Василий Ершов
Самые свежие примеры борьбы со стихией: ещё не остыли колёса, ещё спина мокрая… я же действующий лётчик, не мемуары пишу — дневник, на коленке, ещё трясущейся после напряжения посадки рукой…
На днях заходили в Норильске. Температура на кругу — минус пятнадцать, у земли — минус сорок. Тяжёлый, загруженный самолёт, предельно допустимая посадочная масса. Заход издалека, чтоб подкрасться, подобрать заранее режим двигателей, прикинуть поправки на сильную инверсию и сдвиг ветра, о котором предупредил диспетчер круга. Экипаж настроен и готов к тому, что нас сейчас «возьмёт за шкирку» и будет трепать, а мы будем выкручиваться и выскальзывать.
Погода-то внешне самая безобидная: огни высокой интенсивности ярким пятном пробиваются сквозь снежную взвесь в светлых сумерках полярной ночи; мороз, антициклон, ветер слабый — заходи и садись спокойно.
Но мы — битый Заполярьем, учёный Севером экипаж. Мы сжались в комок. Мы знаем, что делать, мы уверены, что справимся…но внутри все ждёт подвоха.
Подобран режим снижения: всего 78 процентов требуется, чтобы выдержать скорость 275 на глиссаде. Все стабильно. Я держу стрелки; справа опытнейшая Нина Васильевна Литюшкина мягко держится за штурвал; Андрей отсчитывает удаление, высоту и скорость; Володя сзади прикрывает спину и готов по моей команде изменить режим работы двигателей. Мы ждём сдвига ветра.
Высота триста. Я бросаю взгляд на термометр наружного воздуха: он плохо подсвечен и спрятан за штурвальной колонкой. Сколько там…
Самолёт задрожал. Вот она, инверсия, вот он, сдвиг ветра: машину потащило влево, скорость падает… добавить режим, ещё, ещё…
— Режим восемьдесят восемь! — Режим восемьдесят восемь, — откликается бортинженер. — Скорость 260! 255!
Номинал, что ли ставить. Но номинал на глиссаде — надо уходить на второй круг, так рекомендует РЛЭ. Нет уж, обойдусь 90 процентами, потерплю, должна скорость нарасти, должна…
Тут нас взяло «за шкирку». Стрелка скорости скакнула с 255 до 290, 300 — предел по прочности закрылков. Я едва успел дать три команды подряд: 80, 78, 75, — а дальше убирать нельзя: на «Эмке» Руководство ограничивает уборку режима на глиссаде ниже высоты пролёта дальнего привода минимальным значением 75 процентов. На «Бешке» (Ту-154Б) можно сдёргивать до 72, а на «Эмке» только до 75. И дальний привод уже перед носом. А скорость растёт. Самолёт дрожит, опустив нос, и уже стрелка скорости вылезла чуть за 300… Эх, поставить бы 72 — и все дела… но нельзя нарушать Руководство. Оно в таких случаях рекомендует уход на второй круг.
И куда уходить? И чем обосновывать? Уходить в Игарку, доложив, что сильный сдвг ветра? И сколько там, в той Игарке сидеть? Пока не продерётся сквозь ту инверсию следующий борт?
Мелькнуло желание: «интерцепторы… чуть потянуть ручку, чуть погасить скорость…» Нельзя, это разрешается только до высоты круга, а мы уже над дальним приводом.
Все эти мысли, вернее, зачатки мыслей, промелькнули в мозгу за те несколько секунд, пока руки подтягивали штурвал на себя, — ровно настолько, чтобы скорость дальше не росла, — а глаза тем временем провожали ушедшую вниз к краю шкалы стрелку глиссады. Все: клин отклонений подошёл к пределу возможного. Наверно, не догнать.
Несколько томительных секунд. Исчерпываются пределы пределов терпения и возможности исправить положение. Глаза прикованы к стрелке скорости: ловлю тенденцию.
Кажется, дрогнула назад. Тут же штурвал чуть от себя, от себя, пока позволяет стрелка, застывшая на делении 300. Медленно нарастает вертикальная скорость. Пять, шесть, семь метров в секунду. Больше нельзя. Опытные специалисты двадцать лет назад высчитали, что троечник не сядет, если будет держать более семи по вариометру. РЛЭ запрещает более семи. Ну, держу семь. Держу семь, держу семь… семь… семь… скорость 300, скорость 300, скорость 300… семь, семь…
И вот — отшкалилась глиссада. Теперь появилась надежда, что хоть и с перелётом, но сяду. Полоса три семьсот, и, как ни странно, сухой бетон. Но хоть и сухой, а в конце-то под уклон; а машина тяжёлая, а скорость-то 300, а не рекомендованная — 270; а ветра-то встречного нет… перелёт можно допустить, но небольшой, метров до пятисот, не более.
Догоняем, догоняем глиссаду. Сейчас я заранее, находясь пока ещё выше глиссады, начну подтягивать штурвал на себя, чтобы уменьшить вертикальную до четырех метров в секунду…не забыть добавить режим перед торцом — скорость-то станет падать…
И тут рявкнула сирена ССОС — системы предупреждения об опасном сближении с землёй. — Заткнись! Ведь пишется же! — А я ведь уже уменьшил вертикальную.
Заткнулась. Видна полоса, видно, что идём в торец, что сели плотно на глиссаду, скорость потихоньку падает, но…перелетик таки намечается. Так, вертикальная четыре, четыре, четыре…стабильна; скорость 290, 290, 290… ага: 285! Падает, падает — что и требовалось! И вот он, торец. Чуть-чуть лишняя скорость.
Чуть-чуть. Но я уже над полосой, можно поставить и 72. И вдруг язык сам собой выдаёт: — Семьдесят восемь! — Режим семьдесят восемь, — подтверждает бортинженер.
Повисли над полосой. Замерла. — Пла-авно малый газ!
И тут же покатились. Перелёт метров двести — это на «пятёрку». И кто, кто толкнул меня скомандовать эти 78 — как раз тот импульс, который и оказался необходим для мягкой посадки с максимальным весом. Я понял это, как только машина зависла над бетоном: три процента тяги гарантировали запас скорости в процессе выравнивания. А если бы поставил 72, посадка получилась бы не скоростная, а воронья.
Ладно, зарулили, выключились, давай теперь отписываться. Скорость вышла за пределы — отпишемся сдвигом ветра… «до сильного». «Сильный сдвиг ветра» писать нельзя — обязаны были уйти; а «до сильного» — это ещё не «сильный».
А вот срабатывание ССОС… тут все зависит от того, сколько секунд гудела сирена. Допустим, 2 — 3, это погрешность системы. Сколько гудела сирена у нас — ну… секунду, может, две… а может, четыре-пять. Кто ж его знает. Но, по опыту, секунды в полёте очень длинные, иной раз так прямо кажутся минутами. Расшифруют — узнаем.
Потом оказалось, сирена гудела четыре секунды, и мне пришлось в конторе писать объяснительную, чтобы была бумажка, по которой мой командир эскадрильи будет доказывать наземному чиновнику, что я не верблюд.
Это тоже стихия — стихия бюрократизма, возведённого в авиации в культ…да и только ли в авиации. И искусство лётчика состоит не только в том, чтобы исхитриться и обмануть тот сдвиг ветра, а ещё и в достаточной степени — как ускользнуть от цепких лап бюрократа, и в полёте никогда не забывать, что «пишется же». И уметь отписаться, выслушать упрёки и посрамление и переморгать: «Вы наши отцы — мы ваши дети… виноват… учтём-с»…
И без фискалов ведь тоже нельзя: они — твёрдо соблюдают. А иначе я бы держал не 7, а 8 метров на глиссаде…и догнал бы её раньше, и не рявкнула бы сирена, потому что я бы раньше успел стабилизировать параметры.
Но на другом полюсе — ивановская катастрофа. Тот человек считал, что ему можно держать 12 метров… с пассажирами за спиной.
А через пару дней мороз в Красноярске снова подкидывает мне ребус на посадке.
Уж учёные. Уж знаем. Снова «Эмка», снова мороз, снова сдвиг ветра, и вес большой. И тут ещё добавилась передняя центровка: руль высоты на глиссаде торчал явно выше безопасного зеленого сектора, и пришлось для балансировки оставить закрылки отклонёнными на 28, а стабилизатор вручную переложить полностью на кабрирование, чтобы сумма всех пикирующих-кабрирующих моментов загнала руль в сектор.
Но при этом лобовое сопротивление самолёта меньше, чем при закрылках, отклонённых на 45 градусов, а значит, меньше и потребная тяга двигателей на глиссаде. А значит, режим на глиссаде будет… будет…
Короче, шли мы по глиссаде, режим стоял 75, меньше нельзя, а скорость 280, необходимая при заходе, не держалась — самолёт норовил разогнаться. Ну, до дальнего привода я поставил 72, стабилизировал скорость, а от дальнего вынужден был поставить 75, согласно РЛЭ. И скорость стала возрастать. И самолёт стал рваться выше глиссады, а я его прижимал, а скорость от этого нарастала и нарастала. И в конце концов перед торцом машина была уже чуть выше глиссады и со скоростью 300, а надо ж было её как-то сажать.
Хорошо, что в Красноярске полоса длинная и сухая, а то перелёт намечался около тысячи метров. И сажать самолёт пришлось силой, тыкая по сантиметру: от себя, от себя, от себя… где-то метров на 800 за торцом зацепились за бетон. Потом долго пришлось ждать, пока скорость погаснет до разрешённого предела начала торможения колёс. Потом прикидывать, не понадобится ли реверс до полной остановки, потому что бездарно просвистели добрый кусок полосы… ну, обошлось.
Авиация столкнулась с понятием сдвига ветра не так давно — когда появились тяжёлые, весящие сотни тонн, инертные самолёты. Резкое изменение скорости ветра, а именно, его встречной составляющей, приводит к столь же резкому изменению подъёмной силы крыла, измеряемому десятками тонн. Самолёт в результате неизбежно изменит траекторию полёта, и надо упреждающе соответственно изменить тягу, чтобы в результате этого начала изменяться скорость, а с нею подъёмная сила. Вблизи земли особенно опасно резкое падение скорости, приводящее к просадке (Медведев в Магадане). Поэтому, если прогнозируется сдвиг ветра у земли, рекомендуется скорость на глиссаде заранее держать больше расчётной на 10-15 км/час, чтобы, если от сдвига скорость упадёт, то это не так сильно сказывалась на подъёмной силе и самолёт вблизи земли не дал просадку.
Тяжёлые самолёты во всем мире летают большей частью в южных широтах, где цивилизация. Но там часты грозы, с сопутствующими шквалами и тем самым сдвигом ветра. Режимы на глиссаде приходится держать достаточно высокими из-за высоких температур наружного воздуха. И ограничения по минимальному режиму на глиссаде в условиях сдвига ветра (чтоб успеть хорошо добавить, если самолёт «посыпется») там оправданы.
Мы, российские, сибирские пилоты, летаем больше по северам. Наша цивилизация ютится в суровых против изнеженной Европы условиях. Что русскому здорово — то немцу смерть. Для нас мороз 50 градусов не в диковинку.
Но уж сильно сидит у нас в крови зависть к той Европе. Моден сдвиг ветра — давай и мы займёмся. Как там у них: ага, связано с грозами… испытаем самолёт в жару, в грозу, дадим рекомендации…
Дали. Но вот мне, старому псу, кажется, что в условиях наших морозов, инверсий и наших, северных сдвигов ветра, самолёт испытывали, скажем … не очень интенсивно. А то бы поняли, как вредит, как опасно введённое в РЛЭ не совсем продуманное ограничение.
Практика же показывает : чтобы добиться отмены необоснованного и даже вредного ограничения, потребуются такие усилия и так много времени… что тогда, может, уже и «Эмки» наши будут списаны.
Поэтому если я что и порекомендую молодому коллеге, то где-нибудь под лестницей. Мы с ним там втихаря разберёмся, что и как можно нарушить, чтобы живым остаться, если уж очень припечёт.