Швейная машинка всегда стояла на столе. Черный металл в деревянной основе. Помню цветочный орнамент золотой краской по металлу.
Деревянная крышка иногда становилась для нас конем, на которой мы лихо скакали по дому, держась за металлическую ручку. Крышка непременно возвращалась на место, машинку накрывали ажурной салфеткой.
На машинке шила мама, просто так, по-деревенски. Брала отрез ткани, намечала три дырки: две руки, голова. Вырезала, сшивала бока, обмётывала, а иногда и не обмётывала. Мама крутила ручку машинки, нижняя строчка непременно борила, ткань приходилось вытягивать второй рукой, под лапкой она шла сама по себе, как проселочная тропинка — влево, вправо и вперед. Платье было безнадежно испорчено, но ткань стоила денег. Приходилось носить то, что было пошито — платье в стиле ночной цветастой рубахи, деревенский стиль. В люди выйти стыдно, дома сойдет.
Швейная машинка не была маминой запредельной мечтой, не входила в круг ее фантазий. Цифры были стихией мамы.
Папа не принимал модные показы мамы — терпел. Иногда не терпел и резко высказывался об очередном пошитом шедевре мамы.
В 2000 году умерла моя бабушка — папина мама. Все, что досталось из наследства — это старая швейная машинка. Папа привез ее из деревни, она стояла на столе, папина голова лежала около нее, он плакал. На столе стояли две машинки.
У мамы не складывались отношения со свекровью, суть их спора, стала понятна мне через много лет. А тогда, бабушкина машинка, стала новым членом семьи. Папа перенес обе машинки к себе в комнату.
Папа шил и мы не обращали на это внимание. Вообще не придавали этому значение.
Сейчас мне понятна эта творческая линия, которая тянется из прошлого. Папин дед, мой прадед ценил искусство, в начале 20 века из глухой деревни ездил в Петербург. Наверно все это папа знал, но в суровое советское время об этом стоило молчать.
Ваша Галина Коялхот...