Василий Ершов
Так вот, в сентябре мы безопасность полёта ещё обеспечиваем. На остатках нервов. Со звоном. Катастрофы начинаются попозже.
Конечно, выполнять полёты в осенне-зимний период сложнее, чем в весенне-летний. Сложные погодные условия предъявляют повышенные требования и к профессиональным, и к волевым качествам экипажей. Однако, втянувшись, приспособившись к условиям, лётчики вполне справляются с задачей и обеспечивают безопасность полётов зимой так же, как и летом.
Но осенью, с резким уменьшением количества рейсов, начинает расслабляться та внутренняя пружина, что мобилизует остатки всех сил в ожидании уменьшения летних нагрузок. Кто-то, может, после лета даже уже успел сходить в отпуск, либо отсиделся на курсах повышения квалификации в учебном центре; кто-то, может, отдохнул на даче, да просто вошёл в домашний режим, отоспавшись за неделю, — общее настроение можно выразить одним словом: «свалилось…»
Но опытные лётчики знают: нельзя резко менять ни образ жизни, ни отношение к делу. Как ни звенят нервы, а остаточное, дежурное напряжение, невырабатываемый его остаток — должен присутствовать; в лётном деле осенью особенно должна поджимать опаска: повнимательнее!
Да, легче. Количественно. Но тяжелее, сложнее — качественно. Первые заряды снега, первые блёстки на полосе, обледенение в облаках, иней утром на крыле, туманы, низкая облачность, боковые ветра, экран от фар, слякоть, переохлаждённый дождь — все это само по себе мешает работать; да ещё накладываются наши, российские неувязки: как всегда не успевают закончить то ремонт полосы, то — системы посадки… Приходится в усложнившихся погодных условиях обязательно принимать во внимание, что там же полоса короче обычной, а там курсо-глиссадная система все ещё не работает и минимум погоды гораздо выше, чем обычно.
Расслабившийся после летних нагрузок экипаж обычно психологически не готов к усложнению обстановки, к более трудному заходу по неточным системам посадки. Это проявляется, к сожалению, не при принятии решения на вылет, а уже тогда, когда прижмёт и деваться некуда. Вот здесь и подстерегают экипаж чисто человеческие слабости: просто ошибки, ошибки нерешительности, самоуверенности, беспечности, бездумности, просто глупости.
Человек думает: ну осень, ну заряды, ну прижмёт — да зайду и сяду, подумаешь…первый раз, что ли.
Я сам вчера, принимая решение на вылет из Домодедова на Кемерово, ознакомился с синоптической картой и, увидев в центре Западной Сибири букву «В», ожидал там условий антициклона: высокое («В») давление, ясная погода, мороз и солнце — день чудесный… А на подлёте увидел от Урала низкую облачность, пробил её и очутился в мутной мгле, сквозь которую едва просматривалась земля под собой.
Видимость на посадке дали предельную, а система захода — древний ОСП. Стрелки радиокомпасов блуждали, едва показывая примерное направление плюс-минус десять градусов; гоняться за ними было бессмысленно, и я держал только общее направление и средние параметры захода. Экипаж активно помогал мне, и в конце концов зоркие глаза второго пилота зацепились за едва приметные огоньки полосы. А я — в очках. Мне без них уже приборы не разглядеть.
Крик «Полоса слева!» заставил на секунду оторваться от приборов и поверх очков глянуть в левую форточку: точно, две тёмные полосы, одна наша, а другая, левее, строящаяся, — уплывали влево. Опыт подсказал, что положение самолёта относительно полосы ещё посадочное, но действовать надо без промедления. Энергичный манёвр влево, затем, ещё не дойдя до створа полосы, крен вправо — руки сами сделали, — и самолёт повис над торцом полосы. Я ещё успел бросить взгляд на скорость, уловил тенденцию к её падению, добавил режим, ещё раз убедился, что вертикальная пять метров, предупредил всех: «Предвыравнивание»… дальше посадка не представляла трудности.
Мерзкое чувство профанации искусства. Так на серьёзном самолёте не летают. Конечно, мы — опытнейший экипаж, мы достаточно легко справились…
Но это — некрасиво. Это явно не есть искусство. Как мальчик на «Тойоте»… И хорошая посадка не смягчила позор ситуации. И виноват — я, старый ездовой пёс.
Я, старый капитан… купился на анализе синоптической карты в Домодедове. Там был изображён антициклон, а здесь, в Кемерове, на местной карте-кольцовке крупного масштаба явно стояли аж два тёплых фронта — я их не ожидал. Я не ожидал инверсионной мглы; я отвык за лето от захода по приводам; я… все хуже и хуже вижу землю… а поверить в это и учесть, и предвидеть… душа протестует…
Выходят мои сроки. Надо уходить.
Такая ошибка — ошибка беспечности. По этой причине в авиации было немало трагедий. И если мой вчерашний полет не удался из-за беспечного: «а, уж как-нибудь зайду, не впервой», — то заход на Камчатке тяжёлого Ил-76 завершился катастрофой из-за того, что старый, опытный капитан отмахнулся от сирены ССОС: «а, у этой машины вечно все гудит…» А гудела-то его смерть.
Поразительный случай беспечности, к слову, произошёл на самолёте А-310 в районе Междуреченска. Там капитан посадил за штурвал своего сына-подростка, а сам вообще покинул кабину, рассчитывая, что за пятнадцатилетним капитаном проследит экипаж. Но экипаж так увлёкся зрелищем лежащего под крылом ночного города, что не заметил, как отключился автопилот и самолёт стал потихоньку заваливаться в крен. Это заметил мальчик и сказал — да слишком поздно. Пока экипаж разбирался с пространственным положением самолёта, пока начал предпринимать меры по выводу из крена, машина свалилась в глубокую спираль. Добравшийся до кабины отец безуспешно пытался вытащить сына из кресла, но мешали перегрузки. Когда, наконец, он схватился за штурвал, высоты уже не хватило…
Ладно, беспечность. А если к ней прибавляется ещё и самоуверенность, то при неблагоприятном стечении обстоятельств капитан может ошибиться в принятии единственно правильного решения.
Як-40 вылетел из Красноярска на Туру. Запасным был выбран Байкит — все в соответствии с правилами. Правда, в Байките были проблемы с наземным обеспечением, но по погодным условиям для выбора запасным он подходил — и ладно.
В Туре погода ухудшилась — обычное дело для Севера, и экипажу пришлось приложить все своё умение для захода по приводам.
Умения не хватило: заход не удался.
Вот — момент истины. Надо отдать себе отчёт, что ты не справился. Но то, что не справился — не главное; главное — топливо. Хватит ли его, чтобы дойти до запасного аэродрома?
Капитан полез снова. И снова не справился. И полез в третий раз, и снова бесполезно.
Опыт заходов в сложных условиях говорит: по приводам заходят один раз. Ну, если была явная ошибка, исправимая, то два. Если не получается, значит… значит, явно хуже минимума. Нечего лезть.
Ладно, пошли на Байкит. На подходе диспетчер Байкита предупредил их, что за наземное обслуживание им придётся платить наличными.
Такое было безвременье. Такая была перестройка на местах.
Вот — второй момент истины. За спиной три десятка живых душ; в баках три ведра топлива, а земля пугает финансовыми трудностями.
Самолёт идёт на запасной! Какие наличные? При чем тут наличные? Вопрос встаёт о жизни и смерти.
Капитан, оценил остаток топлива: «Ну…не хватает». И принял решение: тянуть до Ванавары.
Возьмите карту и гляньте: где Тура, где Байкит, а где Ванавара.
Последние слова капитана, когда уже в полёте остановились двигатели: «Ищите нас на речке Чамба.».
Нашли. Там недалеко.
Самоуверенность в авиации, даже опирающаяся на немалый опыт и мастерство, недопустима. Не бывает двух одинаковых полётов, даже по кругу над аэродромом. Воздушная стихия и воздушная обстановка непостоянны и требуют учёта всех мелочей в каждом конкретном случае.
Ивановская катастрофа только иллюстрирует аксиому: как бы ни был уверен в себе капитан, не все от него зависит. Обстоятельства в полёте всегда складываются так, что в самый решающий момент может понадобиться помощь товарища. Если же рассчитывать только на себя, то малейший сбой увлекает за собой лавину неувязок; ситуация обрастает элементами непредсказуемости как снежный ком, и уже не справиться.
Ещё одно правило, сто раз уже о нем говорилось: прежде чем что-то сделать на самолёте, думай. Думай! Проигрывай варианты.
Бездумность вообще-то не присуща лётчикам, но бывают просто-таки поразительные случаи.
Ил-76 перевозит бочки с топливом. Они находятся в герметичном грузовом отсеке; он отделен от пилотской кабины герметичной дверью и по инструкции разгерметизирован: так положено при перевозке топлива. А в той герметичной двери есть окошечко, которое открывается и закрывается нажатием на кнопки электропривода.
Капитан, умнейший, опытнейший, в зрелом возрасте, спускается на первый этаж по нужде. Проходя мимо вышеупомянутой двери, он слышит вроде как свист воздуха, и у него возникает сомнение, плотно ли закрыто окошечко. Не предупредив экипаж, молча, походя он нажимает кнопочку, чтобы дожать стекло. Да не ту. Мгновенная разгерметизация, удар по ушам, туман в кабине; капитан падает у окошечка без сознания. У экипажа темнеет в глазах, но бортрадист сквозь туман видит перед собой мигающее табло: «ДЫШИ КИСЛОРОДОМ!» Слабеющей рукой он хватает кислородную маску, делает несколько судорожных вдохов и суёт маску второму пилоту. Это спасает положение. Второй пилот, вдохнув живительный газ, приходит в себя и переводит самолёт в экстренное снижение. Где-то ниже 6000 капитан, физически очень крепкий человек, приходит в сознание и, собрав все силы, вскарабкивается в пилотскую кабину. Полет завершается благополучно — но только по счастливой случайности.
Здесь капитан бездумно поиграл с кнопочками. А бывает, правда, редко, что и слепое, бездумное исполнение инструкции приводит к тяжким последствиям.
Ил-62 взлетал в Шереметьеве, и после взлёта у них загорелось табло «Пожар двигателя». Случай этот — ожидаемый, и экипаж к нему готов… хотя бьёт по нервам — не дай бог… Капитан дал команду выключить и тушить аварийный двигатель, а сам принял решение выполнить стандартный разворот на 180 градусов и зайти на посадку с обратным курсом по кратчайшему пути на трех двигателях.
И в это время загорелось табло «Пожар» соседнего двигателя.
Самолёт Ил-62 — дальний, тяжёлый лайнер. Он с трудом набирает высоту после взлёта, потому что топлива обычно залито под пробки. С одним отказавшим двигателем он ещё летит, но если выключить ещё один, да с максимальной полётной массой…
А слепая инструкция требует: при пожаре двигатель немедленно выключить.
Параметры того «горящего» двигателя в норме: обороты, температура, давление масла и топлива — двигатель тянет! Да, горит табло, сигнализирующее, что там пожар. Но вполне может быть, что это — ложное срабатывание: замыкание цепи датчика, либо прорыв на датчик струи горячего воздуха из щели патрубка…
Капитан, не успев взвесить все обстоятельства, не будучи психологически готовым к подобному развитию ситуации, под влиянием сильнейшего стресса, обращается к спасительной инструкции… может, краем сознания. Инструкция гласит: «Горит — выключай!» И он выключает второй двигатель.
Самолёт упал.
Расследование причины катастрофы показало: действительно, там прорвало патрубок горячего воздуха, и струя била прямо по датчикам пожара. Оба двигателя были исправны!
У меня, кстати, была подобная ситуация, только на земле, во время выруливания со стоянки: загорелось табло, и все мы, хором, одновременно крикнули: «Пожар!» И тут же чёткий доклад бортинженера: «Двигатель номер три, экстренно!»
Жуткое чувство: элементарный страх смешался с жалостью к пассажирам: господи, как их, раздетых, в метель — и по надувным аварийным трапам… А что делать.
Команда: «Выключай, туши!» — и, как только двигатель был выключен, табло погасло.
Вот уж когда — отлегло!
Оказалось, ложное срабатывание: прорыв горячего воздуха. Но это выяснилось только назавтра…
У кого-то адреналина в крови не хватает, и люди ищут приключений, занимаются экстремальными видами спорта… мне их чуть жалко: игрушки для взрослых…
А мы, не успев обсохнуть, написали объяснительные, пересели в другую машину и через два часа взлетели.
Но это так, к слову. А после московской катастрофы в наши Руководства были внесены изменения: если при пожаре двигателя на взлёте загорится табло «Пожар» ещё одного двигателя, то уж его разрешается не выключать — целую минуту.
Минута многое может решить в полёте. Но здравый смысл подсказывает капитану: если надо, используй горящий двигатель до конца, пока он вообще не отвалится. Иначе смерть. За эти секунды ты, может, перетянешь ту горушку, что тебя стережёт.
Инструкция требует: «при пожаре не теряйте времени, немедленно производите вынужденную посадку».
И где я буду садиться, если табло сработает ночью над горами? Да никогда в жизни я не буду снижаться. Там, внизу, верная, на все сто процентов, смерть. Невозможно остаться в живых, снижаясь ночью вслепую даже в равнинной местности. А вероятность того, что произошло ложное срабатывание, велика.
И даже если двигатель горит, то горит не железо; горит топливо. Надо его перекрыть.
В любом случае надо думать, предвидеть, использовать домашние заготовки, тренировать экипаж, действовать по здравому смыслу. Инструкция не может охватить все варианты; жизнь подсовывает их бесконечно.
Я не буду останавливаться на таких человеческих недостатках, как безрассудство, хулиганство. Летают и пьяные, и без противообледенительных средств в заряды лезут, а то — в грозу; «мёртвые петли» и «бочки» крутят на пассажирских самолётах… кто и жив остаётся… Я сам в молодости получил урок; мне хватило. Все эти вывихи свойственны начинающим, молодым, зелёным лётчикам, которые, едва составив смутное представление о лётной работе, в романтизме своём, считают себя уже людьми-птицами… а ума ещё не набрались.
У нас разговор идёт об элите авиации, о людях, на чьи ссутулившиеся плечи давит тяжкий груз десятков тысяч часов в воздухе, миллионов и миллионов километров и миллионов же перевезённых человеческих душ. И все равно, ошибки свойственны всем, потому что мы — живые люди.
В последние годы гласность о лётных и других происшествиях стала даже, пожалуй, чрезмерной. Пока официальные органы соберут и проанализируют данные, чтобы сделать выводы, бойкие корреспонденты без мыла пролезают во все щели и раздувают пожар версий. Тоже люди… такой у них хлеб.
И чего только не предполагается — мы, старые волки, только головами качаем: ну, ребята, вы бы хоть чуть-чуть, хоть где-нибудь просветились, собираясь писать о столь специфических вещах. Нет, им важен жареный, только с огня, факт. А в том огне живые души корчились… Эх, сколько вздувается пены…
Нет, они соображают. Есть же, мол, общие, для всех видов деятельности постулаты, и дело журналиста — обобщить, опираясь на всем понятные истины… «Двигатели отказали, и самолёт камнем — ясное любому дело — камнем упал, да ещё если бы с пятидесяти метров, а то ведь с пяти тысяч…»
Как только где упадёт самолёт, мы, профессионалы, исходя из многолетнего опыта, анализируя мутный вал информации (если только это можно назвать информацией) «из ящика», выискиваем правдоподобные крупицы, по которым пытаемся построить свою версию. Цифр обычно нет до самого конца расследования… кто ж их, с этой гласностью, сразу обнародует.
Все эти, на злобу дня, версии: терактов, отказов матчасти, ошибок ПВО и прочих домыслов — в последние годы разбиваются об одну, самую реальную причину, которая теперь умно называется «человеческий фактор».
Падает Як-40 в Шереметьеве — я гляжу в телевизор: бойкий корреспондент, без шапки, осыпаемый снежком, ведёт репортаж от ещё дымящихся останков самолёта; в углу экрана видно цифру: минус четыре. Я предполагаю: обледенение на взлёте, не облили самолёт.
И точно ведь, не облили, взлетал обледеневший.
Падает «Руслан» в Иркутске — я думаю себе: зачем такой гигант взлетает с маленького заводского аэродрома? Нет, тут явное нарушение: не взлететь ему. Я ещё не знаю истинной причины, но сразу, навскидку, предполагаю, что отрывались с последних плит полосы на минимальной скорости, с подрывом…
Падает на взлёте Ил-76 в Абакане — я предполагаю: перегрузили самолёт. Падает такой же Ил-76 в Иркутске — в прекрасный летний день — я предполагаю: перегрузили же опять.
И ведь так оно потом и оказывается!
Ан-12 не долетает два километра до полосы и падает из-за полной выработки топлива — ясное дело: за счёт недозалитого топлива взяли лишний груз — и просчитались, ветер оказался «встречнее», чем расчётный.
Случаев таких сейчас множество, и причина одна: жадность человеческая.
У нас недавно упал на взлёте Ан-12 — так не облили же противообледенительной жидкостью перед взлётом, и влетел он в заряд мокрого снега. Жалко денег, нищая авиакомпания решила сэкономить на наземном обслуживании; даже техников с собой своих возят, чтоб лишнего не платить за обслуживание. А заплатили своими жизнями.
Раньше о деньгах никто не думал. Государство платило за все — только исполняй что положено. Теперь хозяин заставляет считать деньги, хотя менталитет у него ещё старый, советский: «Вы уж там как-нибудь извернитесь».
А чтобы делать все по инструкции, написанной кровью, надо очень много платить, и таких денег у маленьких авиакомпаний нет. Приходится урезать зарплату. Так логично предположить, что лётчик вынужден «изворачиваться» и брать «левый» груз… за счёт аэронавигационного запаса топлива, рассчитывая, что ветер окажется «попутнее».
И встаёт, свинцовой тучей заслоняет горизонт одна проблема: как же приходится летать экипажам в этом безвременье.
Я — ездовой пёс, и мне не пристало совать свой нос дальше хомута. Но мне не безразлична судьба щенят, которым предстоит мужать и работать в условиях жестокой конкурентной борьбы компаний за выживание. Их щенячий менталитет — уродливый, суррогатный — вырабатывается сейчас со смещением от основополагающих принципов безопасности полётов в сторону нарушений лётных законов и приоритета наживы.
Я пролетал большую часть жизни, чувствуя себя государственным человеком. Транспорт, связь, энергоносители — всегда были главными государственными заботами. Мы перевозили больше ста миллионов человек в год — и летом вся страна, в десять рядов, загорала на крымских и сочинских пляжах. Я был и счастлив, что делаю нужное миллионам дело, и проклинал эти миллионы, когда лётная работа превращалась в каторгу, — но я знал: государство заботится обо мне.
Теперь тёплый бок родины-мамы заметно поостыл. Ей не особо нужны ни тот транспорт, ни та связь, ни те энергоносители — продать бы повыгоднее за рубеж… В общей цепи развала Аэрофлот не исключение. Лётчики в массе своей брошены на произвол судьбы. Где-то что-то обещается, но реально кусок хлеба лётчик зарабатывает только за штурвалом. И пока он летает — пока его семья и не голодает. Только что не голодает.
И лётчики вынуждены летать там, где дают, и столько, сколько даёт, или, вернее, заставляет хозяин. И по возможности приворовывают.
Или я злобно клевещу на своих небесных братьев, черт возьми!
У советских — особая гордость. А среди советских — лётчик всегда был уважаемым человеком. Он пластался на своей каторге, но знал: Родина оплатит, и жить его семья будет очень прилично.
Нищета, которую я, капитан тяжёлого лайнера, познал в начале 90-х годов, нищета, когда я не мог на месячную зарплату купить себе пару башмаков, — а кругом повылезли витрины коммерческих ларьков, как бы насмехаясь над моими наивными представлениями о справедливости, — эта нищета в конце концов приблизила меня к принципу, хорошо выраженному словами героини «Унесённых ветром»: украду, убью — но голодать не буду!
Я, конечно, буквально не принял этот принцип, но — понял его.
И не один я, старый капитан, понял этот принцип. Не один я испытал унижение. Мы все прошли через это. Когда иные «интеллигенты», в своей боли о судьбах Родины, предлагают всем нам покаяться, что «страна пришла»… я протестую. Мне каяться не в чем..
Когда толпы бездельников бушевали на митингах в Москве, когда танки палили по белым домам, — население Красноярска дружно, как один, стояло в известной позе на полях: народ убирал картошку. Народ!
И я, со всем народом вместе, не митинговал. Я развозил тот народ бессонными ночами, а потом копал свою картошку, как все. Может, мне покаяться, что думал не о политике, а о низменном?
Кушать же что-то надо.
Лётчики возят «зайцев» и «левый» груз, предпочитая получать наличными — и зачастую больше, чем платит хозяин… да и платит-то ещё иной раз с задержкой. Аппетит приходит во время еды — и вот уже серия катастроф грузовых самолётов, о которой я упомянул выше. Мало того: разнюхав, что лётчик готов за доллары рисковать судьбой полёта, но загрузить и увезти больше, чем разрешено, на него накладывает лапу преступное сообщество. И вот он уже везёт не по воле. Его воспитали: попробуй не повези.
Куда уж дальше. Человеческий фактор властно вторгся в процесс принятия решений капитаном, и решения эти обусловлены причинами, зачастую весьма далёкими от факторов собственно полёта.
Когда ко мне подходит мальчик, вылезший из «Мерседеса», и не просит — предлагает — провезти маленький пакетик за хорошую плату, я соглашаюсь, не очень интересуясь, что внутри. «Ну, деньги». Ладно, пусть деньги. Главное, что у меня в холодильнике сиротливо валяется пачка маргарина, а в кармане шелестят купюры, сумма, иногда сопоставимая с оплатой хозяина за рейс… а то и за месяц; а хозяин зарплату задерживает и говорит «потерпи».
Нищета — мать всех пороков. Пока лётчик будет — ну, не нищим, но на грани, — он за плату повезёт что угодно. Пусть при этом перед его глазами будет представать не лицо его голодного и униженного в школе ребёнка, а, допустим, комплект шин для раздолбанной дешёвой «Тойоты» с правым рулём… Нищета по разным понятиям тоже разная.
Бельё только у наших жён, пожалуй, одинаковое, советское.
А гордость у нас особая. Нам почему-то кажется, что наши жены имеют право…
Но не имеют денег.
Нет, я не забыл — и до могилы не забуду, — как моя дочь играла — не ела, а играла — шоколадной копеечной медалькой…дочь Капитана!
Как бросились наши лётчики работать за рубеж, когда разрешили! Как за те доллары пластались в Иране, в пятидесятиградусную жару не вылезая из кабины — по сто посадок в месяц! Как…стали косо поглядывать друг на друга… и особачились. Как взыграл человеческий фактор среди командования — разделяй и властвуй!
Сколько их пропало в той несчастной Анголе… не туалетную же бумагу подрядились возить в стране, раздираемой многолетней гражданской войной…
И ведь это же не ординарные лётчики — там летать… извините…
Так наше неразумное государство теряет не худших своих профессионалов. А глянуть вдаль и попытаться предвидеть, чем обернётся вскорости распыление лётных кадров, не хватает мудрости.
Появились новые авиакомпании. Акционерные и частные — сотнями. Бросились лётчики за куском хлеба — во все тяжкие. В иных авиакомпаниях переучивание на новый тип — за две недели — и летай на здоровье.
И постепенно, под влиянием уже упомянутых мною руководителей, у иных лётчиков начало складываться убеждение, что так и надо… Что — запросто… Всю жизнь пролетав на лёгком «Яке», он, по налёту своему, считает себя способным решать задачи и на «Ту». Подумаешь — запугали сложностью техники… не те времена!
Но это — не тот самолёт. Да и не только Ту-154: любой тяжёлый лайнер для полного освоения требует не только постепенности, наработки стереотипов и долгой привычки к огромной массе и инерции, но ещё и огромной, тяжёлой, упорной работы над собой… а что это такое, не всякий и представляет себе.
Это не та техника. И не тот должен быть лётчик.
Только вот новому хозяину этого не понять. И я пишу эту книгу, в частности, и для того, чтобы хозяева хоть чуть-чуть начали ЭТО понимать.
Когда летом 2001 года под Иркутском упал Ту-154, мы предполагали все, что только мог подсказать здравый смысл. И плохая погода, и отказ матчасти, и взрыв… но когда сквозь недомолвки стало пробиваться словечко «человеческий фактор», стало ясно, что «пилот первого класса» свалил самолёт там, где и курсанты спокойно летают, — на третьем развороте.
Мне всегда тяжело ворошить пепел погибших товарищей. Но ещё тяжелее и больнее видеть, каков нынче контингент лётчиков и как профанируется наше лётное искусство.
Теперь тот лётчик, что на похоронах ляпнул в телекамеру кощунственные слова «человек неба» и «лучший среди нас», — он наверно краснеет. Потому что даже из высей нашего министерства пришла телеграмма, где прямо говорится: «экипаж не виноват, что его не научили летать».
А первый класс пилота, я так понимаю, хоть иной раз и заработан на более лёгком типе, но уж если ты волею судьбы стал капитаном тяжёлого лайнера, — будь любезен, подтверди делом.
Я основываю свои выводы на той информации, которую нам, лётному составу, спустили по служебному каналу, — но она, практически без искажений, просочилась на страницы газет, и мы все читали в «Комсомолке» расшифровку внутрикабинных переговоров экипажа в последние минуты полёта. Также опубликованы выводы Правительственной комиссии, они известны всей стране.
Как экипаж смог допустить сваливание самолёта в плоский штопор?
При выводе самолёта из снижения на высоте круга в режим горизонтального полёта, что обычно сопровождается интенсивным падением скорости, экипаж выпустил шасси, что тоже способствует падению скорости. Это падение скорости они всем экипажем прозевали. Потом, вдогонку, нерешительно стали добавлять режим. Скорость продолжала падать. Затем подошло время третьего разворота, в процессе выполнения которого они отвлеклись на крен, причём, один крутил вручную, а другой подправлял автопилотом, или наоборот…Когда крен превысил допустимое значение, одному показалось, что надо влево, а другому — что вправо. Тут уж им стало не до скорости, и она упала до предела, за которым наступает сваливание.
Какой уж тут класс. За это курсантов жестоко пороли в училище, отстраняли от полётов и заставляли наизусть учить КУЛП (Курс учебно летной подготовки). «Лучше потерять жену, чем скорость на развороте» — это вдалбливают всем лётчикам с начала авиации. Сто лет!
Сработала сигнализация критического угла атаки, обозначающая, что сейчас наступит сваливание.
Инструкция гласит, что при сваливании первое действие — энергичная отдача штурвала от себя, чтобы угол атаки уменьшился и самолёт отошёл от опасной границы. Затем надо на снижении разогнать самолёт до безопасной скорости. Затем уже пла-а-авненько, с перегрузкой не более 1,2 — 1,3, вывести машину в горизонтальный полет. Если не плавненько — оговорено! — самолёт может свалиться повторно.
Практика полётов на Ту-154 показала: отойти от опасного, критического угла атаки можно и другим путём: выпустить закрылки. И мы всегда так и делаем: шасси, скорость падает, и тут же, как только загорится последняя зелёная лампочка, — закрылки на 28. И углы атаки на приборе плавно уезжают далеко от опасного красного сектора.
Сколько раз мы использовали этот приём при заходе в болтанку: только пискнет сигнализация критического угла — тут же рука переводит рукоятку закрылков в положение «28». Это школа. И дальше уже самолёт летит на гораздо меньшей, почти посадочной скорости, а угол атаки у него — за счёт скоса потока от закрылков — очень далёк от критического. Так делается на всех самолётах.
Так заходят на посадку. Такие действия — нормальные .
Они забыли о закрылках. Едва услышав сигнал критического угла, они дружно отдали штурвал от себя. При этом капитан отдал очень характерную команду: — Б…., вы что!
Самолёт стал энергично снижаться и разгонять скорость — совершенно по инструкции…правда, высота была всего 700 метров, и над горной местностью.
Скорость достигла значения 400 км/час — на такой скорости все тяжёлые самолёты летают над аэродромом до выпуска шасси и закрылков. Осталось только пла-а-авненько…
Они опомнились: земля близко! — Куда, куда? — Выводи, выводи!
— Тяни, тяни!
И потянули. За три секунды, создав перегрузку 2, самолёт поставили на дыбы — прямо-таки “кобра Пугачёва”. После таких эволюций самолёт Ту-154 не летит, а сваливается плашмя.
Если этот капитан — лучший, то какие же тогда худшие?
Сколько у нас нынче таких авиакомпаний, где от силы наскреблось денег на 2 — 3 тяжёлых лайнера, а пилотов за две недели обкатал на кругах нанятый инструкторский экипаж — и гуляй, Вася, варись в собственном соку!
Для меня, старого мастера, некоторым образом разбирающегося в поведении машины, считающейся по пилотированию едва ли не самой сложной из всех пассажирских самолётов, такое управление самолётом представляется ударами молота по хорошо настроенному роялю. И оно красноярским лётчикам, уж точно, не свойственно. Мы соблюдаем Школу, и Школа держится на нас. Пока ещё держится.
В нищете своей, иные капитаны пытаются использовать самолёт для маленького бизнеса. Нам разрешено в каждом рейсе провозить бесплатно 20 кг личного груза. Но дело в том, что если ты в воздухе попал в сложные условия и бьёшься в поисках единственного решения, та несчастная сумка со скоропортящимся товаром за твоей спиной может перевесить все разумные аргументы безопасности полёта. Это называется «синдром родного аэродрома»: то ли последний автобус уходит, то ли за праздничный стол не успеваешь, то ли на встречу с заказчиком. И если такой бизнес может позволить себе бортпроводница, то экипаж, а тем более капитан, такого себе позволить не имеют права.
Экипаж, улетевший в Драконовы горы, делил пиво, доставшееся из под президента. Экипаж, врезавшийся в сопку на Камчатке, на снижении как раз обсуждал, кому из них именно сейчас идти «ошкуривать» заказчика, сопровождавшего груз.
Тут не до пеленгов и удалений. Жадность человеческая превозмогает все, даже рассудок.
А иногда — диву даёшься — поистине благими намерениями устлана дорога в ад. Случаются среди нашего брата примеры совершённой глупости, хоть и из лучших побуждений.
Мало мы стали летать. Теряется квалификация, а тренажёры наши в этом плане — металлолом. Хочется капитану себя потренировать, так, чтобы поближе к реальным условиям. Без дураков. И он закрывает лобовое стекло шторкой, а бортмеханику наказывает на ВПР эту шторку открыть — ну чем не заход в сложных условиях. И нервы заодно потренировать…
Дурак — это человек, который не способен предвидеть последствия своих действий. На ВПР шторку заело. Капитан с бортмехаником бросили все и стали эту шторку открывать. Второй пилот, увлёкшись наблюдением за их действиями, разинул рот. Самолёт грубо приземлился, развалился и сгорел, а экипаж остался жив; ещё бегали, пытаясь вытащить из-под обломков пассажиров.
После этого у нас шторки запломбированы. Защита от дурака.
Да заходи ты по приборам. Не смотри только выше козырька приборной доски. Трудно? Так вот этим и тренируй нервы.
Лётчик не должен в полёте думать ни о чем, отвлекающем его от решения задачи безопасности полёта.
Он не должен думать о том, что нет денег ни на тренажёр, ни на аэродромные тренировки, и что из-за потери мастерства он может не справиться.
Он не должен думать о том, как отписаться, если загорелось какое-то второстепенное табло, и выпорят его или нет.
Он не должен в воздухе задумываться, заставят его или нет на запасном аэродроме оплачивать обслуживание самолёта наличными.
Он не должен переживать, встретит его или нет на земле заказчик и пропадёт или нет груз, от которого зависит его благосостояние.
Он не должен за ту копейку летать больной, не отдохнувший, престарелый.
Он не должен прятать «зайцев» по тех отсекам и возить «левый» груз за счёт топлива.
Лётчик должен жить достойно. Тогда, может быть, человеческий фактор отойдёт на задний план.
Только вот — от кого это зависит?