. Бочком она присела на край дивана, по-пуритански сомкнув ноги откинулась на мягкую спинку, положила на колени руки и, сделав глубокий вдох-выдох, закрыла глаза и тихо умерла.
Мальчику было всего шесть лет, и малыш не сразу понял, что произошло. Он подошел к бабушке и рассматривал её спокойное, ставшее снежно-белым, лицо с застывшей в уголках губ улыбкой облегчения. Потом попытался её разбудить. Когда домой пришла мама, он встретил её в коридоре и сказал, что бабушка заснула и почему-то не хочет просыпаться.
Потом были мамины слезы.
На следующий день в комнате мальчика толпились какие-то люди, а посередине в длинном красном ящике, поставленном на табуретки, лежала бабушка с легкой улыбкой в уголках губ, застывшей вместе с обескровленным лицом.
Оставшись без своей ручной жертвы, молчаливой и терпеливой, как собака, которая не знает другой жизни, генерал сперва сильно сдал и осунулся, а потом с каким-то остервенением переключил всю свою ненависть на дочь. И хотя у него уже не было костыля, чтобы Лене, как жене, вложившись всей оставшейся силой, ломать ребра, но глумился он над ней уже иначе: лишая её собственной жизни. Казалось, что вместе с женой внутри него что-то умерло и теперь разлагается, выплескиваясь из него с каждым разом все большим зловоньем.
Какое-то время он ещё продолжал обслуживать себя самостоятельно, но потом, хотя и был в состоянии доехать на коляске до туалета, стал ходить под себя, найдя в этом некую новую форму садизма. Он обделывался, штанины спортивных трико, завязанные узлами, наполнялись зловонным месивом, и тогда на весь дом звучало его металлическое «Лееенаааа!»