Осень я люблю и ненавижу одновременно. С одной стороны - время года самое красочное и яркое, с другой - беспощадное и страшное. Это время брошенных на дачах домашних животных. Я не знаю, какие нелюди уезжая в город, оставляют в полупустых дачных поселках тех, кто им верил, кто их преданно ждал с работы. Среди моих знакомых таких нет. А бездомных кошек и собак на дачах по осени - море. Я не могу смотреть в глаза им. Мне кажется, что они все понимают, и спрашивают: "За что?!"
Котенька и Никулишна" - маленькая повесть, вышедшая в свет в 2010-м году. Вот он, прототип главного героя! Всем, для кого кошки - не просто домашние животные, а любимые дети, маленький отрывок из повести.
«А лето, между тем, подбежало к финишной ленточке. В самом конце августа зарядили дожди, и папа Геннадий сказал, что если не распогодится, то скоро надо выбираться в город.
Никулишна срочно убирала в огороде и парнике. Уже не надо было крутить огурцы и помидоры, и варенье варить было не из чего. Слива не уродилась, удалось собрать лишь маленькую корзинку – на компот, да поесть. Картошку Никулишна выкопала еще до дождей и успела высушить на солнышке.
- Ну, вот, котенька, еще один год кончился, - бабушка Анна года считала не со смены календаря, а от окончания осенней уборки урожая. – Сейчас соберемся, и зимовать поедем.
Кот сидел на крыльце под навесом и слушал Никулишну, которая тщательно очищала щепкой от подсохшей земли лопату, и вещала басом:
- Я тебе песочку сухого мешочек припасла, потому как ты любишь теперь все делать по-взрослому, в песочек, а не в газетки рваные! Скучать будешь по вольной воле-то, котенька! Там ведь у нас этаж высокий, и лифт. В лифте коты на улицу не ездиют, так что придется тебе жить до самой весны, как и мне – в неволе. Неволя, брат, она и есть неволя. Моя б воля, я б отсюда никуда, ни ногой. А что?! Еды тут навалом. Хлеб печь – не велика премудрость. Хочь в хлебопечке, хочь в духовке. Печку бы поставили на первом этаже, и зимовали…
В своих мечтах она порой уезжала в свою архангельскую деревню, почти полностью вымершую, но такую родную. Ей порой по ночам снилась старая изба, с заколоченными крест-накрест окнами, и печка, в которой она варила необыкновенного вкуса кашу, а по ночам, когда было холодно, спала на печи, раскинув на теплых кирпичах старый матушкин тулупчик.
- Не знаешь ты, котенька, что это такое – спать на русской печке. А это, как Варька говорит, «самый кайф»! Бывает, с вечера расхвораешься до соплей и теНпературы. Ну, чашку чаю с малиной наведешь, да на печь и завалишься. От хворобы-то сразу уснешь, как убитый. А утром поднимешься, а ее – простуды-то, будто и не было. Вот такая лекарка она, печка русская. Жалко, котенька, что ты так и проживешь свою жизню, печки русской не повидав…
Кот слушал бабкины причитания, и молчал. Согласно молчал. А что тут скажешь, если повидать русскую печку ему и в самом деле вряд ли придется. Где они, эти русские печки, и где он – чисто городской кот?...
Она, тяжело шаркая уставшими ногами, спустилась на первый этаж. На пороге сидел кот и смотрел на бабушку Анну своими умными глазами – просился на улицу.
- Ну, что, котенька, погулять хочешь? – Ласково спросила его Никулишна. – Не надо бы на ночь-то глядя… Но, видать, приспичило! Иди, милый!
И «милый» пошел, аккуратно выбирая на мокрой от дождя дорожке место посуше. Но это было не так просто сделать, и кот брезгливо тряс лапами. Дошел до конца тропинки, обернулся к Никулишне, будто что-то сказать хотел, но бабушка Анна уже скрылась из виду, дверь за собой затворила и задвинула щеколду на место – кот услышал, как за дверью железно лязгнуло. И тогда кот задрал хвост, и засеменил по дорожке мимо сарая и бани, в темноту, куда не добирался свет фонаря.
Утро уродилось на редкость яркое и красивое, сухое и солнечное. Никулишна выползла на крыльцо, и расстроилась: собрались уезжать, а тут погода пожаловала! Но на попятную не пойдешь – решение хозяевами принято.
- Кыс-кыс-кыс! – позвала Никулишна кота, но он не откликнулся. – Загулялся котенька!
Потом она раскочегарила самовар, опустошила холодильник. Делала все это Никулишна неспешно и четко, по-солдатски. Накрыла на стол для себя одной. Такой у нее был ритуал: пить первый чай в одиночку, пока все спят, в тишине, с толком и расстановкой, вприкуску с хрустким голубоватым сахарком, думая о своем.
Через час еще раз вышла на крыльцо и позвала кота, и он опять не откликнулся.
Кот не появился через час, и Никулишна не на шутку заволновалась. Она надела садово-огородные калоши, и, как Гулливер, большими шагами пересекла участок и скрылась за сараем. Там в заборе была калитка, через которую отдыхающие ходили к речке. За калиткой сразу развалилось поле, а за ним начинался лес. Маловероятно было, что кот ушел туда. Тогда куда?!
Вдоль забора была протоптана тропа, по которой можно было дойти до соседей, как в одну, так и в другую сторону. Возможно, что у соседей тоже были коты и кошки, и, скорее всего, котенька подался к кому-то в гости.
Никулишна долго торчала за забором, «кыская» котеньку. Чертыхнулась из-за того, что носатому-полосатому так и не дали имя. Сначала Варька не могла решить, как назвать малыша, а потом по примеру матери стала просто «кыскать». «А я что? А я ничего. Я бы как не назвала котеньку, им бы не понравилось, - вспоминала историю безымянного котенка Никулишна. – А теперь, не знаешь, как и крикнуть!»
И крикнула:
- Котенька!
- Никулишна! Вы котика потеряли? – Услышала бабушка Анна. Соседка, бабка-молодуха Митеньки высунулась из-за своего забора.
- Ну, да, - с досадой ответила Никулишна. – С вечера ушел гулять, и до сих пор нет! А мы уезжать собираемся!
И снова крикнула в отчаянии:
- Котенька!
Бабушка Анна вернулась к дому, и тяжело опустилась на мокрую скамейку под деревом.
- Никулишна! Наконец-то! – возмущенно окликнула ее Вероника. – Договорились же – едем после завтрака, а ты бегаешь где-то!
- Я никуда не поеду, - глухо уронила Никулишна. – У меня котенька потерялся!
И было столько боли в этом ее «котенька потерялся»!
Но Вероника была глуховата к чужим чувствам. Ей никакого дела не было до какого-то «котеньки», и ей смешны были эти бабкины страдания.
- Никулишна! Ты с ума сошла?! Не поедет она! Ген! Ты слышишь?!
- Не поеду! – упрямо повторила Никулишна. – Котенька у меня потерялся!
Геннадий вышел из дома с двумя огромными чемоданами. Остановился у машины и удивленно посмотрел на бабушку Анну.
- Никулишна, ты что? Как это не поедешь? А как же мы?
Он говорил какие-то лишние слова. Не те совсем слова. Уж сказал бы как есть: вот, старая карга архангельская дремучая, ты ехать отказываешься, а хоть бы подумала, как мы там, в городе, без тебя будем, с кем дочушка наша Варенька останется, если ты не поедешь? И как я свой бизнес буду делать, как денюшки на всех вас зарабатывать? И как фотомодель наша знаменитая, Вероничка, как она будет искать работу себе в кино, если ты тут останешься? И, вообще, кто тут тебя оставит-то?! Кто ты такая-то?! Дом этот наш. А твой дом в деревне архангельской, рухнул уж, поди, домик твой, а ты тут кочевряжишься!
Конечно, ничего такого Геннадий не сказал своей старой няне. Это ей с горя в голову пришло. Захлестнуло оно, горе это, волной соленой. Никулишна ведь любила! Всех их любила. И Вареньку, и Веронику, и Генашку своего, знамо дело, любила. И котеньку. Они же все вместе, семья! А в семье, как на войне: своих не бросают.
Никулишна подняла глаза на внучка своего троюродного Генку, которого нянькала маленьким и гоняла крапивой, и он в глазах ее бездонных, - он и не замечал никогда, какие они у бабки Анны красивые, голубые-голубые! – прочитал мольбу.
Геннадий присел рядом с Никулишной на влажную скамейку, и сквозь джинсы почувствовал неприятный сырой холод – бр-р-р!
- Няня, - как в детстве назвал бабушку Анну взрослый Генка Шумилкин. – Ты только пойми: не могу я оставаться! Мне вас отвезти домой, и скорее на работу надо. Давай, поедем сейчас, а завтра я сюда съезжу, и поймаю твоего котеньку, а?
Никулишна посмотрела на Генку, будто насквозь прожгла взглядом, и они все друг о друге поняли одновременно: он почувствовал, что она ему не верит, а она не сомневалась в том, что он завтра никуда не поедет искать котеньку. «Тебя не допроситься, чтоб ты картошку-то привез, а тут – котенька…», - подумала Никулишна, и тяжело поднялась со скамейки.
Она сковырнула с ног резиновые галоши с налипшей на них огородной глиной, обколотила их о камень у дорожки, вытерла тряпкой, и задвинула в нишу под крыльцом. Невидящим взглядом, полным глубокой, какой-то вселенской печали, посмотрела на мисочку, стоящую у крыльца под навесом. В ней оставались не съеденные с вечера зернышки сухого корма. «Голодненький котенька», - машинально подумала Никулишна, и едва заметно вздохнула. Она услышала, как внутри все заклокотало – слезы закипели. Так у нее бывало не часто. Пожалуй, так горько было ей лишь однажды, когда у нее, сорокалетней, умер единственный ее поздний сынок, младенчик Николаша, да когда забивала окна в своей старой избе. Слезы закипели, но не пролились.
Она умела сдерживать слезы и печали, и радости. Так воспитана была, словно крупной шкуркой-наждачкой прошлись по характеру родители. Никто не видел, что у нее внутри происходит. Ей свои переживания показывать даже стыдно было.
Никулишна на каменных ногах дошла до крыльца, хотела коробку с Варькиными вещичками поднять, и закачалась, села на ступеньку. Рука непроизвольно потянулась туда, где больно кольнуло под стеганой цветастой душегрейкой.
Геннадий подозрительно посмотрел на нее, потом на Веронику.
- Что делать-то с этим котом, а? – беспомощно спросил он.
- А ничего не надо делать, - откликнулась супруга. – Не хотела вам говорить, но кота я не собиралась в город везти. Он привык на воле жить, они, говорят, после этого в квартире гадить начинают. Да и брали его для дачи – крыс ловить. А он их и не ловил!
- Да ведь ушли крысы-то, - откликнулась Никулишна, как будто это было самое главное, что изрекла невестка.
Бабушка Анна закусила губу до крови. Помолчала, переваривая услышанное. И тут ее словно током ударило: главное-то, главное сказанное – не про крыс! А про то, что Вероника котеньку изначально и не собиралась осенью с дачи забирать! Это как?! Оставить его на зиму в дачном поселке, где ни одной живой души?! Да сюда, говорят, волки зимами-то приходят! Как же тут котеньке живому выжить? Как прокормиться?! И вообще, как же это??? Он же … родной…
- Ты, Верка, думала, что говорила-то? – тихо спросила бабушка Анна. – Ты, что же это, сразу решила, что бросишь его тут? Так чего ж и меня не бросить, а? От меня проку теперь ровно столько же, сколько от него. Бросьте!
- Никулишна, ну, что ты придумываешь? – Генке стыдно было за жену, прямолинейную, как трамвай. Он сделал ей страшные глаза – бабушка Анна видела это, да только ей, жене Генкиной, это все было, как слону – дробина. «Бесстыжая морда», - устало подумала про Веронику Никулишна, а вслух сказала:
- Оставляй меня, Генашка, тут до завтрева. Завтра приедешь и заберешь! Без котеньки не поеду!
Шумилкин забегал по двору, как лось подстреленный. Понятно, что про «завтра» он брякнул, чтоб старуха не дурила, но не факт же, что завтра и соберется. Да и не сможет он завтра: на работу выйдет, так не до бабки и ее котеньки ему будет. Нет, можно, конечно, выбраться сюда, но никак не завтра. А это значит, что Никулишну оставлять тут никак нельзя – кто в городе с Варькой сидеть будет?!
А Никулишна взгляд на Веронику перевела и уронила тяжело:
- Ну, а коль в городе котеньке места нету, отправляйте нас в деревню. Это мое последнее слово.
Ей на мгновение даже привиделась деревня ее, затерянная в лесах архангельских, на берегу речки Пинеги, и дом деревянный, изба родная, в которой места и ей, и котеньке хватит. А как ему вольно-то было бы там! Весной дух от земли такой, что голова кругом. И возле реки поляны голубые. Это сон-трава цветет. Цветки такие мохнатые: на серо-зеленом стебле один крупный колоколец голубой с сиреневым отливом. Утром стоит, как виноватый, головкой вниз, к земле. А как солнышко взойдет, он к нему оборачивается, и раскрывает душу свою – сердцевину нежно-желтую, будто нитки из новой кофты пушистой выщипаны. И весь, как есть, цветок в пушинках, будто шерсткой нежной покрыт. А пахнет как! Отродясь не нюхала Никулишна ничего вкуснее сон-травы. Ни одни духи «хранцузские» по запаху с цветком этим не сравнить. Талой водой и последним снегом, теплом будущим солнечным и пережившей зиму ягодой брусникой, что вытаивает из-под снега.
А летом трава в палисаднике поднимется до подоконника, да вся в цветах полевых: где василек прострочит голубым по зеленому, где ромашка, будто из шитья кружевного белого. И шмели гудят в траве, а то и в дом залетают. А как вольготно шнырять в этой траве, охотиться за мышками-норушками!
«И зима наступит, так не страшно, - додумала свою мысль бабушка Анна. – Печка-то русская на што?! То-то котенька и попробывал бы, что такое на печи спать, а то только и знает по рассказкам моим. Перезимуем! Нешто нам привыкать?! Картошки купим у деда Матвея, коль жив еще, старый пень! А хлебушек сами печь будем. И проживем. Пенсия-то у меня хорошая, да и наэкономила я, живя у Генашки…»
Всего на мгновение какое-то и отвлеклась от действительности, а чего только не привиделось: и сон-трава, по запаху которой скучала, и шмели пушистые в траве, и деда Матвея, и печь-матушку. «Ходит ли автобус-то до деревни, да по каким дням?!» - подумала машинально бабушка Анна, будто вопрос ее с отъездом в родную деревню был решен наверняка.
Никулишна поднялась, и покачнулась, схватилась за перила крылечка. Укол в груди под ребрами был таким, что вмиг в голове у нее просветлело, как после грозы. Сначала боль, а потом - легкость необыкновенная, будто одной ногой в раю. И почему-то пронеслось, как вздох облегчения: «А помирать-то совсем не страшно!»
И в ту же минуту Никулишна поняла, что не помирает, что отпустило, и не в раю она одной ногой, а на даче своего троюродного внучкаГенки, который уже копытом бьет от нетерпения.
- Никулишна, ну, пойми ты меня: не могу я тебя тут оставить! Поехали в город! Ну, схожу к соседям, попрошу их посмотреть за котом, как вернется, а завтра съезжу за ним. Ну, правда, съезжу! Крайне – послезавтра! И ни в какую деревню не надо уезжать! Живите, с котенькой! Места хватит!
Никулишна не видела, как, обернувшись к Веронике, Генка усиленно подмигивал ей, как заговорщик. Вероника не дура была, она изобразила на лице неудовольствие, губки поджала, и полезла в машину.
Нельзя сказать, что бабушка Анна поверила родственникам безоговорочно, но, видя, как Генка козлом поскакал через огород к соседям, немного успокоилась. Она была доверчивой, как ребенок. Она была такой чужой в этом большом городе, в этой семье, в этом двадцать первом веке. Ей бы и, в самом деле, с котенькой в деревню архангельскую, в домик покосившийся, с низкими окнами, которые зимой заметает снегом, но где она сама себе хозяйка, и никто не может ей приказать ехать или не ехать, чай пить или хлебапечь.
- Никулишна! Все уладил! Смирновы покормят твоего котеньку, если что, а завтра я за ним съезжу. Слово тебе даю! Крайне – послезавтра! – повторил еще раз обещание Геннадий и рубанул ребром ладони по шее. - Все! Поехали! Я уже и так опоздал!
Никулишна тяжело поднялась по ступенькам в микроавтобус, и тут же за ее спиной уехала дверь, как в купе поезда, до щелчка. Она не успела поудобнее сесть в кресло, как машина сорвалась с места, пробежала по кривой улочке, и тяжело выкатилась на шоссе.
Никулишна не увидела, как через минуту после их отъезда со стороны огорода на дорожке показался котенька, в зубах которого болталась большая серая крыса. Кот крепко держал грызуна за шею зубами, и сквозь свою бесценную добычу довольно улыбался. Первая удачная охота, которая сделала из котеньки – кота. Ему хотелось похвастаться, хотелось, чтобы Никулишна погладила его по шубке. Он представлял, как удивится хозяин, как хозяйка взвизгнет и заберется на скамейку с ногами, а маленькая девочка нальет ему молока в миску у крыльца. А может и не нальет, потому, как ей на котеньку наплевать. Ну, да и ладно!»
Из повести Натальи Труш
«Котенька и Никулишна»