– Евгений Германович, какие времена в развитии государства наиболее интересны с точки зрения развития языка? Революционные?
– Во времена общественных катаклизмов приходит большое количество иностранных слов. В XVIII веке, когда Россия меняла византийскую направленность на западную, хлынуло невероятное количество иностранных слов. Этим еще Сумароков возмущался.
Недавно тоже был вполне революционный период, переход от Советского Союза к образованию новых государств. В девяностые Запад стал для нас абсолютным идеалом, и если что-то хотели охарактеризовать как в высшей степени положительное, использовали американизм. Всегда был «обзор» – вдруг стал «дайджест». Потому что это «круто», это «и мы как взрослые».
Я не против использования иностранных слов, это ресурс для развития языка. Но когда у нас все стали называть иностранными словами, это отразило наш комплекс неполноценности.
Сейчас это языковое самоуничижение идет на убыль, но посмотрите: казалось бы, Олимпиада в Сочи, гордость России – и все равно основная площадка Олимпиады названа «Адлер-арена». Или наш «Охта-центр»... Это не русский тип связи слов. Зато «как у взрослых».
Во Франции есть закон Тубона: если пресса использует иностранное слово, хотя есть французское, журналиста или СМИ штрафуют. Есть комитет по неологизмам, который придумывает французские слова для новых понятий и предметов: в свое время вместо английского computer (компьютер) придумали ordinateur.
Впрочем, сомневаюсь, что в России нужно создавать подобные органы. Мы способны все придумать и в неофициальном порядке.
Есть версия (правда, некоторыми оспариваемая), что слово «летчик» придумал Велимир Хлебников, а был еще блоковский вариант – «летун». Но мне очень нравится иностранное «авиатор» – есть в нем парение.