Инцидент с самовольным снятием табличек последнего адреса в Петербурге отметина нашего времени, плевок в лицо общества. Гнев, ненависть и стыд. Утешает только возмущение жителей дома и обывателей. Дурнякин, Бакалейников, Беганский, Гиммельфарб, Петровых, Гнедич, Головинский, Ришелье-Плацатко, Каплан, Пиннис, Лейтер, Маркин, Cтилианудис, Хведкович, Шварцман расстреляны. Восемь из них по обвинению в шпионаже. Один внештатный сотрудник НКВД. Я готов выучить эти фамилии наизусть и повторять их “наследникам”, ездить за руку с ними на Левашовскую пустошь, где захоронено 29 450 расстрелянных.
И то, и другое отрезвляет, дает ощущение ценности человеческой жизни. Даже, если эта жизнь сама разоряла, калечила и убивала. Из социального лифта она отправилась в карьер. Была точно также стерта и забыта. И память о ней нуждается в восстановлении. Ее судьбе следует стать уроком “наследникам”. Их нежелание чтить память своих дедов, недальновидность оставим пока им. С этой болью им еще предстоит столкнуться. Несмотря на все происходящее сейчас, то, что “наследники” в лице прямых потомков или действующих сотрудников испытывают стыд, таблички погибших им явно мозолили глаза, иначе бы не сняли, можно уже считать достижением.
Что можно считать конечной целью или достижением политики памяти о советском терроре? В качестве конечной цели мне не очень понятны рассуждения в паблике о каких-то компромиссах и покаянии. Эти сотрясания видятся переливанием из пустого в порожнее, мнимыми и не соответствующими действительности, оторванными от нее по нескольким причинам.
Во-первых, важнейшем аспектом в политике памяти является то, что в настоящем времени используются средства Советского (проекта) прошлого — террор. Претензия к “наследникам” не в том, что они боятся видеть таблички, а в том, что гордятся своей ролью, работой предшественников, инструментом репрессией, активно его используют для своего господства. Предотвратить террор против людей в настоящем, исключить его использование для удержания власти когда-либо в будущем, воспитать в людях отвращение к нему — первоочередная задача политики памяти в России. Он повседневен и неизбежен, без избавления от него все разговоры пусты.
Также большим упущением является маркировка террора “политическим”, он не политический, а общегражданский, у всех нас есть гражданско-правовая связь с Российской Федерацией, и она террором нарушается. Обозначение его “политическим” сегментирует общество, дегуманизирует гражданские ценности и отношения, позволяет манипулировать нами.
Во-вторых, поскольку опричники осуществляют господство, занимают ключевые должности в органах власти (что ненормально по себе, это делает невозможным работу демократических институтов), контролируют все финансовые потоки, снимают с них ренту, то какой у них может быть интерес, кроме статуса-кво и использование террора для сохранения этого статуса? Какое место занимает общество относительно “наследников” и что может им предложить? Очевидно, что переговоры при нынешнем балансе сил невозможны, диалоги о компромиссах бесплодны.
В-третьих, разделение на старых палачей и их жертв как две равные части общества применительно к сегодняшнему дню умозрительно, искажает реальный расклад. Какое бы сейчас давление и эксперименты “нового дворянства” не испытывало российское общество над собой, оно сложнее, демократичнее бинарных установок. Оно больше этого класса, и не нуждается в компромиссах с ригидным меньшинством, время которого заканчивается и которому нечего предложить этому обществу кроме нищеты и террора. Российское общество искусственно разотождествлено с демократическими институтами. Его сила в сохранении разнообразии и единства, поступательном движении по пути демократических ценностей.
Этот путь не может быть простым. Его можно облегчить, если выработать ценностно-целевую доктрину движения. Исключение террора, развития отвращения к нему, ликвидация внепрофильных подразделений ФСБ (СЭБ, М), гражданский контроль за службой, запрет на занятие государственных должностей, открытие и оцифровка архивов. Без последнего невозможна полноценная нормализация и построение открытого общества, работа будет бессмысленной. Добиться этого нужно любой ценой.
Открытое общество — это когда подруга говорит: “Мои дед с бабкой работали в НКВД, в городе жрать нечего было, а у них всегда было мясо, страшные вещи творили, мне стыдно” или новый знакомый говорит: “Я занимаюсь выборами, а мой отец работает в ФСБ, забавный парадокс”. Эти разговоры важны, поскольку создают доверие между людьми. Да, кому-то может быть страшно признаться, что его родственник убивал или делал или делает другие грязные вещи, это тяжело и это необходимо сделать. По этой же причине важно открыть и оцифровать архивы службы. Страх ответственности неизбежен, по нему нужно пройти, сделать это нужно. От стыда к страху естественное движение.
Путь сложный. И лучше идти по нему медленно, последовательно и бескомпромиссно. Иначе есть риск наделать ошибок. Некоторые из них откликаются нам из 90-х и отравляют нашу повседневность до сих пор. Конфликты неизбежны и являются показателем движения вперед. Нужно быть готовыми идти по ним, заплатить большую цену за жизнь в открытом свободном демократическом обществе. Уступки и компромиссы могут увести в сторону. Компромисс нулевых: свобода на колбасу закончился диктатурой и нищетой в 20-х.
В настоящем Советский проект и террор продолжают жить. Отделение политики от гражданства привело в тупик двоемыслия. Попытка общества игнорировать террор, повседневности, закрыться от него и спрятаться в комфорте, отказавшись от своего гражданского статуса и обязательств, близится к концу. Любой компромисс так или иначе рано или поздно прижимает, сегодня ты отдаешь это, завтра то, послезавтра у тебя не остается ничего и ты ищешь оправдания этому. На фоне этих банальных людских ошибок остаются вопросы. Неужели мы заплатили мало жизнями и мало жизней? Сколько ещё мы готовы бездействовать и смотреть на эксперименты над собой? Сколько можно ждать и надеяться, что все само рухнет? Сколько ошибок нужно еще совершить ошибок, чтобы заплатить цену за свободу?
