Даше, Дуне и Ане, а также – Венсану и Маше
Дуня ходко шла по деревянной мостовой
шла из церкви, повязавшись черным шалевым платком
Утром вынула просфору –
О здравии раба Божия Викентия
Сестры замужем давно
Дуня одна отца покоит
Она уже не молода
в летах она
Она не вышла замуж и зовут черничкой
Слова нет о ней дурного худого
А нынче праздник нецерковный
Письмо бежит в какие-то вышестоящие большие эмпиреи
от местного чиновника
любителя серьезных изысканий
по краеведенью
Подумайте, какого человека
вдруг обнаружил местный краевед
диковинку какую –
Былой солдат Наполеона
нынче ста двадцати шести лет от роду
вероисповедания добровольно православного
старик почтенный
с красивой белой бородой
окладистой серебряной
в домашнем сюртуке сидит он перед самоваром
опираясь обеими ладонями на крепкий набалдашник трости деревянной
Он здесь живет на волжских берегах
в старинном русском городе он обитает
Он пенсию от государя получает
как подданный заслуженный российский
Он Бонапарта видывал
И разных маршалов французских
вот как себя мы видим в зеркалах
Он подвиги свершал в сраженьях разных
Пожар Москвы при нем происходил
Он казнь Людовика видал дитятей
Он сам об этом рассказал подробно
По вечерам тихонько книги он читает
при свете ярком лампы керосиновой
а видит хорошо он без очков
Дочь Евдокия носит книги для него
из библиотеки домашней директора гимназии
внука вольнодумного вельможи
высланного сюда в глушь Екатериной Великой
Директор приохотил к чтенью нашего француза
Викентия Петровича
Особенно француз предпочитает
Прево и Мариво –
Manon Lescaut
La Vie de Marianne
и Le Paysan parvenu…
Сидит старик почтенный опершись ладонями на набалдашник трости
Задумался
и в памяти летают
воспоминания
Деревня смутная мерцает
затем приютский сирота
затем уже и мальчик на побегушках
в парижской мастерской живописца-самоучки
всегда немножко пьяного
малюющего вывески большие
И вот уже мальчишка-барабанщик в армии Наполеона
И кругом говорят непонятно
А потом он поймет, какие слова говорили тогда
- Пленных не брать! – командует мужской голос
И звонкий голос почти твоего сверстника откликается о тебе:
- Нам-то отлично, а ему каково!
Куда его дели? Покормили ли его? Не обидели ли?
А можно позвать этого мальчика, что взяли в плен?
дать ему чего-нибудь поесть… может…
- Да, жалкий мальчишка, - отвечает мужской голос, -
Позвать его сюда. Vincent Bosse его зовут. Позвать.
- Я позову,- сказал Петя.
- Позови, позови. Жалкий мальчишка, - повторил Денисов.
Петя стоял у двери, когда Денисов сказал это. Петя пролез между офицерами и близко подошел к Денисову.
- Позвольте вас поцеловать, голубчик, - сказал он. – Ах, как отлично! как хорошо! – И, поцеловав Денисова, он побежал на двор.
- Bosse! Vincent! – прокричал Петя, остановясь у двери.
- Вам кого, сударь, надо? – сказал голос из темноты. Петя отвечал, что того мальчика-француза, которого взяли нынче.
- А! Весеннего? – сказал казак.
Имя его Vincent уже переделали казаки – в Весеннего, а мужики и солдаты – в Висеню. В обеих переделках это напоминание о весне сходилось с представлением о молоденьком мальчике.
- Он там у костра грелся. Эй, Висеня! Висеня! Весенний! – послышались в темноте передающиеся голоса и смех.
- А мальчонок шустрый, - сказал гусар, стоявший подле Пети – Мы его покормили давеча. Страсть голодный был!
В темноте послышались шаги и, шлепая босыми ногами по грязи, барабанщик подошел к двери.
- Ah, c,est vous! – сказал Петя. – Voules-vous manger? N,ayez pas peur, on ne vous fera pas de mal, - прибавил он, робко и ласково дотрагиваясь до его руки,- Entrez, entrez. – Ах, это вы! Хотите есть? Не бойтесь, вам ничего не сделают. Войдите. Войдите…
Merci, monsieur, - отвечал барабанщик дрожащим, почти детским голосом и стал обтирать о порог свои грязные ноги. Пете многое хотелось сказать барабанщику, но он не смел. Он, переминаясь, стоял подле него в сенях. Потом в темноте взял его за руку и пожал ее.
- Entrez, entrez, - повторил он только нежным шепотом…
И потом тебе дают водки и баранины, и одевают в русский кафтан…
Исчезло прошлое, оно ушло, а ты остался
И столько-то прошло однажды лет
Масленица скоро
В мастерской своей богомаз Викентий Петрович образ пишет
Жена Татьяна Егоровна краску трет
Потом она в горницу идет, к столу садится
считает маленькие деньги
круглые и плоские монеты
и сама с собою говорит тихонько:
… всё стало дорогим-дорогохонько, ни к чему нет приступу… На базар придешь
раным-ранешенько, хочешь подешевле кой-чего купить на Масленицу… соленый судак
четыре да пять копеек, топленое масло четырнадцать, грешнева мука полтинник. Икорки бы надо к блинкам – купила бы хорошенькой, да купил-то нет… Опять же дрова как вздорожали! Хоть мерзни с холоду, хоть помирай с голоду…
А в горнице чисто
Герань в горшке благоухает пряно
Кисейные занавески на окнах
Часы кричат кукушкою
Большие образа и лампадка под низким белым потолком
И тянется на полу крашеном суровая домотканая дорожка
На дорожке Дунюшка играет тихо
из чурбачков избушку строит
серьезная девчурка
губки сжала, в ниточку свела
волосенки белесые в тонкую коску сама нынче заплела
глянет со вниманием
то на икону преподобно-мученицы Евдокии
то на сестер старших –
Анюта и Дашутка поодаль на лавке куклу шьют для нее
У куклы этой косы толстые из чесаного льна перевиты лентами
сарафан из лоскутков ситцевых пестрых
да тятиными красками черные глаза и брови наведены
и ярко-красный рот
Отец в горницу входит
Тонкая детская ладошка радостно в крупных пальцах отца
И еще столько-то лет прошло
Стариком сделался с белой бородой
Давно умерла жена-хозяйка
Разлетелись из дома старшие дочери
Одна Дунюшка при нем осталася
И вот сегодня
назначен праздник с фейерверком и парадом
солдат в костюмах русских и французских гренадеров
в его честь
в честь последнего, стадвадцатишестилетнего ветерана
Забыты распри давние,
все благородно празднуют
посол французский пожимает руку богомазу старому
День завершился разноцветьем фейерверка в темном небе
Спит утомленный праздником старик на пухово́м диване
а Дунюшка, локтями опершись на чистую столешницу,
читает сочиненье госпожи Гийон в оригинале,
научена французскому отцом
шепча слова прилежно
Vie de Madame Guyon Ecrite Par Elle-Même
Жизнеописание госпожи Гийон, ею самой написанное
Читает Дуня том второй
На ярмарке купила у старинщика-торговца
Иконы продавал, подержанные книги,
серебряную посуду…
Сегодня в город съехались корреспонденты всех газет
На скромный дом табличку прикрепили
Здесь ветеран живет минувших войн
давно прошедших войн
истории осколок уцелевший, живой здесь живет
И только Дуня знает, но не скажет никому
а только знает,
что отцу не сто двадцать шесть лет, а всего лишь девяносто девять
и свои воспоминания о встречах и боях он сочинил по большей части
Ну и что!
Сон уводит старика в детство самое далекое
взаправдашнее
Сколько лет я сам не помню
Почему все умерли?
Мать сидит на земле
ноги босые вытянула под юбкой белой
руки загорелые на белую юбку упали усталые
А за околицей плетень
clôture et clôture
la fenaison
Неуклюже наклонился мой отец –
стоптанные башмаки
Мальчишки деревенские кричат «Ноэль! Ноэль!» -
Рождество зовут
А Дуня-Дунюшка молчит
За околицей плетень
И не сказала ничего
Не открылась никому
Не сказалась никому
Тятеньке такая радость!
Пусть!
А если где неправда,
грех на мне
Дуня вяжет чулок
И во сне старик услыхал стройный хор музыки, игравшей какой-то неизвестный,
торжественно сладкий гимн.
И напев разрастался…
Ах да, ведь это я во сне…
И он услыхал во сне звонкий юношеский голос:
- Не бойтесь, вам ничего не сделают. Войдите, войдите…
ПРИМЕЧАНИЯ
В Саратове проживал некий Николя Савен, действительно пленный наполеоновский солдат, измысливший себе биографию более значительную, чем она являлась в сугубой реальности.
Жанна Гийон – католический мистик семнадцатого века, проповедовала мистическое единение с Богом. Её сочинения были переведены на русский язык в восемнадцатом веке и, по свидетельству Мельникова-Печерского, пользовались популярностью у старообрядцев.