Я родился 1 июня 1935 года в городе Марксштадте, который входил в Автономную Советскую Социалистическую Республику немцев Поволжья.
Он был почти полностью населён потомками переселенцев из Европы, приглашённых императрицей Екатериной II в середине XVIII века в малонаселённые территории России.
Центром республики был город Энгельс (ранее Покровск). До Октябрьской революции Марксштадт именовался Екатериненштадтом. Много немцев жило в сёлах и городках Саратовской и Волгоградской областей.
В августе 1941 года автономная республика была ликвидирована: всех немцев Поволжья выслали в Сибирь и в Казахстан. На сборы было дано время - одни сутки. Депортации была подвергнута и наша семья.
Помню, что нас погрузили на открытую баржу и по Волге повезли в город Энгельс. Плыли мы ночью, лежали на каких-то мешках, смотрели на звёздное небо. Мне тогда всё это казалось занимательным, всё было интересно и вместе с тем тревожно.
В Энгельсе нас погрузили в товарные вагоны и длинным составом повезли по Туркестано-Сибирской железной дороге. Ехали долго, дней 10-12, с частыми и длительными остановками. В вагоне мы лежали на полу на соломе и каких-то тряпках. Было много народу, душно, всё время хотелось пить. По дороге во время остановок высаживали по нескольку семей на спецпоселение.
Где-то под Чимкентом или Джамбулом умерла наша старая бабушка (Kleine Mutter). Похоронили её наспех - без гроба, в песках.
В сентябре 1941 года нас высадили на станции Баган Купинского района Новосибирской области. Нашу и ещё одну семью повезли на лошадях в деревню Сараевку, которая располагалась приблизительно в 20 километрах от Багана и в 100 километрах от Купина.
В Сараевке мы прожили до конца 1947 года. Деревня - в одну улицу, домов на 80-100. В ней был колхоз имени 1 Мая. Нам была предоставлена однокомнатная "квартира" - полуземлянка с глиняным полом и стенами, сложенными из земляных пластов с дёрном.
В деревню часто приезжал уполномоченный из района. Кем он был уполномочен и на что - я уже не помню. Но все его боялись. Он ходил в военной форме и в белых чёсанках, которые скатал наш дед. Он и норму сдачи валенок для фронта устанавливал деду. Он же следил за сдачей государству сельхозпродукции, и в частности - молока. Через год после поселения мы заимели корову; почти всё молоко сдавали на молоканку.
Ни электричества, ни радио у нас не было. Освещением служил фитилёк, помещённый в бутылочку с соляркой. Он трещал и брызгался. Позже у нас появилась семилинейная керосиновая лампа.
Нам выделили довольно большой огород, на котором мы выращивали картошку, овощи и табак. Воду для поливки таскали вёдрами из колодца-журавля. Этот колодец располагался посреди деревни и служил местом сбора деревенских баб и детей. Здесь же передавались друг другу все новости.
Слова "бабы" и "девки" были тогда вполне обычными, никто не говорил - "женщины", "девушки". Мужчин в Сараевке почти не было - лишь несколько стариков и инвалидов.
Помню, председателем колхоза работал кривоногий мужчина по фамилии Мухоедов. Он в основном передвигался верхом на лошади. Утром будил всех на работу: сидя на лошади подъезжал к окнам и, стуча бичом по стеклу, кричал: "Анна, на работу! Роберт, на работу!"
Был у нас в деревне, как давно повелось на Руси, и дурачок по имени Дёмка. Когда Мухоедов его будил: "Дёмка, на работу!", он в ответ кричал: "Хлиба дастэ - пийду".
Не помню, была ли в Сараевке у кого-нибудь гармошка, но балалаек было несколько, в том числе и у нас. Научившись играть "Подгорную", "Цыганочку", "Коробочку", я стал по вечерам, сидя на завалинке, вовсю наяривать под пение частушек и топот девок и парнишек - к большому неудовольствию мамы и бабушки. Пытался удрать домой, а девки не пускали: "Грай, пацан, а то грало поломаем!"
Другим моим увлечением была ловля сусликов. У меня было 5-6 капканов, которые, по-видимому, мне достал Роберт. Весной, летом и осенью я ходил по полям и расставлял капканы около сусличьих нор. Тщательно маскировал их землёй и травой у входа в норку.
У суслика обычно бывает по 2-3 входа-выхода. Если я обнаруживал скрывшегося под землю зверька, то забивал нору, в которую он нырнул, искал другую и на неё ставил капкан. В тот же день к вечеру делал обход. Иногда удавалось поймать 3-4 суслика, в другой раз - и ни одного.
Сусликов дома я ошкуривал, шкурки растягивал гвоздочками на доску, сушил и сдавал в ларёк. За одну давали 20 копеек, а иногда - красноармейскую звёздочку или кусок жмыха. Жмых - это спрессованные скорлупки, полученные при отжиме подсолнечного масла. Для нас это была почти единственная сладость, конфет мы в деревне не видели.
Отцу, находившемуся в трудармии в "Ивдельлаге", разрешалось послать 2-3 посылки в год. Их принимали только в райцентре Купино.
Подспорьем была, конечно, и корова, хотя большую часть молока мы сдавали на молоканку. Держали и несколько куриц. Летом они были в стайке, а зимой - в избе - в загородке под лавкой на кухне. Корова служила нам и тягловой силой: на ней возили зимой на санях дрова из лесу, а летом - сено на телеге. Вместо хомута или ярма использовали мешки, обвязанные вокруг шеи; к ним крепили оглобли.
Лошадей в колхозе было довольно много, но держали их впроголодь. Бывало, лошадь упадёт с голоду, и её поднимали несколько человек. Подсовывали под брюхо вожжи, верёвки, тянули за них и за хвост и ставили бедное животное на ноги. Двое-трое (бабы, пацаны) поддерживали её стоя, кто-то бежал за овсом и водою. Давали чашечку овса, поили и уводили на конюшню.
Сытым и красивым был только чёрный стройный жеребец-производитель по кличке Цыган.
Про трактора и автомобили теперь не помню, кажется, были две-три полуторки. Зато хорошо помню, что для уборки зерновых использовали лобогрейки на конной тяге. Слово "лобогрейка" произошло, по-видимому, оттого, что приходилось постоянно вручную сбрасывать с платформы скошенную пшеницу или овёс, так что грелся и потел не только лоб, но и всё тело механизатора.
И ещё хорошо помню, как осенью почти весь колхоз, в том числе и мы, пацаны, работали на току. Стоял комбайн "Сталинец" и молотил хлеб. Необходимо было постоянно подавать ему вилами из стога стерню с колосом, убирать солому, выгружать зерно. Солома, пыль забивали одежду, лицо, руки. Но нам было весело, работали с задором.
Поздней осенью нас, ребятишек, посылали на поля собирать оставшиеся после уборки колоски. Для этого надевали нам фартуки с карманом и говорили: "Кто больше всех соберёт, того пошлют в Москву к товарищу Сталину". За украденные же колоски грозились передать оперуполномоченному.
Весной уходили в околки зорить птичьи гнёзда. Шли босиком, закатав штаны, перебредали через лужи, карабкались на берёзы и осины, набирали в рот сорочьи яйца, спускались и бежали бегом домой с добычей.
Оглядываясь назад, на детские годы, я всё же не могу жаловаться. Мне кажется, что мы жили интереснее, чем современные дети, по крайней мере - чем городские, с обеспеченными родителями. Сиденье перед телевизором, мобильный телефон с 8 лет, бездеятельность и скука - вот их удел. Одевают и закупоривают их в синтетические комбинезоны. Отсюда - болезни и неврастения.
Мы в Сараевке всегда были в движении. Зимой катались на коньках-снегурках. Привязывали их ремешками или верёвочками к валенкам и крепко закручивали палочкой-стопором. Катка не было. Бегали по накатанным снежным и ледяным дорожкам, цеплялись за сани, везущие сено или дрова.
Летом играли на полянках в прятки, в "каравай" и в лапту. Резиновых мячей не было, мы скатывали их из овечьей или коровьей шерсти. Ватага ребятишек собиралась мгновенно.
От отца мы иногда получали письма из "Ивдельлага". Конвертов не было. Письма складывались треугольником, и на нём писали адрес. В 1944 году он прислал нам открытку, на которой был напечатан новый гимн Советского Союза: "Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь..."
До этого гимном СССР был "Интернационал": "Вставай, проклятьем заклеймённый, весь мир голодных и рабов..." В этом же году мы в школе каждое утро стали петь новый гимн. Он казался нам сложным и неинтересным. Привыкли к "Интернационалу".
День Победы в мае 1945 года в Сараевке отметили радостно и ярко. Всё, что могло ехать - ехало, кто мог ходить - был на улице, у конторы колхоза и у колодца-журавля. Старики и бабы были пьяненькие, кто пел, а кто плакал. Развевались красные полотна - флажки разных размеров.
Мы думали, что с окончанием войны отца освободят из трудармии, и нам всем разрешат вернуться домой в Марксштадт. Но всё обернулось иначе: спецпереселение было надолго и всерьёз. Послевоенные 1946 и 1947 годы оказались для нас более трудными, чем предыдущие.
Голод и какая-то обречённость наблюдались во всей деревне. За огородами стали появляться волки, забредавшие из ближних околков. Один раз я сам наблюдал, как волк за нашим огородом утащил барана.
В Сараевке я пошёл в первый класс в 1943 году. Школа располагалась в одноэтажном деревянном доме. Одна аудитория, как теперь говорят, то есть одна классная комната. Кроме того, были небольшая учительская комната и коридор с большой печью.
Школьников "мобилизовывали" и на колхозные работы: сбор колосков, работа на току и другие.
Несколько раз в Сараевку приезжал киномеханик; кино показывали в школе. Так как электричества в деревне не было, заводили дизель-мотор. Крутить киноаппаратуру механик приглашал местных ребятишек, предварительно отобрав у них шапки, чтобы не бросили работу досрочно и не удрали в "зрительный зал", то есть не спрятались на лавках в классе. Помню кинофильм "Чапаев": когда показывали белых, ребятишки кидали в них на экран шапки, рукавицы, кричали, свистели.
Нашего отца в 1947 году перевели из города Ивдель в посёлок "Майкаинзолото" Павлодарской области Казахстана. И вдруг (у меня в памяти осталось, что вдруг) в январе 1948 года он приехал в Сараевку. Ему разрешили перевезти семью. Закончилась моя учёба в Новоключах. Мы погрузили свои пожитки на сани и поехали на станцию Баган.
Позже, когда я выучил наизусть "Евгения Онегина" Пушкина, вспомнил, что во мне тогда, при отъезде, таились такие же чувства, как и у Татьяны Лариной:
"...Уселись, и возок почтенный,
Скользя, ползёт за ворота.
"Простите, мирные места!
Прости, приют уединенный!
Увижу ль вас?.." И слёз ручей
У Тани льётся из очей".
Как бы там ни было, но к Сараевке я прикипел.
В Багане мы сели в настоящий пассажирский поезд, а не в товарный, и доехали на нём до города Павлодара. В Сараевке нас застала денежная реформа 1947 года. Деньги были в одночасье обменены из расчёта 10 к 1. А цены остались прежние.
Пострадали в первую очередь барыги и спекулянты, накопившие в тяжёлые для народа годы немалые суммы. У нас же денег почти не было, и поэтому реформа нас не коснулась. В Майкаине же мы начали жизнь как бы с начала.
Посёлок Майкаин в те годы был многонациональным. В нём жили казахи, русские, немцы-спецпереселенцы, чеченцы и ингуши, депортированные с Кавказа в 1944 году. Чеченцев и ингушей мы не отличали друг от друга и звали их чеченами. Казахи же вначале казались нам все на одно лицо, и отличить их друг от друга было почти невозможно.
Ходил там тогда такой анекдот, похожий на правду. Поселился якобы среди казахов немец-фотограф. Для фотоснимков он сделал предварительно четыре фотонегатива: одного казаха-мужчины, одной казашки-женщины, одного мальчика и одной девочки. Для вида щёлкал потом перед клиентами пустым фотоаппаратом.
С изготовленных заранее негативов печатал заказанное количество карточек и через день выдавал любому клиенту без разбора, отличая лишь женские от мужских и детские от взрослых. Для многих казахов фотографии тогда были новостью, а в зеркало они, возможно, не глядели.
Хотя население Майкаина было многонациональным, особых конфликтов тогда не наблюдалось, однако и бывали некоторые трения. Работали приблизительно все одинаково на разных производствах. Дети казахов учились в основном в казахской школе, остальные - в русской.
Во время нашего приезда в Майкаине работали ещё несколько шахт. Потом они закрылись. Золотоносную руду стали добывать открытым способом - в карьере.
Вспоминаю, как я вступил в комсомол в 1949 году. Принимали почти весь наш класс скопом. Вначале беседовали с нами в школьном комсомольском комитете и дали рекомендацию для райкома ВЛКСМ. Наш райком был в селе Баянаул за 100 километров от Майкаина. Нас привезли туда к вечеру, мы переночевали в кабинете, лёжа на стульях и столах. Утром пригласили на собеседование.
Вопросы и ответы были шаблонными, мы их вызубрили заранее. Привожу примеры этой казёнщины.
Вопрос. Что такое демократический централизм?
Ответ. Это выборность всех руководящих органов снизу доверху.
Вопрос. Что такое война?
Ответ. Война - это продолжение политики путём насилия.
Вопрос. Что такое коммунизм? Каков его основной лозунг?
Ответ. Коммунизм - это советская власть плюс электрификация всей страны. Основной лозунг: от каждого по способностям, каждому по потребностям.
Нас всех приняли, вручили комсомольские билеты и значки.
Тогда и многие годы позже говорили: советские люди, советский человек, советский народ. То есть не российский народ или казахстанский народ, а - по общественному строю или по структуре власти, но не по названию страны или нации.
Когда 5 марта 1953 года умер Сталин, наша учительница, классный руководитель, со слезами на глазах говорила нам:
- Какую ужасную трагедию мы с вами переживаем! Как нашей стране жить дальше? Если всю историю человечества изложить на трёх страницах, то не менее одной страницы должно быть занято сведениями о нашем великом друге и вожде народов всего мира Иосифе Виссарионовиче Сталине.
Но всё-таки жизнь состояла не только из этого дурмана. В нашей школе проходили интересные праздничные вечера.
Перед её окончанием я обратился в спецкомендатуру с просьбой разрешить мне выехать из Майкаина на учёбу в институт. Спецкомендант сделал запрос в область (а, возможно, и в Москву - точно не помню).
Выезд был разрешён только в один из двух городов: Чимкент или Барнаул. Я выбрал Барнаул.
Рудольф КУТЧЕР,
кандидат технических наук, доцент Красноярского политехнического института, ныне пенсионер.
Красноярск.
Подписывайтесь на канал "Красноярский рабочий", ставьте лайки, если материал понравился, комментируйте публикации! Ещё больше новостей - на сибирском портале www.krasrab.ru . Оформляйте подписку на "КР" в отделениях связи по всей стране или через онлайн-сервис"Почты России".