Мое детство было полно чудес. Начать хотя бы с того, что моим первым другом был Домовичок, живший в кладовке нашей двухкомнатной хрущевки.
Он был округлой, обтекаемой формы, как-бы несколько грузный, с круглыми блестящими глазками, как у плюшевых мишек, с ушками на макушке, как у игрушечных медведей и с носиком пуговкой на человеческом лице. Можно сказать, что лицо его было лицом человека с чертами игрушечного медвежонка. Ручки его были мохнатые, но все-таки это были ручки, а не лапки, так как заканчивались пальчиками: коротенькими, толстенькими, мохнатыми, но пальчиками! Он носил штанишки, которые держались на одной лямочке, перекинутой через плечо наискосок и крепившейся к штанишкам большой пуговицей. А вот ножки его были в большей степени лапками, а не ножками: мохнатые, похожие на лапы медведей. Он мне казался очень большим, и я, даже став взрослой, вспоминая его, так и продолжала долгое время думать, что он выше меня, пока однажды меня не осенило: "Стоп! А ведь когда он оказывался рядом с моей бабушкой, то был ей где-то всего лишь по плечо. Ну конечно же – это ведь я была маленькой! Я смотрела на него снизу вверх, потому что была крохой, и только с высоты моего детского возраста он мне казался большим! А если же его сравнивать с бабушкой, которая была небольшого роста, то получается, что он был немногим выше метра?!" Вот так не сразу ко мне пришло понимание, какого размера был мой Домовичок.
Наверно еще совсем маленькой я познакомилась с ним, так как к моменту моего осознанного восприятия всего вокруг, он не казался мне ни страшным, ни опасным. Наоборот, я воспринимала его как естественного жителя нашей квартиры, такого же точно, как мои родители. Я, ложась в мою кровать, знала, что когда в комнате погасят свет, он тихонечко выйдет из своего домика в кладовке и, тяжеловатой бесшумной походкой войдя в мою комнату, приблизится к спинке кровати у моих ног. Я буду засыпать, глядя на него. Он же будет стоять так всю ночь, как на карауле, глядя на меня. А если я ночью проснусь и захочу сходить попить или сбегать до туалета, то обязательно проводит меня, подождет у дверей и вернется обратно со мной к моей кровати.
Мы общались молча: жестами и знаками. Лишь иногда, когда мои жесты не помогали, я прибегала к словам. Как-то в одну из таких ночей я, отправившись из своей маленькой комнаты через большую, где спали родители, оглянувшись, увидела, что он не идет за мной, а продолжает стоять в дверном проеме. Я замахала ему руками, показывая следовать за мной. Он же, чуть шевельнувшись, опять встал. Тогда я заговорила: «Идем, ну идем же! Ну, давай!». Только после этого он как бы нехотя сдвинулся с места. После очередного такого ночного «вслух зазывания» своего друга, я услышала, как на следующий день бабушка сказала маме: «Наша N. что-то видит!». А мама тогда же меня спросила: не страшно ли мне в темноте ходить по квартире? Я просто помотала головой, а про себя подумала: а почему мне должно быть страшно? У меня ведь как раз есть провожатый! Даже лучше взрослых: его не надо будить, он сам не спит. И даже не надо просить – он сам идет! И ему не надо включать свет – он и так все видит, да еще и сам светиться! Очень удобно! И главное в те годы я даже не знала, что такое «страшно»?
Однажды я задумалась вот над чем: я вижу его всегда только в темноте, а на свету ни разу не видела! Интересно, какой он при свете? Может быть, на свету он более четкий ? Может быть, я смогу его рассмотреть получше, если зазвать его на свет? А то всегда его вид как будто немного размытый, с неуловимыми контурами. И я придумала следующую хитрость. Дело в том, что провожая меня до туалетной комнаты, вход в которую был из прихожей, он не просто останавливался у этих дверей, но как бы входил всем своим тельцем в висевшую там верхнюю одежду. Казалось, он заблаговременно прятался от света, который проливался из открываемой мною двери. Вот я и придумала, как-нибудь так изловчиться, чтобы поймать его в поток света. И вот, когда в очередной раз Домовичок провожал меня ночью и мы вошли в коридорчик, я его начала останавливать. Он замер, уже на половину погрузившись в висевшую одежду, оглянулся, и изумленно смотрел на меня. Я позвала его выйти обратно. Расстояния там у нас были малюсенькие. Ему всего-то надо было развернуться и сделать один шажок в мою сторону. Он это сделал, но когда я торопливо повернулась к выключателю, он еще быстрее, чем я, юркнул в одежду с правой стороны. Я же от того, что торопилась и оглядывалась, в прыжке промахнулась, не попала по выключателю, и свет не зажегся. Я снова начала его подзывать. Он, я видела, готов был слушаться, но опасаясь света, колебался: то выходил наполовину из одежды, то опять в нее погружался. Так некоторое время мы топтались. Наконец я, решив, что надо переходить к решительным действиям, буквально приказала ему выйти и сделала жест, как бы таща его за руку. Помню его робкую позу и покорное, но вместе с тем невероятно тревожное выражение лица. Он, как я сейчас понимаю, и не мог ослушаться, но и очень при этом боялся, догадываясь уже, что я замышляла. Вид его был, как у осужденного на казнь! Он вышел. Я резко развернулась, подпрыгнула, ударила четко выключатель и, открыв дверь, насколько позволяла висевшая за нею впритык одежда, быстро оглянулась. Я увидела непонятное зрелище: свет, упавший на одну половину Домовичка, сделал невидимым его с этой стороны: будто разрезал пополам! Другую его половину я видела, но от отблеска света, хуже, чем всегда! Он в тот же миг, как только я оглянулась, скользнул в одежду и затаился. Я чувствовала, что с ним там что-то происходит: будто глубокое потрясение, будто он дрожит! Мне стало горько и стыдно, что я так жестоко поступила с добрым другом, верившим мне. Я отчаянно вглядывалась в одежду, но почему-то никак не могла рассмотреть его в ней. Я даже выключила свет, но итог был тот же: я не видела его! Он будто исчез! Будто свет его растворил! Я начала его звать, но тут услышала строгий мамин окрик из комнаты: "N., что ты там делаешь? Ну ка быстро иди спать!" Мне пришлось повиноваться, но взглянув еще раз на одежду, я разглядела его наконец, правда идти со мной обратно он не захотел! Я возвращалась в свою комнату с чувством глубокой вины. Одно утешало меня – я не уничтожила его, он жив. Может быть ему плохо, но я буду верить, что он поправится и простит меня. А я никогда больше так его обижать не буду!