Споры о понятии «советский человек» не умолкают. С одной стороны, мы победили всех и одолели самого страшного врага, но с другой – побеждённый враг живёт ощутимо лучше победителей. Тогда мы говорим, что материальное не главное в жизни, главное духовное, мы и Бога-то славим правильнее других, поэтому и православные, но вместе с тем мы ещё и идейные, и советские принципы, в основе своей глубоко антирелигиозные, мы тоже не бросим ни за что, мы и им тоже верны. При этом мы никак не соглашаемся быть такими же, как все, у нас свой, «особый путь», мы с него сворачивать никак не хотим, но при этом упорно твердим, что мы тоже Европа… но хотя у нас и климат другой, и ещё у нас «менталитет» иной – такое теперь модное слово в ходу, да ещё публицисты твердят, что проклятыми репрессиями у нас погубили столько талантов, зато 70 лет коммунистическая машина создавала нового, особого, советского человека, и вот мы имеем то, что имеем?
Очень многие философы, историки, писатели пытались определить, что же было главным заложено в этого нового, советского по сути человека?
А я знаю, что самое главное заложили в нового человека. Безразличие. Нет, к беде родственника отнесёмся с сочувствием, поможем, нет сомнения. А вот если случится нечто безумно дикое, страшное, отчего трудно успокоиться, например, в полицейском участке сначала посадили на ручку швабры, потом забили, предварительно арестовав по выдуманному обвинению, человека, или женщина, доведённая до отчаяния, сожгла себя на улице, или спецоперация по освобождению заложников закончилась страшной массовой гибелью этих заложников, и ни один начальник не ответил, кто же отдал приказ на штурм… и ничего! Никто не бросился собирать подписи протеста, никто не выбежал на площадь, все наши протесты – это громкая статья в «либеральном» СМИ и не менее громкое опровержение в другой программе, именуемой «консервативным» СМИ, да ещё один политик другого из стаканчика обольёт.
Нас отучили высказывать свои истинные чувства, и мы научились их не испытывать. Мы поколение испуганных. Шолохов пишет Сталину, как кулаков с семьями во время коллективизации выгоняли из домов и запрещали их пускать в хаты – зимой. И дети плакали, а соседи затыкали уши, потому что если пустишь, то самого выгонят.
Это не троцкисты – это коллективизация. Это не масоны и не евреи – это двадцатипятитысячники из города по призыву партии.
Это не кулаков учили партию слушать – кулаков партия уже списала, это нас, весь народ приучали молчать и не проявлять сочувствия к тем, кто назван врагом партии, а потом и врагом народа.
И научили хорошо. Когда появилась группа инакомыслящих («кучка отщепенцев, именующих себя диссидентами»), то сочувствия в обществе они не вызывали, больше того, даже офицеры КГБ, которые ими занимались, удивлённо спрашивали:
– Ну, чего вам надо? Живёте в Москве да в Ленинграде, учитесь в хороших вузах, обеспечены – куда лезете, что вам эти чехи?
И у общества твёрдо закрепилось убеждение, что всем, кто выступает хоть в чём-то против государства, сочувствовать нельзя. Да, кто-то боялся, а кто-то просто знал: нельзя, потому что государство всегда право!
Смерть наркодилера Флойда в руках у полиции поставила на дыбы всю Америку.
Смерть журналистки Ирины Славиной, доведённой до нервного срыва штрафами в десятки тысяч, изрезанными колёсами семейной машины, вошедшими в 6 утра в дом полицейскими, которые собрали все телефоны и компьютеры в квартире и унесли, объявив о начале следствия – всё это сломало несчастную женщину… и никто не вступился.
Вот такими мы стали.