Предисловие. Картинки из детства.
Карточка
Продовольственная карточка в зиму 1941-1942 года – это жизнь. Нашедший утерянную карточку, искал потерявшего. Голодный, едва передвигая ноги, шёл искать попавшего в несчастье, такого же голодного. Он знал, тому ещё хуже.
Со мной случилось несчастье. В начале месяца я лишился карточки.
Это было в самое голодное время, в феврале 1942 года. Я обратился за помощью к директору театра.
- В начале месяца,- сказал он, - ловко!
- Что же мне делать?
- Пишите заявление. Рассмотрим и назначим городскую комиссию.
- А когда комиссия придёт?
- Недельки через две, через три. Таких, как Вы, много, - он уткнулся в бумаги и пробурчал, - в начале месяца – ловко!
Как и чем я мог его убедить? Ничем! Может, он и прав. Таких, как я много. «Ловко!». Нет, это было не ловко – это была катастрофа! Две недели ждать.
Я побрёл туда, где у меня пропала карточка. Может, её нашли?! Но, нет. Мне сочувственно сказали: «Никто не передавал».
Я сел за стол, опустил голову. Никаких мыслей, только тяжесть, всё во рту пересохло… горечь…тяжесть.
И вдруг вижу руку с куском хлеба. Хлеб остался, рука исчезла. Я поднял голову и увидел удаляющуюся спину солдата. Я прошептал: «Товарищ, подожди, товарищ!». Солдат обернулся, строго на меня посмотрел, приложил палец к губам, как бы говоря: «Тихо. Ничего не говори!», погрозил пальцем, а потом в его глазах появилась ласковая хитринка – рука, глаза, лицо говорили: «Успокойся, это твоё, ешь!» его жесты были красноречивее всяких слов. Он повернулся и ушёл. Он ушёл, а хлеб остался.
Он оставил мне не только хлеб, он оставил мне веру в человека.
Лицо этого молодого солдата тогда мне неизвестного, его скупые выразительные жесты, его глаза с ласковой хитринкой – остались у меня в памяти на всю жизнь.
В театре опять не было света. Я пришёл домой, лёг на кровать, решил поберечь силы. Жена приходила с работы, спрашивала: «Ты ел?». Я ей отвечал: «Ел». Я не мог ей сказать о карточке, она бы мне отдала свою. Я не имел права сказать ей правду.
На третий день я почувствовал, что силы уходят. Лихорадочно работала мысль: «Нелепо умирать на кровати. На фронте накормят. А если суждено, так погибнуть, как солдату, с оружием, принести пользу, уничтожить хоть одного врага. На фронт! В райком партии, там друзья, они поймут!».
И я поднялся. Голова кружилась. На Литейном я отдыхал около каждой водосточной трубы, но шёл. Я боялся одного: только бы не упасть на спину, упаду на спину, не будет сил подняться.
Я шёл от улицы Рылеева до Аничкова моста два часа. Вошёл в кабинет. Секретарь Куйбышевского райкома Таисия Владимировна Закржевская, увидев меня, встала из-за стола, всплеснула руками:
- Товарищ Королькевич! Что с Вами?
Да, вероятно вид у меня был плохой.
- Товарищ секретарь, отправьте меня на фронт, - попросил я, - дайте мне оружие!
- У Вас есть оружие, - сказала она, - сильное оружие. Искусство. И Вы на фронте. Ленинград – это город – фронт. Но… Вы сейчас больны? Что с Вами произошло?
Мне пришлось рассказать.
Она охала, ахала, причитала – передо мной был не секретарь, а женщина, сестра, мать. Она налила мне стакан горячего чая из чайника, который стоял на буржуйке. Буржуйка красовалась в центре золочёного кабинета, бывшей спальни какой-то бывшей великой княгини. Положила леденец, а потом долго искала по всем ящикам своего письменного стола. Нашла маленький сухарик и с виноватой улыбкой сказала:
- Больше у меня ничего нет.
Секретарь районного комитета партии был таким же голодным, как и все ленинградцы. Таисия Владимировна стала звонить по телефону в горздравотдел, чтобы меня положили в стационар. Мест, конечно, не было. Она убеждала долго и всё же настояла, «дополнительно, за счёт райкома». И меня, беспартийного, без карточки, поместили в стационар.
Этих двух людей забыть нельзя.
Солдат тот был – молодой актёр в агитбригаде при Доме Красной армии. Потом это популярнейший актёр, любимец ленинградского зрителя. Это народный артист республики Ефим Копелян.