Я сижу на лавочке, прислоняюсь спиной к серой бетонной стене. Я пребываю в глубокой беременной прострации. Слева от меня, почти у входа - лавочка церковных товаров в постапокалиптическом стиле: серые же бетонные стены, старый письменный стол, на котором кучками разложены свечи и книги. Есть ещё страшненький шатучий стеллажик с каким - то непонятным добром в пакетах и коробках. В лавочке царит Филипповна.
Ее святыми молитвами на мне специальный сарафан для беременных, пошитый ангелом Лизой. Верх сарафана - коричневый бархат, лиф на милых перламутровых пуговках, юбка - бархатистая гобеленовая ткань цвета шоколада. Подробнее о святых молитвах: сарафан был экстренно справлен мне в ответ на реплику Филипповны, что на моей старой юбке, задранной животом выше, чем положено, «прореха до сраки» - то есть, разрез того, высоковат.
Я расстроилась. В прошлой жизни слыхала я слова куда грубее, но тут, фактически на небесах, замечание Филипповны так резануло по сердцу, что я аж всплакнула. Грубая старуха эта Филипповна!
Лиза решила меня спасти: мы ездили в магазин ткани, выбрали красоту и пошили мне новый наряд. Теперь я благочестива (на вид), как святой Франциск в хитоне шоколадного цвета.
Пол в храме - голая бетонная стяжка, по нему, пыля валеночками, бегают две мои крошечные дочки. Игра света и пыли образует над их головешками золотистые нимбы. Они подбегают к Филипповниной корзинке - теребят её, клянчат просфорки.
- Свет - говорит мне Филипповна, - ты пеки им пироги, они у тебя голодные какие - то! И Миша твой - очень худой. Ты его вообще - кормишь?
А вы ещё помните времена, когда худоба пугала, а не прельщала? Давно это было. Очень давно.
- Миша говори, что у него аппетита нет - жалуюсь я.
- А ты ему наливай полстакана водки за полчаса до обеда. Для аппетита. - рекомендует Филипповна и смотрит прямо мне в глаза. У неё это так интересно получается - бесстрашно, но и без вызова.
Глаза у Нины Филипповны прекрасные: большие и голубые, как Богородичные ризы. Перекрестившись на «Господи, помилуй!», Филипповна продолжает разговор:
- Ты что - то с детями зачастила - кивает на мой живот - смотри, устанешь. Перерыв бы сделать..
Подошедшая к нам старенькая монахиня Павла делает строгое лицо и дергает Филипповну за рукав - Филипповна осекается, не закончив свою мысль.
Я хочу, чтоб вы увидели их, как вижу их я: двух старух, стоящих под ручку посреди храма: первая, Филипповна, невысокая, ладная, крепкая. Лицо простое, открытое, как у ребёнка, который не стесняется на все интересное глазеть. На ней голубой халат, как у учителей труда в школе, а из кармана халата свисает какая-то тряпица. Сапоги - прощай, молодость. Голова покрыта белым платочком, завязанным под подбородком. Рядом - в чёрном монашеском одеянии, с чётками в руке - монахиня Павла. Круглолицая, строгая, глаза опущены. Ее лицо богатое, мхатовское, выразительное. Обе они смотрят на меня и думают, как мне дальше жить. Я люблю их. Надо было им обязательно об этом сказать!
В глубине храма, у временного фанерного иконостаса, льётся всенощная. Полнота Церкви - служит владыка Тихон. Стены храма разбиты на разномастные прямоугольники, выкрашенные краской или поклеенные обоями. Это следы прежних хозяев. Комнаты следователей и милиционеров, комнаты, в которых и думать не хочется, что творилось, когда на месте обители была тюрьма особого режима. Теперь от этих комнат остались лишь тени на стенах. А в храме снова служба - течёт, как река на закате. Сверкают рипиды - золочённые солнышки на палочках, льётся тихое пение..
К столику быстрым шагом подходит иермонах Стефан, маленький, рыжебородый и конопатый:
- Филипповна, нет у тебя тут чистого рушника?
Филипповна неспешно копошится в тряпках, вытаскивает рушник, расшитый загадочными фольклорными птичками по краям. Отец Стефан смотрит с сомнением - кажется, узор ему не нравится. Он что-то бормочет про языческие затеи..
- Бери, бери, он чистый - благословляет Филипповна. Отец Стефан кивает и убегает назад с рушником на руке, на манер официанта.
- Я посуду им не вытирала - говорит уже мне Филипповна - он над иконной полкой у меня висел.
Кажется, сюда, на полочки и в ящички, перекочевали все личные вещи Филипповны. Постепенно они вплетаются в жизнь обители. Ей совсем их не жаль. Они останутся здесь на молитвенную о ней память.
- Филипповна - а это уже алтарник Гермоген - худой, среднего роста, с синими, чуть раскосыми глазами - Владыка спрашивает, тут у нас не осталось иерусалимского ладана? Новый дымит..
Филипповна перебирает коробочки. Открывает одну - не то. Зато моим дочкам перепадает монпансье. Ага, вот - нашла. Гермогену - ладан. Леденцов он не хочет.
- Спаси Господь! - Гермоген красиво кланяется нам и удаляется в сторону алтаря с ладаном.
- А вот я, - говорит мне монахиня Павла - шестерых детей родила и вырастила. И работала всю жизнь акушеркой. Так что я про детей знаю и врачебное, и народное. Вот у Симы твоей спинка волосатая. Она гладит Симу пальцем спине, ближе к шее, там где в вырезе футболки виден пушок. - Знаешь, что это значит? Это значит, что ты, беременная, кошку пинала..
Мои щеки вспыхивают. Святая правда!! В конце первой беременности мы жили у мамы. Котов у неё было видимо-невидимо. Из - за моей экстравагантной семейной жизни мама страшно переживала, мы не ладили, и котам за это от меня порой доставалось.
- Да ничего страшного, - продолжает монахиня Павла - надо испечь заварного хлеба и свежий мякиш по спинке ей покатать...
К нам подходит игумен Кирилл. Наш монастырь уже не тюрьма, но, все же - ссыльное место. Отец Игумен, как раз - таки, в ссылке. Из обители, которой он управлял, украли деньги. Это был знак, что первоначальная волна народного энтузиазма в отношении восстанавливающейся Церкви начинает скручиваться в опасный водоворот - пришла пора держать ухо востро, завести, например, сейф. Деньги хранились в кабинете отца Кирилла. Спер их человек, которому все доверяли. Отец Кирилл вызвал милицию, поднялся шум - гам - тарарам, а этого церковные власти совершенно не выносят. Ему бы простили растрату, но не скандал. Отец Кирилл переносил ссылку стоически, был бодр и добр ко всем, но боль от пережитого неуловимо присутствовала по всех чертах его благолепного лица. Общаясь с людьми, он словно отрывался от каких - то важных для него, подавляющих и неразрешимых дум.
- Слушайте, - сказал он нам - тут вообще - то таинства совершаются - он кивнул в сторону аналоев с исповедниками.
- Это какие ещё такие тайны? - вдруг насмешливо спросила Филипповна. Тайны у них какие - то...
- Как какие? Семь церковных таинств...- отец Кирилл настолько опешил от Филипповниной то ли безграмотной, то хулиганской реплики, что с его лица слетел макияж скорби.
А надо вам сказать, что Филипповна всю жизнь и всеми фибрами в Церкви. Она - попадья в разводе. Её батюшка ушёл к какой - то молодой. У нас тут - что ни человек - то драма. Такое уж это место. Но ведь до развода она пробыла матушкой не меньше тридцати лет. И это действительно дико, что Филипповна ухитрилась остаться не в курсе, что в Церкви есть такая штука, как таинства. Или все-таки озорует?
- Ну чего смотришь? - строго спросила Филипповна отца Кирилла. Нужно тебе чего?
Растеряв все навыки риторики и четкой дикции отец Кирилл, запинаясь, попросил брошюру про исповедь для одного прихожанина. Филипповна цапнула книжку с полки и сунула в протянутую руку. Отец Кирилл, помотал головой, словно стряхивая какое - то наваждение, и ушёл дальше исповедовать народ.
Хор запел «Свете Тихий». Душа до краев наполнилась красотой. Казалось, всюду - рдеющий последними, уже отраженными лучами, небесный свод, золото облаков, пурпур, и грусть от мимолетности видения и близости ночи. Иконостас мерцал лампадками, и был похож на камин, в котором дрова, отгорев алым, вот-вот обернутся золой.
Я опять встретилась глазами с Филипповной. Она встала прямо напротив меня, перекрыв своей статной фигурой то, что происходило на амвоне. Я смотрела на неё, с надеждой, что она куда - нибудь, наконец, свалит без моих просьб. Но она медлила. Показав большим пальцем себе за спину, на сосредоточенно молящееся монашество и белое духовенство, она с торжеством в голосе произнесла, кивая головой в их сторону:
- Света, без меня бы они просто обосрались!!
Это было настолько не в кассу, настолько вразрез с возвышенным трепетом моего сердца, что мне стало смешно. Я повалилась на бок, всхохатывая и держась за поясницу. Ребёнок в моей утробе, кажется, тоже смеялся. От аналоя на нас с упреком глянул отец Кирилл. С меня было взять нечего, он начал буравить глазами Филипповну. Она невозмутимо выдержала его взгляд и сказала, обращаясь и к нему, и к монахине Павле:
- Ну я же говорю, зачастила она с детьми. Непонятное что - то с ней творится, видите?
Я продолжала корчиться на лавочке. Почему смех так одолевает именно тогда, когда смеяться совсем нельзя?
На самом деле, без неё действительно бы все обосрались. Человеком она была совершенно незаменимым. На своём хлебозаводе пекла для монастыря просфоры. Туда тащила в сумке на колёсиках муку, оттуда - готовую продукцию. На заводе она не то что бы со всеми договорилась.. Просто на её пути стоять было - себе дороже. Она была из серии «уж если я чего решу - то выпью обязательно» . Да и сам монастырь вернули Церкви по её настырным устным и письменным просьбам. Пытаясь побороть Филипповну, игумен Кирилл, прилюдно и под всеобщее хихиканье, преподнес ей икону Богородицы «Прибавление ума». Но даже этим он ее пронять не смог. Филипповна невозмутимо поблагодарила ссыльного игумена за подарок и поставила икону на полку шатучего стеллажа. И все. Ваша карта бита, сэр Джон.
Если представить, что наш монастырь - это часы с кукушкой, то Филипповна была похожа на очень важную деталь, без которой часы бы не тикали. И работала она исправно, но периодически скрежетала. И с этим ничего поделать было нельзя. Токмо смириться.
Теперь там все иначе. В монастыре - благолепие. Стены покрашены и расписаны, полы вымощены мрамором. Но нет с нами на этом свете ни Нины Филипповны, ни монахини Павлы, ни игумена Кирилла, ни отца Стефана.
Отдав все свои силы Богу, они к Нему и отправились, каждый в свой черёд. Застыло все, что пело и боролось, сияло и рвалось. А сердце моё всех их крепко в себе держит. Фотографий, жаль не осталось. Этот рассказ пускай будет вместо фотографии - на память.
На самом деле упали они не в бездну, конечно, а стали частью Тихого Света, который льется на всех живых каждую всенощную.